Мне очень хочется выйти из комнаты и идти куда-нибудь, пока я не дойду до того места, где можно упасть. Но я не могу оставить Чарли, я знаю, что он все время слышит, что я зову его по имени. Я все время повторяю: «Я здесь, мама здесь, все хорошо, мама здесь, все хорошо», пока меня саму не начинает от этого тошнить. Мне хочется настоять на том, чтобы поехать в машине «скорой помощи», но часть меня просто хочет убежать, и от этого я чувствую себя виноватой и эгоистичной. Меня также не оставляет мысль, что они не разрешают родителям ехать в этой же машине потому, что им придется выполнять какие-то ужасные процедуры по дороге. Я запрещаю себе даже подумать, что это могут быть за процедуры.

Приезжают мама с папой; заметно, что мама плакала, а папа вообще весь как-то сжался, выглядит очень бледным и испуганным. Я не помню, чтобы видела его испуганным когда-либо раньше, только один раз, когда я на велосипеде въехала в речку. Он стоит посередине комнаты и почти шепотом не переставая повторяет: «Бедный малыш», мама стоит рядом с ним, на лице — выражение отчаяния, руками комкает бумажный платочек, не отрываясь смотрит на Чарли. Подходит доктор и говорит что-то папе, и он, похоже, соглашается, что нам пора выезжать на папиной машине и ехать в «Гайз Хоспитал», чтобы быть уже там, когда «скорая» привезет Чарли. Подозреваю, что папа знает, что я не смогу наблюдать, как они будут вывозить Чарли из комнаты.

Я не могу уйти, ничего не сказав Чарли, но не хочу говорить «до свидания», так что в конце концов я бубню что-то о том, что мы едем с дедушкой, что мы встретимся с ним в больнице и что все будет хорошо. Я, кажется, совсем начинаю заговариваться, так что папа берет меня за руку и практически выводит из комнаты. Мама остается с Чарли, пока готовят машину, а потом она поедет домой собрать вещи. Ни я, ни она не знаем точно, какие вещи. Но это не важно. Я бы не ушла, если бы мама не осталась с ним. Она собрала остатки его пижамы, то свернет их, то развернет; стоит и шепчет ему все время что-то.

Дорога в больницу превращается в настоящий кошмар, движение ужасное, а потом мы заблудились. Меня переполняет желание побить других водителей, которые не уступают нам дорогу, и папа едет более агрессивно, чем обычно, подрезает две машины такси и двухэтажный автобус так резко, что у нас обоих захватывает дух. Меня охватывает растущее чувство паники от сознания того, что я так далеко от Чарли, в голову лезут ужасные картины того, что сейчас с ним делают, пока я тут сижу в пробках. Нахожу в сумке свой мобильник, даже не помню, что я его туда клала, наверно, доктор передал с дежурным «скорой помощи».

Звоню в больницу, мне говорят, что Чарли уже везут в «Гайз Хоспитал»; когда уезжали, состояние было стабильное. Затем я звоню Лейле в офис и прошу оставить для нее сообщение, потом звоню Кейт, она начинает плакать. Никак не могу посчитать, сколько времени в Токио, но все равно, больше звонить не могу, сижу молча, пока папа прорывается сквозь поток машин. Наконец находим больницу, но паркуемся на большом расстоянии. Уже стемнело, и очень холодно. Папа дает мне свой пиджак, я замечаю, что он сам дрожит, но пиджак обратно не берет. Мы как бедные родственники идем, спотыкаясь, по улице, ищем вход в больницу, а потом по стрелочкам выходим к педиатрической интенсивной терапии. Приходим наконец, но Чарли нигде не видно. У меня перед глазами встают картины проведения неотложной операции прямо на автостраде, но тут распахиваются двери палаты и ввозят Чарли на огромной кровати, он весь в проводах и капельницах, но, слава богу, без дыхательного аппарата.

Его окружает целая армия врачей и сестер, которые начинают присоединять оборудование и капельницы и рисовать диаграммы. Мы стоим в сторонке, благодарные, что так много людей занимаются исключительно нашим мальчиком. Пятна на его теле стали, похоже, чуть-чуть меньше, но шок от его вида — такой маленький и больной — настолько силен, что папа вдруг выбегает из комнаты, объясняя на ходу, что он пойдет принесет чаю, но я думаю, что он плачет. Этого я не могу вынести, папины слезы оказались какой-то последней каплей, и я начинаю тихонько плакать, держа Чарли за руку. Доктор Джонсон замечает это и кладет руку мне на плечо. Он говорит, что все не так плохо, что синячки уменьшаются, что они их замеряют и что нам нужно просто сидеть и ждать.

