– Но говорить с ним я могу обо всем?

– О чем хочешь. Он вполне адекватен, я процессом доволен. Сегодня его в терапию перевезли, сама видишь. Наши успехи.

– Поняла. – Рита вздохнула с облегчением, когда Володя снова присоединился к собеседникам, те его ждали, разглядывали Риту зачем-то в упор. – Могу идти к нему?

– Да. Но ничего не перепутай! Меньше волнений, а соки свежевыжатые – в любом количестве!


Рита вошла в комнату с белыми стенами, держа в одной руке пакеты, на плече сумка болтается; она почти забыла, что прижимает к груди букет зимних цветов, казавшихся уже не настоящими, в воду ставить страшно, розы как из железа, а гвоздики тут же сожмутся, поникнут.

Лешина кровать посреди палаты, параллельно окну. Он безучастен, тут же повел глазами на звук прошелестевшей по полу двери, вжик-вжик, Рита стряхнула с плеч пальто, бросила пакеты и сумку, два шага – и вот она прикасается к нему, цветы падают на кровать, Рита переложила их на тумбочку, они и оттуда посыпались, неловко.

– Рита. Рита. – Его голос звучал не громче шороха двери, но она расслышала.

Все забыла, что Володя говорил, упала к нему на грудь, лицо осунулось, пижама больничная, простыня…

– Леш, мне всю ночь снилась эта простыня, я не могу объяснить, но простыня, простыня…простыня, и лицо, закрытое белым… там носилки возили, господи, я глупости говорю, как хорошо, что ты жив, родненький мой. – Она заплакала, как плачут над ребенком, но откуда она знает, детей у нее никогда не было. Да и любви настоящей никогда не было, впервые удача великая – и так непрочно, хрупко. Чуть не убили, чуть не украли ее счастье, для чего, зачем? Лишь бы отобрать.


– Рита, да ну не плачь ты надо мной, я ведь жив! Жив и ты рядом. Любимая, невероятная, моя. – Он невнятное бормотал и гладил ее руку, прижимался щекой, трехдневная небритость колкая. Внезапно глаза его сузились, сверкнули странным огнем, на миг. И посветлели тут же, взгляд прояснился. Он откинулся на подушку, молчал. Потом будто вспомнил, что она здесь, повернулся к ней и зашептал, вначале едва слышно, не разобрать, но постепенно голос окреп. – Только сны у меня чужие, непонятные. Сон во сне – я проснулся голым и слабым, весь в какой-то слизи, в окружении механических монстров, но туман рассеивался, монстры добрели, и в купели меня крестили. Жертвенный агнец. Круги перед глазами…

– Да у тебя и под глазами круги, – сказала Рита.

– Я сплю беспробудно, жду тебя и сплю снова. Это круги осоловелости. И коридоры бесконечные я тоже видел, и будто бы опять те люди, двое… наваливаются, жмут шею, руки, а лиц разглядеть не могу… белые маски на лицах. Белые маски. Привидения, во сне и наяву. Не отличить, что придумано, а что вправду, один из них маску снял, и это был кто-то хорошо мне знакомый, а не вспомню.

– Тебе вредно говорить, а волноваться совсем нельзя. Володя сказал.

– Я не буду. Но главное, главное меня мучило, что ты больше не придешь. Однажды проснулся – и капли пота выступили, лоб, щеки, уши в поту – от ужаса, я кричал, наверное. Рисунки маньяка, рисунки. Мне снилась Эвина тетрадка, я там страшные картинки нарисовал, вдруг представил, что ты найдешь, ты же там, дома. И тетрадка у меня там. Как представил себе… только об этом и думал.

– Я у себя дома, Леша. У тебя мне страшно. Но тетрадку я видела. И рисунки.

– Вот мне всю дорогу снилось, что ты увидела, я так боялся тебя потерять! Не объяснил ничего. Когда говорю о рисунках, они тут думают, что я умом тронулся. А я в порядке, Рита. Но все, все хочу тебе объяснить, и как рисовал там, в Майами, давно, – жара, духота, и во всем вина моя, тоска внезапная накатила, – и подумал тогда, что виновата ты, что твоя вина, и нужно мстить. Злая минута, она прошла. Рисунки остались.

– Ты прав. Моя вина. Чтобы не думать об этом, я эти дни работала, как проклятая, работала и спала. И считала часы, когда смогу к тебе прийти. Пришла. Прости меня. Лешенька, что я видела твои рисунки. Ты в ванной был, а я вошла к тебе в кабинет, увидела дневник. Случайно увидела. Эва писала мне, ты меня рисовал, я узнала твою манеру, необычная. Я в ужас пришла, любовь показалась ненастоящей, фейковой, оттого и сбежала. Жутко и страшно. А потом вернулась.

– А почему вернулась?

