Следующее правило, которое было Анной нарушено — безукоризненная вежливость к старшим в семье и тихий тон при разговоре с теми. Особенно это касалось родственников супруга, которых наставляли не только уважать, но и принимать, как собственных кровных. И если по отношению к Софи, это правило Анне без особого труда удавалось соблюдать (более того, их привязанность друг к другу только росла день ото дня, проведенного вместе тем летом), то к belle-mere…. Анне даже иногда казалось, что она ошиблась в тот день, когда Алевтина Афанасьевна позвала ее к себе для разговора о будущем браке с Андреем. Что никаких масок та не носит, скрывая истинные чувства, как когда-то прятала от всех свои собственные Анна, а такова истинная суть этой женщины.

Анна после не могла вспомнить, отчего вдруг нарушила это правило в день, когда Алевтина Афанасьевна вдруг первой решилась на откровенный разговор с невесткой. До того момента женщины соблюдали неукоснительную вежливость при кратких и вынужденных беседах, которые могли возникнуть за трапезой в столовой или во время пути из церкви, когда возвращались со службы. Обычно эти беседы были краткими, а суть их сводилась к обыденным пустякам, которые только и можно было обсуждать без опаски.

Но в тот день все сложилось иначе. Анна тогда прогуливалась в саду в сопровождении Глаши, которая неотступно следовала за ней по привычке, готовая к любым поручениям, и старшего садовника. Садом толком никто не занимался с года войны, сосредоточившись в основном на восстановлении усадебного дома и иных построек. А Анна к тому же нашла среди книг, привезенных в Милорадово в дорожных сундуках Андрея, несколько книг, посвященных науке экономии и хозяйствованию. Скучные научные трактаты ее не особенно заинтересовали, а вот книга одного итальянца по планированию садов увлекла, благодаря красочным рисункам и невиданным ранее, а оттого незнакомым Анне цветам. Она в тот вечер долго сидела за столом в своем кабинете, увлеченно переписывая незнакомые названия и подчеркивая фразы перевод, которых позднее хотела спросить у мужа. И тщательно вычерчивая на бумаге план обновленного сада Милорадово.

— Тебе надо увидеть усадьбу под Москвой, Раздолье, — сказал тогда Андрей с легкой грустью в глазах. — Там tantine собственноручно планировала сады и парк… Ей бы определенно понравилась твоя задумка, ma chere. План изумителен. Не устаю поражаться твоим талантам. Есть ли им число?

— Позволяешь мне внести перемены? — спросила Анна, хотя уже с самого первого момента, как он увидел ее увлеченность этим проектом, прочитала по его глазам, что муж разрешит ей внести обновления. Он же только поцеловал ее в ответ и помогал ей после с необходимыми переводами. Кроме этого, поручил управляющему в подмосковном имении составить список растений, саженцы которых можно было доставить в Милорадово. И перенести те растения, доступные для того, что росли в уже заброшенном саду Святогорского, ставшего печальным памятником разрушений, которые принесла с собой война 1812 года.

Именно в парке, где с некоторых пор пропадала Анна, и нашла невестку Алевтина Афанасьевна в одно утро августа. Анна с легким удивлением наблюдала небольшую процессию с ней во главе, ступающую в ее сторону в направлении от усадебного дома. Девки, несущие большой зонт от солнца над барыней или сумочку с солями, платком и прочими вещицами, что могут той понадобиться на прогулке. Лакей, тащивший позади всех тяжелое курульское кресло, которое по знаку Алевтины Афанасьевны поставили на траве в тени раскидистой зелени сирени. И сама мать Андрея — в легком капоте поверх летнего платья и чепце с широкими полосами оборок, скрывающими ее лицо от прямых лучей солнца.

— Вы звали меня, madam belle-mere? — опустилась перед ней, сидящей важно в раскладном кресле, Анна, которую привела сюда одна из девок Алевтины Афанасьевны. Та важно кивнула, а после махнула рукой дворовым, прогоняя прочь от себя, чтобы не услышали ни слова из разговора, который предстоял ныне ей и невестке.

Анна не могла не отметить каждую деталь из этой мизансцены, тщательно продуманной Алевтиной Афанасьевной — снова та сидит, гордо подняв голову, а Анна же вынуждена стоять напротив, словно провинившаяся в чем-то девка перед барыней.

— Вы, верно, ведаете, что нынче грядут перемены для кое-кого в усадьбе, — начала издалека мать Андрея, и Анна сразу же поняла, зачем та нашла ее для беседы. — Ваш мальчик. Я думала, что Андрей не дойдет до этой глупости, но ныне! И эти работы в комнатах мезонина… Неслыханное дело взять в дом этого мальчика! О чем вы только думали, когда просили о том моего сына? Я знала, что этим и закончится дело!

