— Посетители… — объяснила Рита свою суету помощнику, — в общем, я на тебя рассчитываю, да? Ты же все сделаешь? Скажи, что сделаешь эту чертову визуализацию, потому что иначе — я уже не знаю, как быть… — убеждала Рита Игорька, в обязанности которого это все совершенно определенно не входило. Дверь открылась, но она все еще что-то говорила, а потому не сразу обратила внимание на того, кто вошел.

— Да сделаю-сделаю. Но если они не определятся до конца недели, с этим надо завязывать.

— Я знаю, — вздохнула Марго и, наконец, обернулась.

Он стоял у двери. Лицо спрятано в тени козырька бейсболки, простая, идеально сидящая на его безупречном теле футболка, потертые джинсы. Все, безусловно, дорогое и эксклюзивное. Кричащее о его статусе. В уголке рта — белая тонкая палочка. Как и в любом приличном офисе, у них на рецепции имелась вазочка с леденцами. Похоже, Богдан позарился на Чупа Чупс.

— Привет.

— Привет, — выдавила из себя Рита, игнорируя поднявшийся в ушах шум. — Что… что ты здесь делаешь?

Связерский перевел взгляд на заинтересованно поглядывающего на него Игоря и неторопливо вновь вернулся к ней.

— Нам нужно поговорить.

— Хм… Я думала, мы уже все обсудили.

— Это вряд ли…

Нервно закусив губу, Рита покосилась на помощника и, тяжело вздохнув, распорядилась:

— Распусти всех. Один черт работать в такой жаре не получится. И сам можешь ехать.

Игорек кивнул. Подмигнул начальнице и напоследок пообещал поработать над ее просьбой. Дверь за ним захлопнулась, и Рита осталась один на один с Богданом. Ее кабинет не был тесным. Но Связерский, кажется, занимал собой каждый его миллиметр.

— Чудесное местечко. Только здесь жарко, как в аду.

Рита отвернулась под предлогом наведения порядка на столе, чтобы скрыть то, что чувствовала на самом деле. Вообще-то она всегда считала, что дьяволу-Связерскому в аду комфортно, как в санатории. Самое место ему в аду… Но после того, как выяснилось, что он не знал о смерти их не родившегося ребенка, её к нему отношение претерпело некоторые изменения. Нет, оно не поменялось кардинально. На самом деле этот факт менял не так, чтобы много. Но все же… все же что-то менял.

Не сказать, что она ему сразу поверила. Трудно снова поверить человеку, веру в которого ты уже однажды утратил. Но его глаза… его больные, совершенно потерянные глаза — врать не могли. Все чаще Рита задавалась вопросом — как бы изменилась ее жизнь, если бы Богдан тогда был с ней рядом. И, несмотря на то, что у нее не было абсолютно никакой уверенности в том, что он бы примчался, не думать об этом она не могла.


— Сломалась система кондиционирования. Думаю, для разговора нам лучше перебраться в местечко попрохладнее. Хотя я не понимаю, о чем нам с тобой говорить.

— Ну, ты и не отказываешься. Значит, мы неплохо продвинулись.

— В чем? В чем мы неплохо продвинулись? Ну, о чем ты говоришь?

Рита подхватила портфель и двинулась мимо Богдана к выходу. Но он ее обогнал, обдавая изысканным ароматом духов и разгоряченного тела набитого под завязку тестостероном мужчины. Каждая клетка, каждый чертов нерв в ней откликались на его близость. Давным-давно Связерский стал ее наваждением, и стоило признать — с тех пор мало что изменилось. Она пыталась встречаться с другими мужчинами. Более взрослыми, степенными и ответственными. Но ни черта не получалось. И теперь Рита понимала, почему.

От этого хотелось кричать!

— О том, что случилось.

— Ты меня бросил. Нас… бросил. Все просто.

Наверное, он бы что-то сказал, да только в приемной они были не одни. Богдан проглотил готовые сорваться с языка слова и, чуть вздернув бровь, уставился на нее, не мигая.

— Ольга Павловна? — отвела взгляд Рита. — А я думала, уже все ушли.

— Ну, как же это… Вперед начальства! — возмутилась секретарша и промокнула пот бумажной салфеткой.

— Да я, в общем-то, тоже все.

— К деду, наверное, отправитесь?

Рита покосилась на Богдана и вздохнула:

— Теперь только утром. Ну, что? До понедельника?

— Хороших вам выходных.

