Джил МакНейл - Мой единственный

Мама очень спокойно воспринимает эту новость и говорит, что она пока связала только один рукав, так что легко переделает его на джемпер. Ну вот и хорошо, правильно, что я позвонила. Вырез углом или круглый? Выбираю углом, потому что круглые вырезы тех джемперов, которые она вязала ему маленькому, были такие тугие, что, надев их, впору было давать ему потом местное обезболивающе. Очень мило с ее стороны, и джемпер длиной до колен и рукавами на три фута длиннее, чем надо, тоже пригодится, когда пойдет снег. Затем она начинает рассказывать мне в мельчайших подробностях об операции, которую перенес сосед, все звучит ужасающе, но потом я понимаю, что операцию делали его собаке. Я соглашаюсь с ней, это просто удивительно, как на животных быстро все заживает, и сразу кладу трубку — прежде, чем она начнет с не меньшими подробностями рассказывать мне о соседке напротив, которой недавно удалили матку каким-то новым способом. Я уже знаю об этом гораздо больше, чем сама того хотела.

Осень полностью вступила в свои права. Погода перешла из стадии туманов и созревания дынь в стадию прохладных утренних часов и вечеров, с дождями в течение дня. Мак в Токио, принимает участие в автомобильной кампании вселенского масштаба. Он сильно нервничает, потому что, по его словам, самые перспективные клиенты то и дело переходят на тайное шушуканье, а потом начинают трещать по-японски, пока ты стоишь там, как круглый идиот. А еще он никогда не может определить, когда перестать кланяться, а это очень важно — перестать кланяться в нужный момент, иначе вообще не остановиться.

Лейла в Нью-Йорке, пытается заполучить важного американского клиента, Кейт вся в борьбе со страшными простудами Джеймса и Фёби. Они оба взяли в привычку лежать на диване и криком просить чего-нибудь попить и поесть вкусненького. Меня знобит и настроение плохое, а это верный признак того, что надвигается болезнь, и Чарли ею заразится в самый неподходящий момент, и мне придется подниматься с постели, чтобы ухаживать за ним. Бесподобно.

Чарли уже на следующее утро слег со своим вариантом простуды, я не пускаю его в школу, и весь день он проводит крепко укутанным, на диване, со стонами, жалобами и видео. Ночью он спит в моей кровати, каждые десять минут сбрасывает одеяло и иногда просыпается, требуя попить, но не просто попить, а только теплый сок. Поэтому я встаю, подогреваю сок, а когда возвращаюсь к нему, он уже крепко спит. В отчаянии долго хожу по кухне взад-вперед. На следующее утро ему не становится лучше, поэтому мы едем к врачу в соседнюю деревню. Все как всегда: это вирус, пить больше жидкости, давать ему калпол, антибиотики лучше не давать, а теперь отваливайте, у меня в приемной еще тридцать восемь пенсионеров на государственном обслуживании, и я хочу попасть домой прежде, чем стемнеет. Чарли спит, а когда не спит, то суетится, ноет и капризничает и окончательно выводит меня из себя. Я явно не создана для благородной миссии ухаживания за больными и долго разговариваю с Кейт по телефону, которая соглашается, что простуженные дети невыносимы.

На следующий день ему по-прежнему плохо, у него высокая температура, и он все время хочет спать. У него даже нет сил жаловаться, когда я даю ему калпол, процесс принятия которого он обычно воспринимает как насильственное кормление суфражисток в женской тюрьме «Холлоуэй». Мне приходится провести длительную и жаркую дискуссию с дежурным регистратором терапевта, которая в конце концов соглашается принять вызов на дом, если я не буду больше ей звонить. Терапевт приходит утром, и я объясняю ему, что Чарли действительно плохо. Он бегло осматривает его, а затем читает мне лекцию о том, что ухаживание за больными детьми является составной частью родительских обязанностей, так что мне придется с этим смириться. Я рассыпаюсь в благодарностях, он смотрит на меня как на ненормальную, а затем быстро собирается уходить, все еще бурча[19]? себе под нос, что вызов врача на дом предназначен для экстренных случаев, а не для тривиальных простуд. Мне очень хочется, чтобы Чарли набрался сил и чтобы его стошнило на этого терапевта во время осмотра, для профилактики, но он безнадежно слаб.

