— Недостаточно важен?! — воскликнула королева. — Как будто я не оказывала своей милости этому молодому человеку! Лишь недавно я произвела его в рыцари, а он полагает, что подходит в партию дочери Уольсингэма и ничего не сообщает мне!

Уольсингэм покорно явился, и ему было позволено изъясниться, когда гнев королевы слегка остыл. Уольсингэм сказал, что полагал семейные интересы недостойными внимания Ее Величества.

Королева вновь закричала с гневом:

— Надобно вам знать, что интересы всех моих подданных касаются моего рассмотрения, и ваши, мой Мавр, в том числе. — Она звала его Мавром из-за его черных бровей. — Вы знаете, как я болею за благополучие вашей семьи, а вы собирались обмануть меня. Думаю, я откажу этим двум в своем позволении на помолвку.

Она бушевала еще несколько дней, затем одумалась, позвала к себе молодую чету, благословила их на брак и сказала, что будет крестной матерью их первенцу.

В этот период скончался один из самых опасных врагов Роберта. То был Томас Рэдклиф, граф Сассекс. Долгое время он болел, что означало его отсутствие при дворе к удовольствию Роберта. Сассекс всегда провозглашал, что предан королеве полностью и ничто — даже недовольство Ее Величества — не уменьшит в нем этой преданности.

Он так и не оправился от удара, который случился с ним во время Северного восстания, когда он был послан на укрощение врагов Ее Величества. Ему хорошо были известны амбиции Роберта, и, я уверена, он знал, куда они могут завести и его, и королеву. Они с Робертом были ярыми врагами: однажды в присутствии королевы они чуть было не подрались и назвали друг друга предателями Ее Величества. Она ненавидела, когда те, кого она любила, были в состоянии войны, поэтому тогда она повелела, чтобы охрана развела их по разным кабинетам вплоть до того времени, когда они остынут.

И все же именно Сассекс отговорил ее отсылать Роберта в Тауэр, когда открылся факт нашего брака. В бешенстве она готова была сделать это, однако Сассекс усмотрел в этом вред для ее репутации. Как говорил Роберт, Сассекс был бы рад увидеть его в Тауэре, так что в утверждениях графа, что он радеет за благо королевы, была определенная правда.

Когда он лежал на смертном одре, королева поехала в его дом в Бермондси и сидела возле его кровати. Она была нежна с ним, она плакала, когда он отходил, и все это еще раз доказывает, что она глубоко переживала за тех, кто был искренне предан ей.

Угасая, Сассекс был глубоко озабочен тем, что не успел осуществить всего необходимого для дела служения королеве, но она сказала ему, чтобы он был спокоен, что никто из ее подданных не служил ей лучше, и она желала бы, чтобы, он знал: когда она бывала резка с ним, это не означало, что она теряла свою любовь к нему, она всегда знала, что он живет ее интересами.

Напоследок он сказал:

— Мадам, я боюсь оставлять Вас.

На это она рассмеялась и ответила, что у него большое самомнение, впрочем, как и у нее, и что именно это позволит ей справиться со своими врагами. Она-то знала, что он пытается предупредить ее о Роберте, чьи амбиции, как он часто говорил ей, не остановятся ни перед чем.

Были свидетели, передавшие позже нам его последние слова:

— Я ухожу в мир иной, и оставляю вас на волю судеб и милость королевы. Но опасайтесь цыгана, ибо он может быть слишком хитер. Вы не знаете зверя, как знаю его я.

Конечно же, он говорил о Роберте.

Елизавета оплакивала Сассекса и без конца говорила, что она потеряла хорошего слугу. Но не было надобности предупреждать ее о «цыгане».

Однажды сэр Генри Кок приехал к нам в состоянии большой озабоченности. Я встревожилась, подумав, что что-то случилось с моей дочерью.

И я была права. Оказалось, что Томас Перро, сын сэра Джона Перро, который также гостил в Броксборне, и Дороти понравились друг другу. Более того, викарий Броксборна приехал к сэру Генри, чтобы рассказать ему волнующую историю.

Он сказал, что однажды к нему приехали двое незнакомцев и просили у него ключи от церкви. Естественно, он отказал им. Они уехали, но спустя некоторое время он обеспокоился и поехал посмотреть, что с церковью. Он обнаружил, что двери церкви сломаны и там полным ходом идет венчание. Один из молодых людей, что просил у него ключи, выступал в роли священника. Викарий указал им на то, что они не имеют права проводить здесь венчание. Он один был уполномочен на все церемонии. Тогда один из молодых людей, который, как потом оказалось, был Томасом Перро, попросил его обвенчать их. Когда викарий отказался, то «священник» продолжил венчание.

— Дело в том, — рассказывал сэр Генри, — что молодая леди была вашей дочерью, леди Дороти Деверо, и теперь — она жена Томаса Перро.

Я была потрясена. