Киран Крамер - Мой граф

Питер ничего не ответил, просто держал коробочку в руке. Грегори продолжил швырять в сумку рубашки и шейные платки.

– Ты знал, да?

Питер по-прежнему молчал.

– Ты знал. – Грегори выпрямился и пронзил брата взглядом. Это уже четвертый человек, обманувший его сегодня.

– Я подозревал, что она влюблена в Дугала, но у меня не было доказательств. Я пытался предупредить тебя…

– Прочь с дороги. – Грегори схватил чемодан и опрометью выскочил из комнаты.

Ему здесь места нет.

Ему нигде нет места.

Пиппа была права. Он может делать все, что пожелает, жить где захочет. Он – начинающий архитектор, и, хотя это отец и Берти подтолкнули его в этом направлении, ему самому решать, хочет ли он заниматься этим делом и дальше.

Его первой остановкой в Америке будет федералистская Новая Англия. Потом он поедет в округ Колумбия, дальше – в джефферсоновское Монтичелло в Виргинии, а потом, быть может, отправится на юг, в Чарлстон, Саванну и Сент-Августин. После этого ничто не удержит его от поездки на Запад, чтобы посмотреть, как американцы обустраивают на новых землях свои дома, как строят церкви, школы, банки, магазины.

Кроме Питера, дома в этот момент была только матушка. Он уже попросил сообщить ей, что уезжает немедленно. Возле ожидающей у парадного крыльца кареты маркиза крепко-крепко обняла его.

– Как бы я хотела, чтобы ты дождался отца…

Отец. Грегори так и не привык к той боли, которая сжимала сердце, когда он слышал это слово. Сейчас она давила на него. Ему приходилось бороться изо всех сил, чтобы сдержать ее.

– Не могу. – Голос его осип. Это было так не похоже на Грегори – обнажать свою истинную сущность перед матушкой или кем-то еще из родных. Он должен уехать. И ради них тоже.

– Случилось что-то ужасное. – Матушка крепко держала его за руку. – Что?

– Ничего. – Он постарался не обращать внимания на боль и замешательство, которые видел в ее глазах, и нахлобучил шляпу.

– Ох, Грегори. Не уезжай так. Пожалуйста. Мы любим тебя, дорогой.

Какой бы высокой ни была стена боли между ним и миром, нежность, которую Грегори видел в матушкином лице, напомнила ему о долге. Он задержался, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Я напишу, когда прибуду на место. – И добавил, постаравшись, чтобы это прозвучало успокаивающе: – Не волнуйтесь за меня.

И, не дожидаясь ответа, сбежал по ступенькам на тротуар, запрыгнул в карету и уехал, ни разу не оглянувшись на дом Брейди.

Год спустя

Для леди Пиппы Харрингтон предстоящий воскресный обед с семьей у дядюшки Берти обещал быть не таким, как всегда. Обычно эти обеды изобиловали нелепыми разглагольствованиями ее отчима, мистера Уилфреда Трикла, за которыми следовало натянутое молчание, время от времени прерываемое доносящимся из-под стола рычанием одного из восьмерых дядюшкиных корги. Нет, сегодня дядюшка Пиппы праздновал свой день рождения, и в гостях у него был его крестник Грегори Шервуд, лорд Уэстдейл, сын маркиза и маркизы Брейди – один из самых завидных лондонских холостяков и подающий надежды архитектор.

«И последний на свете человек, которого я хочу видеть», – подумала Пиппа.

Но он вернулся в Англию – вернулся после своего продолжительного путешествия по Америке.

– Пиппа? – Мама стояла в дверях маленькой отдельной студии рядом с кухней. Ее мягкие каштановые волосы были уложены в аккуратный шиньон, заколотый яркими испанскими гребнями, на изящные плечи наброшена сверкающая золотистая шаль.

Эти экзотические аксессуары были взяты из сундуков дядюшки Берти. Он владел пятью современными театрами на юго-западе Англии, включая его гордость и радость, «Роджер», в крупном городе Бристоле. Время от времени запас костюмов, между спектаклями перевозимых из одного театра в другой, проделывал путь в его загородный дом, где мама, Пиппа и две служанки чинили их или списывали, в зависимости от состояния.

– Ой, мама! – Пиппа подняла глаза от последнего миниатюрного венца, который прилаживала к крошечному окошечку бледно-серебристой сахарной скульптуры, созданной на день рождения дяди Берти. – Это красное платье так тебе идет. Ты Дездемона?

– Ну не знаю, – застенчиво отозвалась мама, но у нее был гордый взгляд юной дебютантки. – Думаю, весь этот ансамбль может быть чем-то средним между леди Макбет и Катариной из «Укрощения строптивой».