Наступает время обеда, а Чарли все еще спит на диване, но он стал весь какого-то светло-серого цвета. Я то и дело подхожу и подтыкаю ему одеяло, я делаю так с тех пор, когда он был совсем маленьким. И тут я замечаю два маленьких пятнышка лилового цвета у него на шее; меня охватывает жуткая паника. Все еще пытаюсь убедить себя, что это краска или следы от фломастера, но в глубине души понимаю, что это не так. Изо всех сил пытаюсь притвориться, что я их просто не замечаю. Реальная физическая боль парализует меня, время идет, а я, охваченная паникой, не могу сдвинуться с места и решить, что же делать. Такое чувство, что меня огрели каким-то огромным невидимым предметом. Наконец я начинаю понимать, что должна позвонить врачу и что мне нужно крепко держать Чарли; я беру его на руки, перекладывая себе на колени, его обильно тошнит, но он не просыпается. Это приводит меня еще в больший ужас: обычно рвота выводит его по-настоящему из себя.

Пошатываясь, иду к телефону, тащу Чарли за собой, потому что боюсь выпустить его из рук. Он спит, и я понимаю, что он без сознания или даже в коме. Представляю себе, что всю оставшуюся жизнь сижу у его кровати и проигрываю записи «Короля Льва», надеясь, что он проснется. Звоню в хирургию, но дежурная сестра реагирует плохо, пока я не начинаю кричать. Затем она кладет трубку. Еще раз набираю номер и говорю как можно спокойнее, что Чарли, по всей видимости, без сознания, и, если она не соединит меня с доктором в ближайшие пять секунд, я сейчас приеду и врежу ей. Крепко. Это срабатывает, и она соединяет меня с врачом.

К счастью, это тот самый, который приезжал сегодня утром, я говорю ему, что Чарли без сознания, это его очень пугает, и он говорит, что сейчас приедет. Ему ехать минут десять, но я понимаю, что должна что-то делать, типа какой-то неотложной первой помощи, но не могу вспомнить, что именно. Сижу на полу, крепко прижав Чарли к себе, в каком-то трансе страха и боли, как будто огромное черное одеяло накрыло нас обоих. Приезжает доктор, осматривает Чарли, видит два лиловых пятна и вводит ему богатырскую дозу пенициллина. Прямо как сцена из комедии: огромная игла и огромный шприц, наполненный бледной жидкостью. Он вводит иглу Чарли в бедро, изо всех сил, но Чарли даже не шелохнется. Он принимается рыться в своей сумке, находит мобильник и вызывает «скорую», подчеркивая, что случай чрезвычайный, и подробно объясняет, как доехать. Слышать, как он диктует наш адрес, как-то дико. Его голос звучит испуганно, и я замечаю, что его руки трясутся.

Мы сидим на полу, я — держа Чарли на руках и покачивая его взад-вперед, а врач — держа его руку и незаметно стараясь прослушать его пульс. Я спрашиваю, думает ли он, что это менингит; это слово давно сидит у меня в голове, но мне так страшно в это поверить, пока я не произношу его сама вслух. Он кивает головой и смотрит на меня; в его глазах страх. После этого мы не произносим ни слова. Чарли все еще в своей пижаме в бело-голубую полоску, и я пересчитываю полоски снова и снова, и мы сидим в мертвой тишине, кажется, целую вечность, когда раздается сирена «скорой помощи». Семнадцать белых полосок, шестнадцать голубых. Приезжает «скорая», врач и водитель ведут шепотом какой-то разговор. Несу Чарли к машине. Он очень тяжелый, но я не хочу никому его отдавать.

Так странно сидеть в машине «скорой помощи». Дежурный врач не трогает Чарли, но дает мне кислородную маску, чтобы держать ее у его лица, так что я сижу, держа его на руках, и стараюсь не упасть на пол каждый раз, когда машина делает поворот. Никто ничего не говорит, ничего не выражающие лица и полное молчание. Возможно, он ничего и не может сделать, возможно, он просто дежурный фельдшер, но мне так хочется, чтобы он сказал что-нибудь ободряющее. Мы сворачиваем с главной дороги к больнице и направляемся к отделению «скорой помощи». Я думаю, что нас уже готова встречать бригада специалистов, но вместо этого нас встречают закрытые двери, и все место кажется совершенно пустым. Они укладывают Чарли на каталку и оставляют ее в коридоре. Наконец приходит сестра и говорит: «Бокс три», но когда мы отодвигаем занавеску, видим, что на кровати лежит какой-то мужчина. Он уставился на нас, я уставилась на него, и мы опять оказываемся в коридоре, пока медсестра думает, что делать дальше. Проходит минута за минутой, а Чарли выглядит хуже, чем дома.