– Не знаю. Поняла, что люблю тебя, остальное неважно. Я хотела это сказать. А сказать некому. – Она целовала его лицо, губы, глаза.

– Я так соскучился по тебе!

– Я тоже, только не волнуйся.

– Нет, я спокоен. Ты здесь, твой чудесный запах. Так пахнут цветы весной. Любимая моя девочка. – Она замолчала, затихла у него на груди.

– А дальше ты знаешь? Я слушала твой пульс, ведь не умею пульс находить, но сообразила же. И укол сделала. В плечо.

– Мне Володя сказал, что я жизнью тебе обязан.

– Вначале смертью. Я виновата. Бросила тебя одного. И Эву не уберегла, и тебя чуть не убили. Это из-за меня.

– Меня спасли из-за тебя. Если бы не ты… да ничего бы не было уже. А если бы ты не ушла, тебя бы уничтожили как свидетеля. Счастливый случай.

– Как нам повезло, – сказала она.

– А разве нет? Рита, как бы мы жили, скрывая друг от друга правду, переживая поодиночке, как? лгали бы? Я бы скрыл от тебя рисунки, ты бы скрыла, что видела их, мы вместе думали бы, что убили мою чудесную золотоволосую дочку, каждый по-своему. Но никто из нас ее не убивал! Мы оба желали ей добра. Стечение обстоятельств, рок. И она ушла. Я не знаю, как это высказать, странно, да? – но Эва нас оживила. И тебя и меня, нас. Это мы с тобой были умершими. Она ушла, чтобы мы жили, чтобы прозрели: только в любви правда. Чужую боль, как свою. Мука, боль, сомнения, да, как мы боимся боли! но без любви ничего нету. Пустота. Я думал – доктора меж собой говорили «Он думать не может, овощ», – а я думал; когда между жизнью и смертью зависаешь, открывается простое, вдох и выдох, а то вовек бы не понял. Груз прошлого тащим на себе, в Майами друг мой Джек волком выл: «по past, future!» Прав! Эмоциональная реакция человека на самообвинение и самоосуждение разрушительна. Чувство вины, по сути, это агрессия, на себя же и направленная – самоуничижение, самобичевание, стремление к самонаказанию. Вместо ответственности – чувство вины. Вместо жизни – чувство вины, вместо любви – чувство вины, лямка от баржи, пыжишься, а она ни с места, застряла в прибрежном песке.

Вот интоксикация у меня, тотальная интоксикация. У нас, Рита, у обоих тотальная интоксикация, смертельное отравление чувством вины. Меня чистить долго еще придется. Тебя тоже будем чистить, начнем с азов. «No past, future». Любимая моя, забудь написанное не нами и не про нас… красотка очень молода нас не оставит никогда, во сне эти строки, в бреду слышались. Нет между нами ничего и никого. Tabula rasa. С чистого листа.

– Совсем чистого листа не бывает, слово «любовь» напишем, хорошо? Ой, забыла совсем, я бумагу принесла, и фломастеры купила. Разноцветные. Книжки тебе пока трудно читать, рисуй. Что хочешь. Лошадей, собак, девушек, даже меня, если захочешь. Стол, окно, у тебя тут комфорт! И соковыжималка!

– Две, – многозначительно добавил Леша, притянув ее к себе; жест властный, не терпящий возражений. Как раньше, до всей этой истории с отравлением, и она подчинилась беспрекословно. Володя спорить с Лешей не велел.


Потом она выжала-таки сок из трех апельсинов. Он пил и смотрел на нее совершенно здоровыми глазами, никакого тумана.

– А мне говорили, ты так слаб, Володя мне чуть пуговицу от пальто не открутил, пока объяснял, что ты не в себе.

– Конечно, не в себе. От передоза неведомо чего личность знаешь как меняется! Ну я-то ладно, как на ладони, а ты над чем работала? «Работала как проклятая», работа помогла тебе не сойти с ума, я помню.

– Роман закончила, Представляешь?

– Не представляю. Ты должна была сидеть не двигаясь, глядеть в одну точку, беспрерывно думая обо мне.

– И в этой «одной точке» найти пятно, оно раздражает, начать его выводить…

– Ты о чем?

– Сознание отключается. Сам попробуй так посидеть.

– Не говори так, я снова хочу тебя, мне вредно.

– Для выздоравливающего ты слишком озабочен сексуально.

– А ты много выздоравливающх видела? Все выздоравливающие, запомни, сексуально озабочены. И постоянно ищут, кого бы им ущипнуть за задницу. Так что, не уходи далеко.

– Леша! Ты раньше таким не был! Стыдно! Взрослый мужик!

– Рита, мне восемнадцать, я неуклюж и необходителен, я подросток. И жизнь только начинается, разве ты не чувствуешь? Мы с тобой горы своротим!

– Мне приказано не оставаться здесь более сорока пяти минут. Из графика я давно выбилась. Ты поспи. А я офис навещу.

