Тереза Ромейн - Мое сокровище

– Вы вроде бы нахваливаете меня, принцесса?.. Что ж, если честно, то я и сам считаю себя счастливчиком.

– Однажды и, возможно, очень скоро, – проговорила Одрина, – я подкрадусь к вам ночью, когда вы будете спать, и… и намалюю вам чернилами усы!

– В самом деле?.. Тогда мне посчастливится еще больше.

– Почему это?

– Потому что вы проникнете ко мне в спальню. Пускай даже с пузырьком чернил в руке и с злостными намерениями, – но все равно ситуация… весьма интригующая.

Одрина почувствовала жар на щеках.

– Я, конечно, попытаюсь оказать сопротивление… ради собственной репутации, – продолжал Джилс. – У меня нет ни богатства, ни титула, и мне нечего терять, кроме доброго имени. Но вы ведь знаете, как это происходит в Англии – аристократам позволено все, чего они захотят. В общем, если вы проникнете в мою спальню, чтобы соблазнить меня, я для вида, конечно, посопротивляюсь, но в конечном счете с моей стороны было бы непочтительно отвергать вашу высочайшую милость.

– А вы не столь уж и вульгарны… – с улыбкой заметила Одрина.

Джилс подался к ней, нависая над столом.

– Вам не следует говорить об этом слишком громко, миледи. Ведь если кто-то узнает, какой я замечательный человек, то я просто задохнусь, восхищаясь самим собой.

– Я сохраню ваш секрет, – прошептала Одрина. – И обещаю даже не намекать на него чем-либо похожим на восхищение с моей стороны.

Одарив ее той самой улыбкой, при которой образовывалась ямочка на щеке, Джилс вновь сосредоточился на позолоченной шкатулке. Конечно, все это было лишь шуткой. Однако его слова… Ах, у нее от них даже возникло покалывание в пальцах. Но ведь ясно же, что ни один по-настоящему светский мужчина никогда не позволил бы себе подобных шуток. И вообще, все происходящее сейчас казалось чем-то запредельно далеким – как те звезды, которые она разглядывала в отцовский телескоп, когда была совсем меленькой. Но отец, узнав об этом, строго-настрого запретил ей прикасаться к его вещам и пригрозил слугам, что уволит всякого, кто допустит ее к нему в кабинет.

Ну, а сейчас ей следовало во всем подчиняться отцу и ни в коем случае не появляться на свадьбе сестры, чтобы не напоминать обществу о своем нежелательном существовании. И только помолвка сделает ее более или менее приемлемой.

Однако Джилс воспринимал ее совершенно иначе, хотя и видел… в ужасном состоянии. И если так, – то, может быть, именно он способен понять ее?..

Откинувшись на спинку стула, Одрина с улыбкой проговорила:

– Знаете, я решила, что не буду пририсовывать вам усы, пока вы спите.

Джилс поднял на нее глаза.

– Что ж, замечательно. Ведь с чернильными усами я выглядел бы не слишком импозантно. – Едва заметно нахмурившись, он опять стал исследовать шкатулку.

– Однако, – продолжала Одрина, – мне хотелось бы посмотреть в телескоп Софи. – Она желала увидеть что-то новое, причем – с таким человеком, который считал бы ее хоть на что-то годной (и не важно – на что именно).

– Великолепно!.. Очень логичный переход. Надеюсь, вы сами обратитесь к Софи.

– Да, разумеется… Скажите, а вы будете смотреть вместе со мной на звезды?

Джилс попробовал сдвинуть еще одну панельку.

– Звезды меня никогда особенно не привлекали. На земле и без того очень много интересного.

Одрина промолчала, а Джилс через несколько секунд вновь заговорил:

– Но я, возможно, не прав. Мне уже двадцать семь лет… Вероятно, настало время… немного поменять свои пристрастия.

– А мне двадцать четыре, – заявила Одрина. – Так что у меня есть еще три года, прежде чем мне придется менять свою натуру.

– Пусть это коснется лишь вашего отношения к телескопам, – заметил Джилс. – Менять свои личностные качества, принцесса, у вас нет никакой необходимости.

После двадцати минут, проведенных на грандиозной лестнице в холле Касл-Парра – они там украшали перила и стойки хвойными ветвями, – Эстелла наконец поняла, что означало выражение лица лорда Дадли. Каждой своей черточкой, каждой морщинкой он словно говорил: «Я ужасно устал, но признаться в этом не могу, поскольку это была моя идея».