Пиппа рассмеялась:

– Ты ни капельки не похожа ни на одну из этих дам. Но выглядишь прелестно, и тебе следует одеваться так всегда, а не только на дядюшкин день рождения.

– Я бы не решилась, – сказала мама. – Это только ради Берти. Ты же знаешь, какой он.

– Знаю, и тебе тоже надо быть такой. – Пиппа была облачена в строгое атласное платье цвета слоновой кости с расшитым мелкими перламутровыми бусинками лифом – переделанный наряд Офелии из «Гамлета», – прикрытым большей частью ярко-голубым цветастым фартуком. – Когда-то ты была знаменитостью на лондонских подмостках, и как бы ни сложилась твоя жизнь, ты никогда не должна забывать об этом.

Мама не ответила, но она прекрасно понимала: дочь намекает, что мистер Трикл, которого Пиппа втайне прозвала Жабой за глаза навыкате, толстые щеки и вечно блестящую от испарины лысину, украл почти весь свет из очей своей супруги. Часть вины лежит и на покойном отце Пиппы, племяннике дядюшки Берти, который влюбился в маму, увидев ее на сцене, женился, а потом бросил, когда она ему надоела.

Сейчас ясный взгляд голубых маминых глаз окинул милый беспорядок: разбросанные на столе вокруг искрящегося творения формы, резаки, куски марципана.

– Ну, что скажешь? – Пиппа широко развела руки, чтобы мама беспрепятственно, в полной мере смогла оценить миниатюрный замок.

– Очень мило, как всегда, дорогая. – Мама рассеянно потянула шаль. – Но не следует ли тебе готовиться к вечеру? – Она пристальным взглядом оглядела дочь на предмет изъянов во внешности. – Теперь, когда Грегори вернулся, ты должна по крайней мере попытаться увлечь его в матримониальные сети. Твое платье идеально, но волосы надо привести в порядок.

– После твоего ухода я их заплету. – Пиппа прошла через комнату к комоду, выдвинула ящик и вытащила гребень.

– Здесь? – ужаснулась мама.

– А что такого? У меня здесь даже запасная тиара имеется. – Она достала тиару и подула на нее. – Видишь? У нее только не хватает одного фальшивого изумруда. Я сделаю его из марципана. Грегори ничего не заметит. – Она отложила тиару и повернулась к столу.

Мама вздохнула:

– Это все твои прогулки по торфяным болотам делают тебя такой нецивилизованной. Это не подобает леди.

– Но торфяные болота так красивы при каждой смене времени года, как же я могу прекратить любоваться ими? – Ловко формируя марципановую башню для замка, Пиппа подняла глаза и вскинула бровь. – Не хочешь составить мне компанию? Тебе полезно было бы хоть иногда убегать от… – Она чуть не сказала «Жабы», но вовремя осеклась. – Пустошь всегда такая разная.

«В отличие от жизни здесь», – хотелось добавить ей. Постоянное напряжение между Жабой и мамой, дядюшка Берти, упорно не обращающий на них внимания, весь в своих театральных мечтах, и Пиппа, желающая…

Желающая чего-то еще.

– Пф, – фыркнула ее родительница. – Пустошь каждый день одна и та же. Небо, земля, трава. Везде и всюду.

– Но она всегда разная. – Пиппа была оскорблена за всех живых существ, которых встречала на пустоши, и за самый яркий, волнующий пейзаж, чье внушительное, захватывающее присутствие вбирает в себя все настроения, от светлого до мрачного.

Ах, но чего же она ожидала? Это Жаба отвратительно влияет на маму. Двенадцать лет назад мать с дочерью бродили рука об руку по диким лугам, поросшим утесником и вереском, или стояли на скалистом утесе и перекрикивали ветер.

Но те дни давно миновали. Пиппа дала себе зарок, что никогда не позволит мужчине украсть у нее счастье. Она выйдет замуж только по любви, а это маловероятно, поскольку она живет в маленькой деревушке Пламтри, которая располагается далеко в стороне от проторенного пути.

– Ой, мам, ради Бога, – сказала она, – ты же знаешь по прошлым дням рождения дядюшки Берти, что я не собираюсь выходить за Грегори, как и он не желает жениться на мне. В этот раз у нас будет совершенно обычный обед, и жизнь потечет как прежде – по крайней мере пока мадам Дюпон не позовет меня в Париж.

Мадам Дюпон была старой любовницей дяди Берти. Ее незамужняя дочь скоро отправится на полгода в Италию, и на время ее отсутствия мадам потребуется компаньонка, желательно прекрасно читающая. Она написала Берти и попросила порекомендовать ей кого-нибудь.