— Решение о том, что Александр Петрович и мадам Элиза будут жить в комнатах мезонина после летней поры, принадлежит не мне, — ответила Анна, ни в одном слове не обманывая свою собеседницу. Она твердо решила еще до дня венчания, что ее племянник останется с бабушкой жить во флигеле, понимая, что смелостью для нее будет просьба об ином. Но однажды за завтраком около седмицы назад, Андрей вдруг удивил всех домашних, когда объявил, что покои в мезонине будут под работами до конца лета, а когда эти работы закончатся, их займут Сашенька и мадам Элиза.

— И прошу не возражать мне не единым словом, — проговорил Андрей, переводя взгляд с жены на мать, уже готовых для ответа ему. — Отбрасывая в сторону суть родственных отношений, даже простая экономия дров холодным временем говорит, что это наиразумнейшее решение. Александр Петрович будет жить в усадебном доме и разделит детские покои с моими будущими детьми, коли в Милорадово будут те. Препон для иного я не вижу.

Тон его голоса говорил, что решение окончательное и не подлежит обсуждению, и никто за столом не осмелился возразить ему. Только после Анна попыталась уговорить мужа, когда они остались наедине, понимая, как неприятно может быть его матери присутствие Саши, и какие толки снова поползут в отношении Андрея по округе. Тогда она впервые поняла, что Андрей может быть так тверд в своих решениях, что ничем, даже лаской и обещаниями невозможно было сдвинуть его с намеченного. Быть может, еще и оттого и стянула чепчик с Сашеньки в церкви на следующий день — защищая Андрея от возможных сплетен и толков, которые он вызывал своим решением.

И нынче утром, спустя некоторое время после того объявления за завтраком, в мезонине начались работы. Потому и решилась Алевтина Афанасьевна на этот разговор.

— Неужто? — едко спросила Анну мать Андрея. — Все едино! Даже если не было и просьбы вашей о том, Андрей творит безумие сущее. Вера Александровна со мной бы согласилась.

— Быть может, — не стала спорить Анна.

— Вы должны убедить Андрея, что это решение неверное, — требовательно произнесла Алевтина Афанасьевна. — Вы просто обязаны это сделать. Вашего поступка в церкви недостаточно для того, чтобы заставить шепотки умолкнуть. Пока этот мальчик вхож в круг наш, они никогда не прекратятся…

— Я уже говорила с Андреем. Он не желает менять решения.

— Так принудите его к тому! — вспылила вдруг Алевтина Афанасьевна. — Я знаю, вам это по силам! Вы завладели им всем без остатка, что он ныне как слепой у поводыря на привязи! Что не слушает никого и не видит очевидного!

Когда эмоции овладевают человеком, трудно удержать привычную маску на лице, Анна понимала это, как никто иной. И если бы не знала этого, вряд ли бы успела увидеть на лице своей собеседницы целую гамму эмоций, мимолетно мелькнувших. Снова почувствовала отчего-то так близко к этой женщине, как была тогда, в тот единственный день, когда почувствовала по наитию ее слабости, отменно скрываемые за маской холодного равнодушия и презрительной злорадности.

— Вы боитесь потерять его… боитесь, что он может кого-то принять в свою жизнь, и этот кто-то вытеснит вас из нее, — медленно проговорила Анна, словно прощупывая путь, по которому ей надлежит ступать сейчас в разговоре. — Любая мать боится этого, я полагаю…

— Вздор! — оборвала ее Алевтина Афанасьевна. — Никому не под силу вытеснить мать из жизни сына!

— Если только она сама не способствует тому.

— Да как вы смеете говорить со мной в подобном тоне! — как и ожидала Анна, буря, последовавшая за ее словами, произнесенными холодным и резким тоном, не заставила себя ждать. — Вы младше меня годами едва ли не вдвое! Ваш тон неподобающ вовсе для разговора со мной! Вас надо было сечь в детстве, выбивая всю дерзость, что так и не сойдет до сих пор ни с языка, ни из глаз ваших! Что вы понимаете, в ваши-то годы и по вашему уму?!

— Я понимаю, что вы своими поступками рушите то, что даровано вам Господом — любовь вашего сына к вам. Единственного сына! И вы делаете ему больно, упиваетесь его страданиями. Словно вам удовольствие она приносит… словно вы караете его за некий проступок.

