– Я остался верен тебе, когда все другие тебя бросили. Разве это тебе ни о чем не говорит?

– Уходи.

– Когда-нибудь ты пожалеешь обо всем, в чем ты меня обвиняла. Когда-нибудь ты поймешь, что в мире нет никого, кто любил бы тебя так, как я. – Он качает головой, глядя на меня со злостью и разочарованием. Он делает шаг мимо меня, и все мое тело каменеет. – Вместо того чтобы смотреть на меня, – говорит он, – посмотри-ка лучше на себя. Может, из нас двоих злодей в нашей истории – это ты. В конце концов, это ты заперта в психушке. Не я.

Как только он уходит, я пытаюсь закрыть окно. Начнем с того, что, по идее, эти окна невозможно открыть. А вот закрыть обратно – пара пустяков. Я изо всех сил кручу замок, но он не сдвигается с места. Отчаявшись, я делаю глубокий вдох и бьюсь головой о стену. Раньше этот человек был для меня всем, но теперь я вижу, что он моя ахиллесова пята. Я зажимаю уши и кричу.

Своим криком я бужу Эвелин. Она тоже кричит от страха, но я кричу громче.

В мою комнату вбегает медсестра и оглядывается по сторонам.

– В чем дело?

– Уэс был здесь.

Пара секунд, и на ее лице читается облегчение. Мне так и хочется встряхнуть ее, заставить ее увидеть правду.

– Виктория, его здесь нет.

– Да, но он был. – Я подбегаю к ней и хватаю ее за руку. Она пытается отдернуть руку, но я тяну ее к окну. – Он сбежал отсюда, и теперь окно не закрывается.

Она, наконец, выдергивает руку, бросает на меня колючий взгляд и осматривает окно. Я в ярости потираю ладони. Вопли Эвелин утихли. Хорошая мать утешала бы своего ребенка прямо сейчас, но эта потребность, эта навязчивая идея заставить кого-то поймать Уэса – она сильнее меня.

– Что ты сделала с этим гребаным окном? – говорит Кейт себе под нос. Она дергает за замок и, как и я, не может вернуть его на место.

– Я ничего не делала. Это он его испортил! – Я, улыбаясь, показываю на замок, и она смотрит на меня так, будто я действительно чокнутая, но мне все равно. – Теперь понимаете? Это мое доказательство. Он был здесь.

Медсестра опускает руки и пристально на меня смотрит. Я замечаю страх в ее глазах.

– Его здесь не было, Виктория.

– Неправда, он был! А теперь, наверное, стоит прямо под окном и ждет, когда ты уйдешь, чтобы снова проскользнуть сюда.

– Говорю тебе, там никого нет.

Она не понимает. Никто не понимает, и сколько бы раз я ни пыталась им это объяснить, они упорно отказываются слушать, что я говорю. Она возится с окном и через пару минут, в конце концов, запирает его. Она дергает за шнур, и жалюзи падают на подоконник, закрывая чистое черное небо и полную луну.

– Он был там всего несколько минут назад, – слабо говорю я.

На лице Кейт появляется жалость.

– Может, дать тебе что-нибудь, что поможет тебе уснуть? – Она протягивает руку и гладит меня по плечу. – Что ты на это скажешь?

Я вырываюсь из ее рук.

– Мне не нужны лекарства. – Меня так и подмывает сказать ей, что за последние несколько месяцев я не проглотила ни одной таблетки. – Мне нужно, чтобы вы все мне поверили.

Кейт пробует другой подход.

– Почему ты не ложишься? Может, если ты немного вздремнешь, тебе станет лучше?

– Я не ребенок. Вы не можете разговаривать со мной, как с малым ребенком.

– Виктория, ложись, или я позову доктора.

Перевожу: слушайся меня, иначе врач вырубит тебя снотворным.

Гнев гноится во мне, бежит по моим жилам, умоляя выпустить его на свободу. Но я медленно подхожу к кровати. Я ложусь в ту же позу, в какой была всего несколько минут назад.

Как? Как такое вообще возможно? Время тянется медленно, а потом – вжик – и в мгновение ока прошло. Я жутко устала, что меня принимают за чокнутую. Я устала от того, что все думают, будто я лгу. Лежа в постели, я знаю, что не должна отступать перед Кейт, но я слишком устала, и мне все равно.

Кейт подтягивает простыню к моему подбородку, как будто я ребенок, и механически улыбается.

– Хорошая девочка. Умница.

Я лежу неподвижно, как мумия.

– Я загляну к тебе через несколько минут.

Сегодня вечером она точно это сделает.

– Если завтра тебя это все еще будет беспокоить, возможно, тебе стоит поговорить с лечащим врачом, – говорит она.

