— Что скажут злые языки, когда Ее Величество вырастет? — задалась я однажды вопросом.

А одна из тетушек, желчная Аделаида, снизошла до ответа:

— Скажут, что король — рогоносец, как и вся Франция!


В это время между мной и Марией-Антуанеттой установились по-настоящему близкие отношения. Ее страсть к туалетам росла. Вопреки обычаю не допускать так близко к себе женщин моего класса я была принята в Версале, что являлось двойным нарушением этикета. Простолюдинка приблизилась к принцам, а ведь у королевы уже были портнихи и портные полностью в ее распоряжении. Бессменные подчиненные, которые служили только ей. Чтобы королева делила меня с кем-то еще, было невероятно. Единственное, что я, однако, осмелилась оставить при себе, был мой магазинчик на улице Сен-Оноре.

Мадам Элоф, мадам Помпе… модистки Версаля были весьма почтенными ремесленниками, но как глубоко они погрязли в рутине! У них был только старый двор, разные там тетушки и les siecles[56], которые охотно пользовались их услугами. Для молодой женщины туалеты должны были изобретаться, чтобы ими восхищались. Говорили, что изящные туалеты придумывают только в Париже.

У королевы вошло в привычку принимать меня в одиннадцать часов утра, и стало признаком хорошего тона считать, что Версаль — уже не тот Версаль.

Из-за меня разразился скандал. Я была злостной преступницей, разрушившей старую картину мира, и самые ожесточенные стали дожидаться конца света. Но у меня были благосклонность, поддержка, внимание ее величества и невероятный престиж. Мне завидовали, меня ненавидели.


Отныне я проводила в Версале почти все свое время.

У меня едва оставалась минутка-другая для моего магазинчика. Я предупредила клиенток, установила дни своего пребывания в «Великом Моголе». Меня клеймили зазнайкой и еще хуже того.

— Признаться, мадемуазель Бертен, я и не предполагала, что вы настолько глупы! — прошипела Софи Арну, актриса, одна из моих клиенток, находящаяся, как и я, под покровительством принцессы де Конти.

Софи почувствовала, как я измучена сгущающимся вокруг меня мраком, и заговорила с новой силой:

— Следуйте моему примеру, осмеивайте все! Вам бы моего куража!

Эта женщина представляла собой изящную смесь ума, дерзости и красоты. Огненная душа и соответствующее тело, говорили мужчины. И женщины тоже. Любовная жизнь прекрасной Софи была чрезвычайно бурной. Она испытывала явную склонность к женщинам, и даже к благородным дамам, которые, не скупясь, оплачивали ее услуги, дабы приобщиться к сим удовольствиям.

Я приняла совет Арну и решила им воспользоваться. Тем более, что и моя природа бесцеремонно склоняла меня к тому же. Еще я решила отдалиться от Софи, которая, похоже, чрезмерно мною увлеклась. И хоть у нее были очаровательное лицо, соблазнительная талия, невинный вид и лукавый взгляд, все же я любила мужчин и только мужчин!


После «Ques асо», успех которого был недолговечен и длился лишь месяц, мы вместе с мадам Антуанеттой изобрели новый пуф.

Парикмахер-профессионал очень помог нам в этом начинании, хотя он и утверждал, будто именно мои туалеты поддерживают его и помогают ремеслу куафера. Пока я не углубилась во все это, пуф казался мне лишь композицией прически, но я стремилась выдумать нечто весьма забавное, «сентиментальный пуф».

Наши туалеты в то время были действительно экстравагантны. Воспоминание о них вызывает невольную улыбку. Эти пуфы, бог мой, эти пуфы… Их хотели все женщины! Даже та молодая вдова, имени которой мне не вспомнить. Она провела однажды в «Великом Моголе» весь день.

— Мадемуазель Бертен, — взмолилась эта женщина, — сделайте для меня пуф в лентах и кружевах! Я без ума от них!

Я украсила свое творение нежными купидонами, едва распустившимися красными розами, робким флердоранжем, а также изображением жениха, прядью волос, пуговицей жилета — и пуф для вдовы, мечтающей снова выйти замуж, был готов!

Всем хотелось заполучить мои пуфы, герцогиня де Шартр также сделала у меня заказ. То, что мы выдумали, было, пожалуй, самым удивительным. Представьте себе: в глубине пуфа — кресло. В кресле кормилица с младенцем на руках (маленький герцог де Валуа, сын принцессы). Слева — ее любимый попугай, клюющий вишню. Еще левее маленький негр, тоже ее любимец. Свободные места украшены прядями волос: мужа, герцога Шартрского, отца, герцога Пантьеврского и свекра, герцога Орлеанского. Целый мир на голове женщины! Тысячи безделушек, семейных сувениров водружались на голову. Вплоть до портретов друзей, мужей, возлюбленных, покойных. В свободные места на моих шляпах я вставляла даже портреты собак — любимцев хозяев!