Рита вымученно улыбнулась и пошла дальше. В лифте было немного прохладнее, чем в остальных помещениях, но близкое присутствие Связерского заставляло Риту обмахиваться сложенными в стопку бумагами, чтобы не свалиться от теплового удара.

— Я уже тут ни черта не помню… Здесь есть какой-нибудь ресторан? Или… я не знаю.

— Ну, нет! Я никуда не пойду в таком виде, — запротестовала Рита, подстраиваясь под его широкий уверенный шаг.

— Тогда что ты предлагаешь? Поговорить на улице?

Рита переступила через протянутый по тротуару поливочный шланг и тяжело вздохнула.

— Ты ведь не отцепишься?

— Нет, — стиснул зубы Связерский.

— Ладно. Тогда поедем ко мне. Мне нужен душ и кондиционер. И что-нибудь выпить.

— Эй, ты куда?

— Так в подземку. А ты думал, меня ждет за углом Мазератти?

— Ну, а почему бы и нет? Я плачу…

— Заткнись! Вот сейчас просто заткнись! Если ты попрекнешь меня алиментами, то упадешь в моих глазах ниже некуда.

— А я и не думал попрекать! — огрызнулся Богдан. — Ты имела на мои деньги полное право.

Рита оглянулась, прежде чем ступить на эскалатор. Может, и хорошо, что он так её бесит. Это здорово прочищает мозги. Напоминает о том, почему ей не следует по нему сохнуть. Нет, как же все-таки неожиданно… Его приезд, ее реакция! Она ведь практически убедила себя, что поступила правильно. Бежать от него — лучший выход. Потому что, находясь рядом — она словно теряла голову. Вот и теперь по телу его взгляд ожогами.

— Я не брала ни копейки из тех денег, что ты давал Марку. Мне не нужны были твои подачки. А вот мой сын… ты прав. Он имел право. Так что, не переживай. Каждая копеечка на счету. Ждет его совершеннолетия.

Желваки прокатились по скулам Связерского и замерли.

— И на что же ты жила все эти годы?

— Хорошо жила. Не беспокойся, Марк ни в чем не нуждался.

— Кто тебе помогал? Мать?

В тоннеле загрохотало. Воздух как будто завибрировал. Приближался их состав.

— Мать от меня отказалась. Примерно в то же время, что и ты, — сказала Рита, когда они устроились в полупустом вагоне. Давно затянувшиеся раны заныли, распространяя по телу острую дергающую боль.

— Как это — отказалась?

Рита отвела взгляд от довольно грязного окна и покосилась на Богдана.

— Слушай, Связерский… ты, вообще, зачем приехал?

— Я же сказал! Поговорить. Я хочу знать обо всем, что тогда случилось.

— Оно тебе надо? — устало вздохнула Рита. На нее вдруг напала такая апатия, что даже на злость не осталось сил. — Столько лет прошло…

— Надо!

— Что ты хочешь узнать?

— Все. Что значит — мать отказалась?

Рита поддела ногтем отшелушившийся кусочек лака и пожала плечами:

— Да, то и означает. Она, когда узнала обо всем, конечно, настаивала на аборте. Кричала, что с твоим ребенком домой я могу не возвращаться. Ну, я и не возвращалась. У меня тогда такой жуткий токсикоз был… Всю беременность с ним мучилась. Многие не справлялись. Но я твердо решила, что выношу малышей, во что бы то ни стало. Вот и жила в отделении патологии.

— Она вообще к тебе не приходила?

Рита закусила пухлую губу и покачала головой:

— Никто не приходил. Тогда, кстати, меня твои деньги выручили. Лекарства нужно было покупать, да и вообще… Потом она одумалась, не сразу, но… пришла. Вроде бы, с покаянием.

— Ты ее простила? — прохрипел Богдан. Не глядя на него, Марго покачала головой:

— Не смогла. То есть… мы, конечно, общаемся… Иногда. Но в глубине души я ее простить не смогла.

— Я не знал… Не знал.

— А если бы знал? — вдруг вскинула взгляд она. — Это хоть что-нибудь изменило бы?

Связерский медленно сглотнул. Провел широкой ладонью по коротко стриженой голове и обжег ее лазером глаз.

— Я хотел бы верить, что да. Но я не уверен. Тогда я… я бежал от этого всего, понимаешь? Из этого города, из этого болота, бежал от ответственности. Я себе казался вырвавшейся на свободу птицей, на которую вновь объявили охоту.

— Я не охотилась на тебя, — прошептала Рита, удивленная и сокрушенная его откровенностью.

— Я знаю. И тогда знал. Просто не был готов к тому, что случилось. Все, что я могу сейчас — так это попросить у тебя прощения. Я был дерьмом. Не заслуживающей вас кучей навоза.

Рита снова закусила губу. Мимо пронесся встречный состав, в ушах загрохотало.

— Нам на следующей выходить.

Богдан кивнул, протянул ей руку. Она завороженно уставилась на его широкую ладонь с крупными пальцами, на одном из которых тусклым потемневшим серебром поблескивал ободок.

— Я не могу исправить того, что было. Не могу вернуться в то время и утереть твои слезы.

— Тогда чего же ты хочешь?

— Я не знаю… Я хочу, чтобы боль отпустила. Твоя боль и моя… Но ведь этого не случится, да?

Состав остановился. Рита вскочила. Взяла-таки протянутую Богданом руку и потащила того к выходу. Они едва успели выскочить из вагона, прежде чем он вновь набрал скорость.

— Со временем все забывается, — вернулась к прерванному разговору Рита и зашагала к выходу из тоннеля.

Долгое время они шли молча. Молча поднялись на эскалаторе, молча вышли в душный июль.

— В последнее время я не могу спать. Мне так невыносимо жаль.

— Да, мне это знакомо.

— Ты когда-нибудь сможешь меня простить?

— А зачем тебе мое прощение?

— Каждый грешник нуждается в отпущении грехов.

— Не каждый. А только раскаявшийся… Господи, если бы ты знал, сколько речей я заготовила, чтобы тебе сказать. А сейчас смотрю на тебя и ни слова не могу вспомнить.

— Наверное, мне повезло, — криво улыбнулся Богдан. — Вряд ли бы мне понравились твои домашние заготовки.

Рита тоже хмыкнула:

— Не сомневайся. Я была ужасно на тебя зла. И очень обижена…

Богдан остановился. И только остановившись вместе с ним, Рита поняла, что они так и идут по улице — как в юности, держась за руки. Кожу в местах соприкосновения обожгло. Марго резко высвободила свою ладонь и опустила взгляд к носкам туфель.

— Я бы многое сейчас отдал, чтобы все изменить…

Рита качнула головой и возобновила движение. Он мог стереть в кровь колени, каясь. Но это ничего… абсолютно ничего не меняло.


Глава 14


Квартира Риты и Марика была совсем небольшой. За последние годы Богдан привык к жилью совершенно другого класса. Впрочем, если сравнивать с той конурой, в которой он провел свое детство — шестьдесят квадратов этих апартаментов казались царскими палатами. Небольшая кухня была совмещена с гостиной, а спальни располагались по обе стороны от довольно широкого просторного коридора. Пока Рита плескалась в ванной, Связерский повернул ручку на одной из дверей и оказался в небольшой, но уютной мальчишеской спальне. Здесь все об этом кричало. И подобранная цветовая гамма, и постеры на стенах, и расставленные на полках кубки, и огромная сумка с хоккейным снаряжением, валяющаяся на полу, и дикий беспорядок, царящий в комнате. Рядом наспех собранного дивана лежали носки, а с подлокотника свисали шорты. Создавалось впечатление, что хозяин комнаты так спешил жить, что на все другое, например, на уборку, у него просто не оставалось времени. Даже рулонные шторы, занавешивающие окно, были подняты не до конца, так, как будто что-то отвлекло парня в тот самый момент, когда он решил впустить в комнату больше света.

Богдан сглотнул. Прикусил изнутри щеку и поднял лицо к потолку. С довольно современной люстры в стиле хайтек, состоящей из алюминиевых трубок и светодиодов, свисали модельки самолетов и шарф с эмблемой его хоккейного клуба. Сердце болезненно сжалось. И чем больше Богдан узнавал о прошлом Ритки, о том, как они жили, и как ей далось это все — тем невыносимее становилось. Если он не научится с этим справляться — ему точно грозит инфаркт.

Богдан подошел к письменному столу, на котором стоял пафосный эппловский комп, и взял в руки огромную рамку, состоящую из нескольких отдельных снимков, собранных в коллаж. Фото с последней игры Марка… А вот он выступает перед толпой школьников, а здесь — они с матерью корчат рожи, в обнимку с Мини Маус в парижском Диснейленде.