– Может быть, – тупо отвечаю я.

Кейт идет к двери, но прежде чем выйти в коридор, оглядывается через плечо.

– Тебе нужно что-то еще?

– Нет, – шепчу я.

23

События вчерашнего вечера преследуют меня, словно призрак.

Я всю ночь не сомкнула глаз и теперь расплачиваюсь за это. Мои веки кажутся свинцовыми. Они то открываются, то закрываются снова. Эвелин тоже спала мало, но это моя вина. Я всю ночь держала ее на руках, опасаясь, что Кейт или врач ночной смены нанесут мне неожиданный визит, отшибут мне мозги лекарством или украдут мою дочь.

Громко звонит телефон. Все мгновенно умолкают и смотрят на него. Риган, которая последние полчаса металась перед ним взад-вперед, бросается к нему первой.

В клинике две формы контакта с внешним миром: часы посещений и телефон.

Все – да-да, буквально все – готовы передраться за телефон. Помимо настольных игр и телевидения, здесь это самое желанное развлечение. Это бежевый настенный телефон. За эти годы его шнур натягивали столько раз, что он практически свисает до пола.

Зажав трубку между плечом и щекой и прислонясь к стене, словно девочка-подросток, разговаривающая со своим ухажером, Риган сладким-пресладким голосом говорит:

– Спасибо, что позвонили в отдел психического здоровья Фэйрфакса. Здесь мы не оправдываем убийство или даже мысли об убийстве, но врачи запихнут вам в горло такое количество таблеток, которым подавится даже лошадь. Чем я могу вам помочь?

Она пару секунд смотрит в пол, а затем закатывает глаза. Держа телефон подальше от себя и даже не пытаясь прикрыть динамик, указывает на Элис.

– Это тебя.

Элис встает. На ней нет лица.

– Это кто?

– Сатана. Он хочет знать, почему ты не сторожишь дверь в ад, – невозмутимо отвечает Риган.

Элис закатывает глаза, и Риган смеется. Вскоре по ее лицу текут слезы.

– Вот это прикол, так прикол. То, что мне было нужно… Самое то. – Она смотрит на новую девушку и театральным голосом кричит: – Стелла! СТЕЛЛА, это тебя!

Новенькая вскакивает со стула и хватает телефон.

– Боже. Я здесь, – шипит она, прежде чем поднести телефон к уху, и поворачивается лицом к стене.

Риган пожимает плечами и начинает кружить по комнате. Она всегда полна озорства, в глазах всегда задорный блеск. Но сегодня она вся какая-то нервная, всех задирает. Явно нарывается на скандал.

– Какая же тут скукотища! – драматично объявляет она, обходя столы. Кто-то из пациентов поднимает глаза, но в целом никто не обращает на нее внимания.

Она разворачивает стул, садится на него верхом напротив меня и указывает на стену.

– С этими часами что-то не так.

Медсестра даже не смотрит в сторону часов.

– Неправда, все так.

– А я говорю, что нет! Когда я вошла, было двенадцать пятнадцать. Я уверена, что прошло уже несколько часов, и что же? Они показывают только двенадцать двадцать!

Я вынуждена согласиться с Риган. Такое впечатление, что часы в насмешку над нами идут назад.

– Повторяю, с часами все в порядке, – отвечает медсестра. – А если тебе и вправду так скучно, почему бы не пойти в художественный класс. Он начинается ровно в три.

– Художественный класс? – Риган хлопает в ладоши и насмешливо улыбается медсестре. – Довольно вариантов! Я так взволнована, что сейчас нарисую единорога верхом на радуге.

Медсестра разворачивается на каблуках и уходит.

Мои глаза прикованы к лежащей передо мной книге. Последние сорок минут я раз за разом перечитываю одну и ту же страницу, ожидая, когда слова, наконец, соединятся вместе и я окунусь в прекрасный мир рассказа. Увы, этого не происходит. Над моей головой повисло черное облако, и оно отравляет мне настроение. Я хочу наброситься на любого, кто смотрит в мою сторону. Наверное, в моих собственных интересах – и в интересах всех вокруг – было бы остаться сегодня в своей комнате, но я не смогу усидеть на одном месте, даже если попытаюсь.

Обычно, когда у меня сдают нервы, меня утешает Эвелин. Я беру ее на руки и обнимаю. Но сейчас она впервые с одной из медсестер, и теперь я начинаю сожалеть о своем решении. Утром это звучало великолепно. Эвелин всю ночь проплакала, сколько бы я ее ни утешала. Как будто она тоже поняла слова Уэса, которые он бросил мне напоследок, и теперь тоже мне не доверяет.