Приезжают Лизи и Мэт, и папа говорит, что поедет за мамой. Он обещает позвонить попозже и обнимает нас с Лизи, потом вдруг срывается и выбегает в коридор. Лизи присутствовала при родах Чарли. Она приняла его от акушера. Она выглядит до смерти напуганной. Мы не разговариваем, просто сидим и смотрим на Чарли. В какой-то момент он приходит в сознание и зовет: «Мама» — и смотрит на меня, что приводит нас всех в дикое замешательство и заставляет меня с ужасом подумать о том, что я буду делать, если он ослепнет. Я не смогу это пережить. Произношу все известные мне молитвы, обещаю Богу стать лучше, обещаю все, что угодно, только бы Чарли выжил. Как-то даже глупо, потому что каждое свое обращение к Господу я начинаю с признания, что не являюсь истинным верующим, но пусть Он не переносит наказание на Чарли, который говорил, что он — язычник, ведь он говорил это не серьезно. Потом я начинаю понимать, что такое обращение к Богу не совсем правильное, и, если Он есть, пусть наказание будет послано мне, но только пусть с Чарли все будет хорошо, и он не виноват в том, что его воспитывает мать-язычница. Мне кажется, я начинаю сходить с ума.

Появляется человек в костюме, представляется как администратор больницы и говорит, что звонила какая-то Лейла из Нью-Йорка и сказала, чтобы не жалели никаких средств для облегчения состояния ее крестника. Он поблагодарил ее и сказал, что в отделении детской реанимации нет частных услуг и что с Чарли работает одна из лучших в мире медицинских бригад. Лейла попросила передать, что она сидит у мобильного телефона, и не могу ли я ей позвонить, потому что она буквально сходит с ума. Он протягивает мне листок бумаги с написанным номером. Лизи уходит поискать телефон, по которому можно позвонить, сидя у кровати, потому что мобильником пользоваться нельзя, так как он влияет на аппаратуру. Когда я дозваниваюсь до Лейлы, она начинает плакать, она всхлипывает и говорит, что сейчас же возвращается домой. Через некоторое время мне удается ее успокоить; я говорю, что приезжать не нужно, потому что она ничем не сможет помочь, и обещаю позвонить ей, как только появятся какие-нибудь новости. Я прошу ее найти Мака в Токио, и она обещает сделать это. Она говорит, что все равно вернется завтра вечером и сразу позвонит из дому, и снова начинает плакать.

У Чарли теперь своя сестра, она сидит на табуретке у его кровати и постоянно наблюдает за ним. Она все время трогает его руки и ноги. В конце концов я не выдерживаю и спрашиваю, почему она это делает. Она объясняет, что иногда нарушается кровообращение в конечностях, и это может вызвать осложнения. При этих словах Лизи издает странный звук, а Мэт так крепко сжимает металлический край кровати, что косточки на руках становятся белыми. Мне вспоминается история о бедной женщине, которая после перенесенного менингита потеряла пальцы на руках и ногах, и новая лавина ужаса охватывает меня. Весь следующий час я провожу, массируя ступни Чарли.

Снова приходит доктор Джонсон; кажется, он доволен состоянием Чарли. Разговаривая с нами, он все время поглаживает руку Чарли. Доктор говорит, что если самое страшное должно было случиться, то оно уже случилось бы, так что сейчас прогноз замечательный. Я не хочу даже думать, что значит «самое страшное». Я и с этим-то еле справляюсь. По его словам, следующие несколько часов еще критические, но будет очень странно, если к утру состояние значительно не улучшится. Он выглядит ужасно усталым, мне хочется сказать ему что-нибудь, но я не нахожу слов. Лизи предлагает, чтобы я пошла выпила кофе, а она и Мэт посидят с Чарли.

Побродив, я нахожу комнату для родителей, там есть чайник и много разных кружек и банки различных сортов растворимого кофе. Я так понимаю, люди, попавшие сюда, проводят здесь столько времени, что успевают купить банку кофе, но не успевают ее выпить. Почему-то это пугает меня, и мне не хочется пить этот кофе из этих чашек, как будто они заразные. В комнате еще несколько родителей, все выглядят расстроенными, а в углу на стуле сидит женщина и плачет какими-то отчаянными безнадежными слезами, и кажется, что она плачет так уже давно. Я не могу это выносить, я не хочу знать, что случилось с их детьми, я чувствую себя во власти собственного эгоизма. Все, что я хочу, — это посидеть в тишине, выпить чашку кофе и подумать о Чарли. Я выхожу и вскоре нахожу кофеварку-автомат и комнату, где можно выкурить сигарету.