– Рита, я могу попросить тебя об одолжении? – Он кивнула. – Выходи за меня замуж. Ты согласна стать моей женой?

– Ты делаешь мне предложение выйти замуж в больнице? – спросила она.

– Нет, я делаю тебе предложение. Сроки мы обсудим.

– Я согласна выйти за тебя замуж. Ты знаешь.

– Допустим, не знаю, еще ни разу вслух не предлагал. А я серьезен, вполне.

– И не скажешь, что это был то ли сон, то ли бред?

– Дай мне листок бумаги, пожалуйста. И карандаши, ну и набор же ты нашла, первый раз в первый класс. Ладно. – Он размашисто начертал письмена, ярко-зеленая гусеница слов поползла по белому полю: «Рита, выходи за меня замуж!», подпиши «Да!» – Так, молодец. – Гусеница, извиваясь, продолжила маневр. – И закрой бомбоубежище «Первые ласточки»! – Подпись: «Муж».

– Ну почему ты так упорно настаиваешь? Мне необходим мой шелтер, или бомбоубежище, как ты сказал, может, и верно сказал. Может быть, я пытаюсь что-то понять. Делаю выводы. Я ведь тоже жертва любви.

– Not anymore. Ты, Рита, счастливая женщина. И у нас будут дети. Один, два, три, четыре и пять, как получится. Им нужен кто? Мама, которая сидит дома и пишет книжки. На книжки я согласен. Как и на многое другое, никакой тирании, полная свобода выбора. Но перестань морочить голову своим бедным овечкам.

– «Ласточкам».

– Да хоть воронами назови, какая разница. У тебя просто не будет для этого времени. Заметь, на книжки твои я пока согласен. А могу передумать. – Он снова прижал ее к себе и продолжал шептать доводы, уже на ухо. – Мы решили?

– Мы еще ничего не решили. Одну-единственную встречу я могу провести? Звонок от новенькой, еще одна «ласточка» клювиком стучит, тук-тук, я мигом. Не скучай без меня. Я вернусь и гостинцы принесу, обещаю. Тебе нужны витамины, куриные супчики, бульоны, фрукты и овощи, выздоравливающему знаешь, сколько всего нужно!

– Мне нужна только ты! И бутылочка хорошего красного вина не помешает, из версальских запасов Джека, моего друга из Майами, жаль, что он далеко.

– Тебе идет, когда ты улыбаешься. До того как ты оказался в клинике, такой восторженной улыбки я не удостаивалась.

– До того как я оказался в клинике, у нас были сложные отношения в течение всего-навсего трех дней.

– Двух. Марафон любви – сорок восемь часов. Выжившие не расстаются.

– И – бежать. Логично.

– Привыкай, любимый, это женская логика. – Она тут же улыбнулась примирительно, коротко прильнула к его щеке. – Я ненадолго. И витамины, опять же принесу. А ты лучше поспи, разговорами мешают выздоровлению. Володя сказал. Он знает. – Леша послушно закрыл глаза, она не замедлила их поцеловать, коснувшись легко-легко, одними губами.

* * *

На самом деле встретиться ей предстояло с Катей, «ласточкой» хорошо и давно знакомой. Полгода назад они закончили программу, сделали долгосрочный перерыв. Для Риты – вполне обычная практика. Тексты должны прорастать в сознании, в этом она убеждена.

Катя – худющая, ярко накрашена, волосы соломенного цвета, постоянно обиженная. Жертва скорее не любви, а диеты, плюс проблемы заниженной самооценки. Постоянный надрыв, затаенная истеричность. Работала она в женском коллективе, отдел косметики в торговом центре, мужчин искала по Интернету, беспрерывно обменивалась месседжами неведомо с кем. Полгода назад наибольший интерес у нее вызывало сбалансированное соотношение продуктов, необходимых для выживания, и выбор правильного спутника в жизни, необходимого для комфорта. Больше ее ничего не тревожило. Тесты самодиагностики ее раздражали.


Едва войдя в кабинет, Катя заявила:

– Рита, я устала от перерыва. Я против антракта или закрытия сезона. А вы? Что, уже всё? Конец пьесы?

– Катя, никакого конца пьесы, что ты! Неустанное продвижение в заданном направлении. «Не дай себе и другим засохнуть», помнишь? Пей больше соков, чтобы не умереть от голода в расцвете лет. – Кате двадцать восемь, но инфантильность анекдотическая, ведет себя как шестнадцатилетка. Строптивый, капризный тинейджер. Зрелость пугает, но те, кто и в сорок пять ощущает себя «на шестнадцать», должны – пусть не вовремя, в любом случае опоздали – крепко задуматься.

– Лады! И вы другим сохнуть не давайте. Пускай по вас сохнут, пусть стонут. Вы очень красивая. Рита, мне с вами приятно общаться. Так что, впредь никаких точек, запятая – максимум.