— Вы не знаете много, моя дорогая, — отрезала Алевтина Афанасьевна. — Вам ли судить о том, кара это или нет…

— Вы ошибаетесь, — возразила Анна, с трудом сохраняя хладнокровие сейчас, когда схлестнулись меж собой два упрямых нрава, в чем-то даже схожих. И пытаясь не показать той, насколько ей важен этот разговор, и как она сама страдает от отношения Алевтины Афанасьевны к сыну. — Я знаю вашего сына. Андрей — самый лучший человек из всех, кого мне довелось повстречать на своем жизненном пути. И я знаю все. Он сказал мне. Меж истинно любящими не может быть тайн и недосказанностей.

— Какое заблуждение! — фыркнула та. — Милочка, не уверена, что это так.

А потом замолчала, заметив в глазах Анны, что она вполне уверена в том, что говорит. И даже последующих слов Анны, что она знает о том злополучном утре, расколовшем семью на две половины. А значит, и о том кушаке… Что меж ней и мужем нет тайн.

— Глупо доверять свои самые сокровенные тайны иной персоне. Особенно супругу, милочка, — проговорила Алевтина Афанасьевна, пытаясь собраться с силами для очередной атаки. — Разве таково правило семейного счастья? Коли вы станете книгой открытой для супруга, так и наскучите вскорости. Кто ж пожелает перечитывать роман, коли известна каждая строка? И потом — неужто вы истинно уверены, что с вами были столь же откровенны, сколь и вы? переспросила Алевтина Афанасьевна, и Анну обдало холодом в этот летний жаркий день от того, что она распознала в голосе, который она слушала сейчас. — Вы истинно думали, что он был с вами откровенен? Helas! [702] Я не хотела вас разочаровывать, милочка, но вы же сами желали знать правду… Слушайте, милочка, слушайте! А после еще раз повторите мне, что у вас нет тайн друг от друга. Причиной всему был кушак, я полагаю, вы знаете то. Что он вам сказал? Что это был новый кушак? Что pauvrette Nadin [703] могла угодить в ловушку, а он пожелал спасти от того краха, что назревал в семье, назвавшись любовником ее? Нет! Нет и нет! Кушак был стар. Кушак был офицерский. Второй. Их было два! Вы слышите? Один был нов. Другой был ношен.

Алевтина Афанасьевна скривила губы некрасиво, словно удерживалась в этот момент от слез, вспоминая то утро и дни, что произошли после. Дни, когда она воскрешала в памяти былое, анализировала и пыталась понять, что послужило той самой отправной точкой, после которой уже ничего было не изменить.

— В тот момент я возненавидела люто. Сильнее ненависти не было, верно, даже прежде во мне, которая имела мало причин для любви к тем, кто подле меня, — Алевтина Афанасьевна взглянула искоса на бледную Анну, словно пытаясь определить эффект, который произвели ее слова на ту. А потом спросила отрывисто и прямо. — Вы по-прежнему готовы повторить то, что сказали мне недавно? Вы по-прежнему верите ему?

Анна распознала насмешку в ее голосе и заставила себя распрямить плечи, гордо вскидывая голову. А еще ее ухо уловило в голосе Алевтины Афанасьевны какую-то странную нотку, которая все время ускользала от осознания Анны, как бы та ни пыталась сейчас узнать ее, отвлекаясь на это занятие от горьких мыслей, что Андрей сказал ей не все в тот день. Почему? Почему не открылся ей полностью, хотя она чувствовала совсем иное? Почему утаил от нее? Обманул…? Его кушак или нет? И если его, то это означало только, что…

— Я готова повторить каждое слово из сказанного, — твердо произнесла Анна, озвучивая в этот момент то, что рвалось из души. — Он сказал мне, что честен перед братом, и я знаю, что это так, мадам. И если бы вы знали его, если бы любили его, если бы верили ему хотя бы в сотой доли, как я…

— En voilà assez! [704] — прервала Анну Алевтина Афанасьевна резко. — Вы снова ступаете по грани, что идет меж оскорблением и красноречием. Вам, милочка, следовало бы учиться полемике. Мне и сестре моей покойнице, помнится, давали уроки ведения искусной беседы. Но признать следует, что я ленилась слушать учителя, хотя, как вижу, перед вами мастерицей смело назовусь… Искуснее, милочка, искуснее, тем паче, когда будете в сезон выезжать. Вам следует прежде реплики провести счет мысленный до пяти единиц. Это вам совет из моего былого учения. Добрый совет, заметьте! Вы слишком provinciale, Андрей будет только краснеть за вас в Москве или в столице…