Сьюзен, одна из добрых медсестер, предложила присмотреть за Эвелин. Она сказала, что иногда мамам нужно побыть наедине с собой. Я согласилась. Ее шок был очевиден.

Обычно я бы никому не позволила позаботиться об Эвелин. Но Сьюзен протянула руки, и я с предельной осторожностью вручила ей Эвелин. Почти сразу рев прекратился.

Тишина была оглушительной, и с тех пор единственное, что я слышу, это слова Уэса, гулким эхом разносящиеся вокруг меня:

– Что, если из нас двоих злодей в нашей истории – это ты… Что, если из нас двоих злодей в нашей истории – это ты… Что, если из нас двоих злодей в нашей истории – это ты…

Риган откидывается назад, пока ее стул не упирается в стул Ксандера. Причина его пребывания в Фэйрфаксе неизвестна. Знаю лишь, что он болтает практически со всеми и находится здесь дольше меня.

– Что ты делаешь? – спрашивает его Риган. Причем довольно громко.

– Спокойно читаю! – кричит он в ответ. – Тебе стоит как-нибудь попробовать.

– Ребята, – предупреждает медсестра. – Успокойтесь.

Риган ловит на себе мой пристальный взгляд. Ее стул с громким стуком приземляется на все четыре ножки. Я невольно вздрагиваю. Она кладет подбородок на спинку стула и в упор смотрит на меня.

– Что ты делаешь?

– Смотрю, как ты разговариваешь с Ксандером.

– И давно ты здесь? – ни с того ни с сего спрашивает она.

– Давно, – кратко отвечаю я.

– Сколько? – уточняет она. – Четыре года? Пять? Два? Назови примерную цифру.

Если это ее способ завязать разговор, ей нужно придумать что-нибудь получше. Во мне закипает гнев, умоляя выпустить его на поверхность. Но я изо всех сил стараюсь его подавить.

– Это так важно?

Я прикусываю язык, чтобы не сказать то, что мне известно, но о чем я позже пожалею. Очевидно, я не хочу разговаривать с Риган. Но она остается на месте и смотрит на меня.

– Как твоя дочь?

– Хорошо.

– Где она?

Я сажусь прямо и смотрю на нее.

– С няней.

– То есть Фэйрфакс – это не только психушка, это еще и гребаные ясли. Ну, кто бы мог подумать!

Я не отвечаю.

– Нам нужно в срочном порядке повесить снаружи табличку. Я ее так и вижу. – Она разводит руки, как будто между ними вот-вот возникнет радуга. «Фэйрфакс: пусть у ваших детей день за днем сносит крышу».

Слова Риган идеально сочетаются со словами Элис: «Фэйрфакс – не место для ребенка».

Сама эта мысль вызывает у меня еще большую злость.

Дыши глубже, говорю я себе. Улыбнись и сделай вид, что ее нет рядом. Но мой мир движется по нисходящей спирали. Меня так и тянет сдавить руками шею Риган, просто чтобы она заткнулась.

– Хотела бы я знать, почему ты здесь, – говорит она.

Прежде чем уйти, я кладу руки на стол и наклоняюсь к ней ближе.

– Главное правило Фэйрфакса – никогда не спрашивай у других, как они сюда попали, почему они здесь и как давно. И что-то подсказывает мне, что ты не впервые в таком месте, как Фэйрфакс. Наверняка тебе отлично известны правила.

Я знаю, мои слова задевают ее за живое. Она таращит на меня глаза, но затем медленно улыбается.

– Так может говорить только псих.

Я пожимаю плечами. Возможно, позже я пожалею об этом, но не сейчас.

– Мне кажется, я знаю, почему ты здесь. Хочешь знать?

Я ухожу и бросаю через плечо:

– Нет.

– Ты здесь потому, что ты слабая! – кричит она. Я мгновенно замираю на месте. Кровь отливает от моего лица. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую злорадную улыбку Риган.

– Да-да, ты слабая. Ты тут ходишь повсюду, как будто эта гребаная психушка принадлежит тебе, уверенная в том, что твоя жизнь идеальна, но правда в том, что ты слабая и бесхребетная. Ты – жертва.

Жертва. Риган выплевывает это слово, как будто это яд.

Я не могу больше это слышать и резко оборачиваюсь.

– Заткнись!

Риган улыбается, вскакивает со стула и становится за другим пациентом.

– Этот тип говорит с собственной рукой. Не знает дней. Одним словом – чокнутый.

Она бежит к следующему столу, садится на свободное место и указывает на женщину, которая смотрит на часы.

– Эта думает, что сейчас 1993 год. Курт Кобейн все еще поет, а Клинтон – президент. С ней все ясно.