– Я не одобряю твою поездку во Францию. – Голос матери был взволнованным. – Тебе гораздо лучше было бы остаться в Девоне и найти мужа. Грегори – идеальный вариант.

Воспоминание о том, как он целовал ее под деревьями в саду Элизы – наказывая, насмехаясь, – заполонило сознание, и она ощутила прилив стыда и гнева.

Зачем она ответила ему? Даже год спустя Пиппа жалела об этом!

Она призвала на помощь терпение.

– Но это же такая блестящая возможность. Мне будет где жить и с кем жить – в приличном доме с уважаемой вдовой. А в выходные я буду совершенствовать свое мастерство в изготовлении сахарных скульптур под руководством великого месье Перро.

– Он и близко не подпустит тебя к своей кухне, – возразила мама. – Ты – женщина, и к тому же леди. Только из мужчин получаются великолепные кондитеры. Ты будешь тосковать по Англии, а когда вернешься, окончательно превратишься в безнадежную старую деву.

Пиппа вздохнула:

– Это шанс, который я не упущу. И у меня есть благословение дядюшки Берти.

– Но как он может поддерживать твою поездку в Париж, если хочет, чтобы ты вышла за Грегори?

– Он не заберет назад свое обещание только потому, что Грегори неожиданно решил вернуться в Англию. – Пиппа усмехнулась. – Подозреваю, что сегодня, поскольку дядя Берти любит нас обоих и обожает драму, он испытает соблазн вмешаться, но пусть говорит и делает что хочет, мне все равно. Что до Грегори, в Лондоне у него будет широкий выбор дебютанток, так что интриги Берти, все всякого сомнения, не произведут желаемого действия. – Она посмотрела на маму с нежностью. – Не забывай, что я, как ты. – Прежняя, хотелось добавить ей. – У меня есть мечты, которым я желаю следовать, да и полгода – не такой большой срок.

Мама резко вздохнула.

– Что ж, поторопись. Грегори ждет. – Она послала Пиппе еще один предостерегающий взгляд и отбыла.

Пиппа медленно обошла стол и посмотрела на свой маленький замок. Теперь, когда приехал Грегори, все выглядело по-другому. Студия казалась больше и светлее, но она чувствовала себя меньше, а ее маленький замок – слабое свидетельство того, что она не сделала ничего значительного в своей жизни.

По крайней мере пока.

Но если она может постичь непредсказуемую, словно погруженную в раздумья, природу Дартмура, которую любит всем сердцем, всей душой; если десять лет терпит эту противную жабу, своего отчима, с его жестокими, отвратительными выходками, то определенно сможет пережить и мамино неодобрение в отношении ее предстоящей поездки в Париж.

Пиппа натужно сглотнула. Она даже сумеет выдержать эту встречу с Грегори.

Одним стремительным движением она смела крошки сахарной муки в руку и бросила их в огонь.

– Ну вот, – обратилась она к маленькой комнате, в которой в этот последний год жили ее мечты, комнате, в которой дядя Берти когда-то давно рисовал свои эскизы, – я и высказала миру все свои самые безумные желания.

Ну, почти все.

Одну мечту она никогда не произносила вслух, хоть Грегори уже и знал, какова она. Он не только увидел ту мечту в альбоме для набросков, но и почувствовал ее вкус у нее на губах, прочел в том, как жадно отвечала она на его поцелуй в саду Элизы.

Пиппа тихо повесила фартук на крючок и начала заплетать волосы. Простым смертным ее не запугать. Пускай прошел год с тех пор, как она в последний раз видела лорда Уэстдейла, но она знает его всю жизнь.

Несмотря на неловкость между ними, Пиппе его бояться нечего.

Маленькое зеркало возле двери заверило ее, что заплетенные волосы выглядят аккуратно и пристойно. Она водрузила на голову тиару, вздернула подбородок и, сделав глубокий вдох, вышла из студии.

Спустя пару нервозных минут Пиппа обогнула темноватый угол и заглянула в гостиную, чтобы украдкой посмотреть на почетного гостя дядюшки Берти, и все ее тело отреагировало приливом жара.

Она была уверена, совершенно уверена, что это воздействие больше не результат девичьих грез о любви. Она убеждала себя, что уже покончила с ними. Жар в ладонях и на лице теперь происходил из смеси смущения, досады и унижения. Он не дал ей возможности объяснить роль, которую она сыграла в той жутко неловкой ситуации с Элизой.

Велико было искушение разозлиться, но гнев всегда рассеивался, когда Пиппа вспоминала глубокое горе и жестокое разочарование в его взгляде в тот момент, когда Грегори захлопнул перед ней дверь бильярдной.