Приняв из рук виконта длинную гирлянду из можжевельника, Эстелла кое-как, без особого старания, обмотала ее вокруг последней балюстрадной стойки, после чего подула на ладони – казалось, ее руки пахнут джином. Или же так пахло от теплой хвойной смолы?

– Ну, Дадли… Я думаю, вы заслужили отдых, – пробормотала графиня.

– Нет-нет, – возразил виконт своим скрипучим голосом. – Я вполне бодр, миледи. Мне кажется, что надо бы добавить зелени в гостиной. К тому же мы еще даже не начинали украшать античный пассаж.

– У вас здесь есть и пассаж? Это что-то вроде потайного хода? – Ричард Резерфорд, собирающий с пола осыпавшиеся иголки и мелкие веточки, по-прежнему был полон энтузиазма.

– В этом пассаже нет ничего тайного, – сказала Эстелла. – Боже мой, Резерфорд… Оставьте это, слуги подберут. Вы ведь были женаты на аристократке и должны бы понимать…

– Что именно? Что я не должен приносить пользу, когда на это способен? – Ричард улыбнулся и передал собранный мусор сопровождавшему их лакею. – Нет, это выше моего разумения.

Эстелла посмотрела на него с прищуром, отчего он улыбнулся еще шире. У этого американца была скверная привычка ставить ее на место, когда она слишком уж заговаривалась.

Хм… Привычка действительно скверная. Потому что ей сейчас хотелось именно этого – заговариваться!

Эстелла снова повернулась к виконту и уже сахарным голоском проговорила:

– Вы знаете, лорд Дадли, на приеме в доме лорда Хавьера, мужа моей племянницы, я узнала об одном трюке, который может сослужить хорошую службу некоторым хитрым джентльменам.

– Вы обслуживали на приеме джентльменов? – Поднимавшаяся по ступеням леди Дадли, как видно, не совсем ясно расслышала только что сказанное. – Неужели вы настолько стеснены в средствах?

Эстелле хотелось одновременно и рассмеяться, и закрыть лицо ладонями. Но она ограничилась лишь отрывистым «нет» и снова повернулась к виконту.

– Дело в том, что существует разновидность бренди, который по цвету похож на крепко заваренный чай. Его можно употреблять в любое время дня, и Софи даже не будет ничего знать.

– Я буду знать, – заявила леди Дадли.

– Что именно, моя дорогая? – спросил виконт, приподняв свои кустистые седые брови.

– Что леди Ирвинг обслуживала на приеме джентльменов.

Эстелла ощутила на щеках какой-то странный жар. Неужто она смущена? Да нет, конечно. Хотя она почему-то не смогла посмотреть на Резерфорда, когда тот проговорил:

– В самом деле, лорд Дадли, вам не помешало бы выпить… чаю. А вы, миледи… вам не хотелось бы выпустить собак из их загона?

– Да, уже пора, – тотчас согласилась виконтесса, заправляя за уши свои распущенные волосы. – Они смогут поесть печенья, пока мой муж будет пить чай.

Лорд Дадли привел всех в помещение, которое назвал «желтой гостиной» и которое, по мнению Эстеллы, было достаточно светлым, чтобы развеять грусть и уныние. Стены здесь имели почти такой же оттенок, как ее яично-желтый тюрбан, хотя тот, конечно же, имел неоспоримое преимущество, ибо был украшен стеклянными «бриллиантами» огненных расцветок. Вскоре подали чай, а также – специально для виконта – бренди, налитый в чайную чашку, и, к удовлетворению Эстеллы, хозяева замка на время успокоились, расположившись перед камином.

– Отдохните здесь и ни о чем не беспокойтесь, – сказала графиня. – А если будете беспокоиться, то я об этом узнаю и очень огорчусь.

Лорд Дадли засмеялся и, прикрыв глаза, откинулся на спинку дивана. При этом лицо, на котором на какое-то время задержалась улыбка, он повернул в сторону жены. А леди Дадли словно застыла на краю сиденья в ожидании прибытия своих собак.

Утомленные, но неразлучные… Пребывая, так сказать, в сумеречном возрасте, они тем не менее стремились сделать свою жизнь как можно более яркой.

Когда же Эстелла вслед за Резерфордом покинула «желтую гостиную», ей показалось, будто наступило солнечное затмение.

– Ну, и что у нас осталось, леди Ирвинг? – Сдвинув брови, Резерфорд поддел носком сапога кучку хвойных веток.

Эстелла, заморгав, взглянула на него увлажнившимися глазами. В самом деле – что у нее осталось? Лишь состояние и совершенно пустой дом. Ее жизнь в какой-то мере была подобна жизни лорда и леди Дадли – с той лишь разницей, что у нее не имелось даже полоумного супруга и «синечулочной» невестки.