Все это не воспринимается как происходящее на самом деле, но я вдруг начинаю понимать, что нужно что-то делать и каким-то образом собраться для следующей атаки и пригрозить возбудить судебное дело, если кто-нибудь прямо сейчас не вызовет педиатра. Хватаю за грудки врача, проходящего мимо, и требую, чтобы он сделал что-нибудь, он соглашается посмотреть, всем своим видом показывая, что считает меня сумасшедшей и что мне нужно отпустить его галстук. Я говорю ему, что это скорее всего менингит, и вдруг все приходит в движение. Сестра говорит, что она не виновата, ей никто не сказал, и врач бросает на меня гневный взгляд. Я уже приготовилась кричать, но тут в конце коридора появляется мужчина. Он устраивает страшный скандал, кричит на сестер и вообще ведет себя так, будто он здесь хозяин, я думаю, что это и есть дежурный педиатр. Или хорошо одетый алкоголик.

Это педиатр, он смотрит на Чарли и начинает кричать еще громче. Мы переходим в отделение реанимации, и, как по волшебству, начинают появляться старшие медсестры в синей униформе, с разным оборудованием. Они не могут найти капельницу подходящей высоты, такой, как сказал педиатр, представившийся как мистер О’Брайан, так что мне приходится стоять и держать мешок жидкости над головой, как можно крепче сжимая его, пока мистер О’Брайан выкрикивает команды. У Чарли по всей груди и ногам распространяются ужасные красновато-фиолетовые размытые пятна, а все остальное тело бледно-серого цвета. Они разрезали и сняли с него пижаму, и он лежит голый на белой простыне, издает слабые стоны, но ничего членораздельного, даже когда они делают укол, шлепая его по попе. Все это так ужасно, что я едва могу дышать.

Различные медсестры все время пытаются заставить меня уйти в комнату для родственников, но я видела слишком много телевизионных передач, чтобы клюнуть на это: я знаю, что, если уйду туда, случится что-нибудь ужасное. Поэтому я отказываюсь и прошу сестру позвонить маме с папой, а сама не выпускаю руку Чарли из моей, чтобы он очнулся. Мистер О’Брайан уходит, но быстро возвращается и говорит, что вызвал бригаду специалистов из «Гайз Хоспитал» в Лондоне, потому что этот случай довольно редкий и требует консультации специалистов. Они скоро прибудут вертолетом.

Мы стоим и ждем в тишине. Теперь Чарли весь покрыт пятнами, по виду напоминающими синяки, как будто он стал участником какой-то ужасной аварии. Неожиданно распахиваются двери, и входит доктор самого маленького, какого я когда-либо видела, роста, в ярко-оранжевом летном костюме. За ним идут две медсестры, тоже в оранжевых костюмах, с бесчисленными оранжевыми нейлоновыми сумками в руках. Все сумки на липучках, так что, когда их начинают открывать, стоит характерный шум; медсестры начинают обмениваться иглами, лекарствами, заполнять бланки и задавать мне вопросы.

Все остальные доктора и сестры отходят назад и наблюдают за всем происходящим в уважительном молчании, и атмосфера паники постепенно ослабевает. Приезжает главный врач больницы, знакомится со мной и присоединяется к аудитории. После того как вновь приехавший доктор убеждается, что все под контролем, он разговаривает со мной, и мне становится понятно, что у него огромный опыт бесед с травмированными родителями. Он говорит, что его зовут Стив Джонсон и что он собирается забрать Чарли в отделение педиатрической интенсивной терапии в «Гайз Хоспитал», мы поедем на машине «скорой помощи», потому что это спокойнее, чем вертолетом. Сейчас его состояние стабильное, но оно может начать ухудшаться в любой момент, и, может быть, придется подключать дыхательный аппарат. По признакам, у Чарли заражение крови, своего рода отравление крови. Следующие двенадцать часов будут критическими.

Мне не разрешают ехать в машине с Чарли: нет места. Доктор предлагает мне отправиться в больницу своим ходом, они встретят меня там. В конце разговора он несколько раз повторяет, чтобы я не испугалась, если увижу Чарли с подключенным дыхательным аппаратом; это всего лишь маленькая трубочка, ее легко вытащить. Он улыбается, старается говорить ободряюще, а потом возвращается к Чарли. Я в ответ только киваю. Чего я действительно хочу сказать, так это: «Не паниковать? Ты что, рехнулся?» Я могу паниковать с криками и рыданиями, могу биться в бесшумной истерике в уголочке, но не паниковать вообще я абсолютно точно не могу. Давай воткнем трубку тебе в горло и покроем тебя ужасными синяками, и ты не паникуй, а мы с Чарли пойдем домой. И пусть бы все эти люди, рассматривающие моего голого сына, пошли на х… и оставили нас в покое. Мне очень хочется ударить кого-нибудь или разбить что-нибудь. Я хочу закатить грандиозную сцену. Они что, не понимают, что происходит? Как они могут оставаться такими спокойными? Меня переполняют ужас и гнев.