Сидя там, в уродливой маленькой курилке, уставившись на свои ноги, я вдруг осознаю, что вошла молоденькая медсестра, что она теперь сидит и курит, объятая вся безутешным горем. Кажется невозможным сидеть молча, и я говорю, что это, наверно очень трудно — работать с такими больными детьми. Я сделала большую ошибку. Она начинает надрывно рассказывать, как в прошлом году в рождественское утро ей пришлось нести мертвую девочку в морг, а ее мама бежала за ней по коридору с розовым детским одеяльцем, она все хотела накрыть девочку, чтобы та не замерзла. «Так странно, — говорит она, — они так часто делают, родители. Они боятся, что детям холодно». Я чувствую, как сжалось мое сердце, и бегу обратно в палату. Лизи и Мэт сидят по обе стороны кровати Чарли, держа его за руки. Я сажусь на место Мэта, но не рассказываю им историю о мертвой девочке.

В какой-то момент входит медсестра и говорит, что мне звонят по больничному телефону. Это Мак. Его голос доносится с огромного расстояния, в трубке раздается какое-то жуткое эхо, такое впечатление, что мы разговариваем в пещере. Маку сказали, что заболел его сын, и ему пришлось звонить в Нью-Йорк. Лейла объяснила, что заболел не Альфи, а Чарли. Он не говорит, но я понимаю: он чувствует себя виноватым оттого, что ему стало легче, что это был не Альфи. Он говорит, что немедленно вылетит домой, если я думаю, что так нужно, и у него дрожит голос. А я говорю, что, по мнению врачей, с Чарли все хорошо, но это все ужасно, да, я хочу, чтобы он вернулся домой, но ведь он ничего не сможет сделать, и единственное, чего я хочу, — это сидеть рядом с Чарли, пока он не проснется. Я обещаю позвонить ему, как только появятся какие-нибудь новости, потом он говорит, что не будет задерживать меня, и мы прощаемся. Сижу и думаю, что, конечно, у него легкое чувство вины, он был рад, когда узнал, что это Чарли, а не Альфи, и мне нужно дать ему ясно понять, что я все понимаю. Внезапно мне в голову приходит мысль, что мне хочется, чтобы это был Альфи, и это приводит меня в шок: я так легко согласилась бы поменять моего сына на Альфи.

Медсестры меняются по сменам, и новая сестра, Карен, очень мягко предлагает, чтобы Лизи и Мэт пошли домой и немного поспали; они так и делают. Мы не прощаемся, только киваем головой. Я ложусь на маленькую раскладушку, которую поставили рядом с кроватью Чарли, но он все время слегка постанывает, и я решаю держать его за руку, но это включает сигнализацию аппаратуры, так что Карен в конце концов отключает ее. Она говорит, что присмотрит за ним, и он ведет себя более спокойно, когда я держу его. Я не хочу ложиться рядом с ним на больничную кровать, это как-то неправильно, так что я кладу его к себе на раскладушку, это уж совсем глупо, потому что она маленькая, очень неудобная и не очень устойчивая. Зато я могу держать его. Около трех часов ночи Карен приносит мне чашку чая и тост, и я съедаю все это, лежа рядом с ним, роняя крошки ему на голову и наблюдая за тем, как он дышит. Последний раз я пила чай с тостом в больнице в ту ночь, когда он родился. Мне хочется спать, но я боюсь закрыть глаза.

Очень рано утром приходят врачи. Они говорят, что в состоянии Чарли произошел поразительный прогресс и что теперь мы можем перебраться в боковую комнату, где будем под постоянным наблюдением. Если его состояние будет стабильным, то через несколько дней мы сможем вернуться в свою больницу. Они все выглядят очень довольными, трогают его ступни и улыбаются. Синяки теперь едва заметны, и несколько раз он почти приходил в себя. Мне уже хочется, чтобы они все ушли; хорошие новости совершенно обессилили меня, я могу расплакаться в любой момент.

Бормочу слова благодарности, но не могу отвести глаз от Чарли, однако никто не обижается и даже участливо дотрагивается до моего плеча, когда проходят дальше по палате. Карен улыбается мне, и тут Чарли открывает глаза и спрашивает: «Почему Питер Пен на потолке?» Меня охватывает ужас, что это свидетельство повреждения мозга, но когда я поднимаю глаза, то вижу нарисованных Питера Пена, Венди и Капитана Хука. Оказывается, все стены и потолок комнаты разрисованы, но я не замечала раньше. Чарли опять заснул, но на лице его слабая улыбка. Я сижу и тихонько плачу, пока не приходит Лизи. Я рассказываю ей, что Чарли просыпался, разглядел Питера Пена, и она тоже начинает плакать.