– Видите ли, я… – К горлу Эстеллы подкатил комок, и она больше не смогла вымолвить ни слова.

Ричард указал на кучу зелени.

– Вон еще сколько веток. Какие будут предложения?

О господи!.. Щеки графини опять обдало жаром. Как будто сейчас снова был 1780 год, когда она, юная дебютантка, впервые вышла в свет с надеждой обратить на себя внимание какого-нибудь аристократа. Какая же она тогда была глупая!

– Никакого остролиста или плюща до самого сочельника! – решительно заявила графиня. – Это плохая примета. Неужели не знаете?

– В самом деле? – Резерфорд, казалось, удивился. – И что же, по вашему мнению, может случиться, если развесить все это пораньше?

Что может случиться?.. От отчаянного одиночества она может окончательно снизойти до общества двух американцев и взбалмошной дочери своей давней подруги. А еще ей, чего доброго, может потребоваться мужчина… потребоваться по-настоящему… впервые за долгие годы.

Эстелла дотронулась до своего тюрбана – чтобы тот помог ей обрести душевное равновесие.

– Не знаю, что может случиться, но так не делается. Такова традиция. Надеюсь, американцы понимают, что такое традиции?

– Разумеется… А что мы можем использовать взамен?

В этот момент слуга лорда Аллингема, тот самый, которого звали… кажется, Джори, унес опавшие листочки и веточки, оставшиеся после украшения лестницы. Резерфорд же, присев на корточки, принялся возиться с остатками вечнозеленого мусора. Эстелла взглянула на его шевелюру – темно-каштанового цвета с серебром… примерно поровну. Виски, впрочем, были совсем седые, но в таком ракурсе Резерфорд выглядел даже чуть помоложе. Он сохранил очень неплохую форму. Да и плечи у него были широченные…

– Сколько вам лет? – неожиданно спросила Эстелла.

Взяв одну из веточек, Резерфорд поднес ее к носу и понюхал.

– Пятьдесят пять. – Поднявшись на ноги, он протянул веточку графине. – Это розмарин. Мне очень нравится его запах. Скажите, его использование допустимо – или это тоже плохая примета? Если мы его куда-нибудь повесим, крыша не обвалится?

– А вы не хотите спросить, сколько мне лет?

Мистер Резерфорд улыбнулся.

– Поверьте, миледи, даже в диких американских краях подобные вопросы считаются бестактными.

– Ну… В общем, мне пятьдесят восемь, – сообщила графиня. – Что же касается здешней крыши, то за ее состояние я ручаться не могу. Но если она и обвалится, то розмарин тут будет ни при чем.

– Что ж, замечательно. Если нас не обвинят в каких-либо разрушениях – тогда можно действовать. – Резерфорд сгреб в охапку кучу ветвей, которые почти полностью скрыли его лицо. – Вы знаете, где находится тот пассаж, о котором упоминал лорд Дадли? Который, как вы утверждаете, не является тайным ходом…

– Он показывал в том направлении. – Потянув американца за рукав, Эстелла повела его вниз по лестнице.

По всему периметру гулкого холла располагалось несколько дверей, две из которых, как уже было известно, вели в гостиную и в столовую. А в северо-восточном углу находилась арка, которая, вероятно, вела к личным покоям членов семейства.

– Наверное, стоит заглянуть туда, – предложила Эстелла.

– Я из-за веток ничего не вижу, так что вам придется смотреть и за меня, – отозвался мистер Резерфорд.

Эстелла стремительно прошла под арку и тут же остановилась.

– Ну вот… Похоже, мы обнаружили этот античный пассаж.

Коридор, сложенный из того же желтоватого камня, что и весь замок, протянулся на несколько десятков метров, затем поворачивал у мозаичного окна. Ряд остроконечных арок поддерживал сводчатый потолок, массивные стены через равные промежутки прорезали высокие узкие окна, а между ними, в обрамлении колонн, торчали… человеческие головы, – разумеется, каменные. Головы эти покоились на невысоких постаментах, выстроившихся вдоль всего коридора. То были древние римляне и греки с суровыми лицами – целая галерея невидящих глаз и массивных челюстей, которыми, вероятно, следовало любоваться.

– Ну и ну… – пробормотал Резерфорд. Освободившись от своей ноши, он подошел к графине. – Интересно, кем был этот парень справа от нас? Наверное – какой-то значительной личностью, раз уж его голову высекли из камня и хранили в течение многих столетий.