Таким же необыкновенным пуфом обладала и герцогиня Лозен. Она могла часами говорить о нем:

— Какой чудесный пуф! Какие восхитительные детали!

С этим пуфом она появилась однажды у маркизы дю Деффан. Он представлял собой рельефный ландшафт: бурное море, плавающие у его берегов утки, охотник в засаде, прицеливающийся в них. Выше — мельница. Присмотревшись внимательно, можно было разглядеть красивую мельничиху, которая кокетничала с аббатом. Рядом с ухом, на полях шляпы, брел мельник, такой же тихий и мирный, как и его осел, которого он спокойно вел за собой.

То тут, то там я слышала раздраженные голоса. Кто-то завидовал, кто-то ворчал. Одной из противниц этого пуфа была баронесса д’Оберкирх. Она придерживалась мнения, что мои туалеты подходят разве что для карнавальных игр. Это, однако, не мешало ей носить пуф, причем купленный у меня. Но она утверждала, что это лишь дань моде. Все только и говорили что о пуфах Бертен, модистки королевы. Считалось хорошим тоном зайти ко мне, на улицу Сен-Оноре, чтобы послоняться по магазину, купить что-нибудь, показать себя или украсть мои идеи.

Чем больше такие зеваки наполняли мой магазин, тем сильнее я старалась избежать этого. Я все чаще встречалась с королевой.

Я вижу ее… немного напряженная из-за корсета, но все же грациозная, прямые плечи, горделивая посадка головы. Один из ее пажей, не очень ее любивший, утверждал, что она грустная и что чем грустнее становится она, тем выше ее прическа. Вскоре ей дали прозвище «поднимись на небо». Но что бы ни говорили о ее локонах и нарядах, она еще никогда так не блистала, как в то время. Шелка, вышитый атлас, итальянский газ. Сияние молодости. Кровь тогда легко приливала к ее щекам — особенность, которая необыкновенно красила ее и которую мужчины очень ценили. Как и красавец-швед[57].

Не понимаю, что они нашли в нем, в этом Ферзене. Все — от мадам Антуанетты до дочки Дидро — были от него без ума; почему — для меня до сих пор остается загадкой. Высокий худой шатен, изящный, учтивый, одетый всегда с иголочки. Но было в нем что-то, что меня отталкивало. Что-то женское. Думаю, он был слишком хорош собой. Слишком изящен, слишком элегантен, слишком надушен. Всего в нем было чересчур много. Мне же нравятся мужчины, а не модные картинки. Я была спокойна, поскольку знала, что такая прекрасная особь никогда не снизойдет до гризетки. Весь двор, тем не менее, души в нем не чаял.

Он очень любил голубой цвет, цвет шведских драгун. Цвет, который королева объявила своим фаворитом.

Я знаю, что ему нравилось, когда она наряжалась в мои туалеты. Она казалась ему волнующей и трогательной. Он говорил, что Франция — гений мод и что неимоверно большие шляпы придают телу очаровательную хрупкость. Он смеялся от души, глядя, как головы Версаля носят на себе груз птиц, перьев, фруктов и цветов. Это тяжесть, говорил он, благодаря которой жизнь кажется легче. Он утверждал, что нет на свете ничего, кроме Версаля, ведь только здесь жизнь умеют сделать красивой и занятной.

Мадам Антуанетта всему этому несказанно радовалась. Ей нравилось чувствовать себя любимой, а я была рада видеть ее довольной. Она расцветала с каждым днем.

Как-то раз, будучи в доверительном настроении, она дала мне понять, что больше всего во мне и в шведе ей нравится манера вести себя и служить ей. Мы делали это естественно, открыто, без тени неуместного подхалимства.

Она стремилась к искренности, правде. Я неоднократно наблюдала, как Ферзен приветствует ее. Он делал это очень искренне; склонялся перед ней почтительно, но без намека на позерство. Этим он сразу завоевал доверие нашей королевы, ведь вокруг нее было так много фальши.

Больше всего ее раздражала настойчивость, с какой женщины старались ей подражать. В каком бы наряде она ни появилась — он тут же становился предметом вожделения всего двора. Женщины копировали ее туалеты, а модистки — мои модели!


Я знала нескольких Марий-Антуанетт. Первая исчезла довольно быстро. Она словно растворилась в воздухе, маленькая охотница в малиновом костюме, уступив место высокой, изящной женщине, более элегантной, но и более капризной. Она в мгновение ока раздражалась и подолгу отмалчивалась. Ее лицо морщилось в отвратительную гримасу недовольства, и она забавно поджимала губы. В такие моменты она выглядела озлобленной и некрасивой.

Она умела вогнать вас в краску одним только взглядом, окатить вас презрением и поставить на место, не произнеся ни слова. Она была само презрение. Непредсказуемая и тревожная.


Мало-помалу время стирает или искажает наши воспоминания. Моя память хранит как самые важные моменты моей жизни, так и самые несущественные. Погружаясь в те годы, я вновь чувствую те запахи, вижу те цвета. Повсюду был голубой цвет, целый океан голубого! Голубой цвет шведских драгун, голубая прюнель[58] королевы, голубой севрский фарфор Лувесьена… То была голубая пора моей жизни.

Глава 9

Я задремала в глубоком кресле, обитом серым шелком, напротив окна. Около шести часов Мари-Анж принесла мне горячего чая, моего любимого. Я никогда ни в чем не знала умеренности — даже в том, что касается чая.

Аделаида скоро придет. И мы, как в добрые старые времена, будем маленькими глотками пить обжигающий чай. Мы всего лишь две старые болтуньи. Я люблю Аделаиду и люблю, когда она приходит ко мне.

Аде… Наверное, никогда еще она не была мне так необходима. Бывают дни, когда все кажется постылым, наводит страшную скуку, голоса вокруг раздражают… А ее беседа умиротворяет. Утешает даже ее молчание.

Как-то раз она предложила мне поставить маленькую кровать по соседству с моей, чтобы быть рядом, не оставлять меня ночью одну. Она знает, что я почти не сплю, что призраки прошлого терзают меня. Я никогда не рассказывала ей об этом, но она это знает. Аде всегда все знает. Уже так много лет мы идем одной дорогой.

Когда, в самом начале моей популярности, я переустраивала «Великий Могол», то предложила ей место первой швеи. Но она отказалась, объяснив это отсутствием как большого желания, так и необходимой компетенции. Нужно уметь быть строгой к себе, а Аде не умела. Однако она могла мягко надавить, где нужно, и очаровывала даже самых несговорчивых клиентов. Думаю, она просто не поддавалась влиянию авторитетных особ ателье.

В самом начале моего сотрудничества с королевой в «Великом Моголе» уже работали тридцать сотрудниц. Все были весьма старательны и исполнительны, но многие соображали туго, это точно. Тем не менее мы всегда были завалены работой — королевскими заказами и заказами других клиентов.

При дворе стали шептаться, будто я уже не справляюсь с работой. Вздор! Но окружение королевы встревожилось. Ведь мода обновлялась с бешеной скоростью, желания королевы должны были исполняться незамедлительно, так что пришло время разделить мои обязанности с каким-нибудь великим парижским кутюрье. Эти дамы во главе с Кампан на дух меня не переносили и решили действовать.

Я знала, что конкуренты только того и ждут, чтобы я сделала первый неверный шаг. Их были десятки: Валентин и месье Сен-Фе с улицы Сен-Оноре, мадам Александра с улицы Моннэ, месье Лаббе с улицы Сен-Дениз, мадемуазель Фредан с улицы Феронери, мадам Квентин с улицы Клери, Ришар с улицы дю Бак, мадам Превото и ее «Три девственницы» на улице Неф-де-Пти-Шам… А еще Монтье, Даникан Филидор. Кампан и ее дрянная компания имели широчайший выбор, но самая большая опасность подстерегала меня на улице Сен-Никез. И они выбрали именно его и никого другого. Его, Болара! Жана-Жозефа Болара.

Неожиданностью для меня это не стало. Я нутром чуяла приближающуюся опасность, только не знала, откуда она придет. Этот зверюга уже давно околачивался при дворе. Я мрачно наблюдала за ним. Он оказался талантливым и амбициозным.

Удастся ли ему уничтожить меня? Занять мое место рядом с Мадам? Неужели она уже устала от моих услуг? Оскорбленная до глубины души и смертельно огорченная, я приготовилась к худшему, и парочка грязных шлюх Версаля не преминула шепнуть мне последние новости.

Я только что провела целых два часа в нашей с королевой комнате, и ничто не предвещало грозы. Так ли уж она хочет заменить меня? Что я сделала, чтобы вызвать такое недовольство? Или, может быть, не сделала чего-то, что должна была сделать? Я отдавала этой женщине всю себя и все же боялась, что делаю недостаточно. Я любила так, как только можно любить… Еще немного — и я почувствовала бы, что меня предали. Вне сомнения, дружба питается подобного рода размолвками, такими обидами, но сердце мое бешено колотилось. А ведь нужно было обращаться любезно с этим Боларом!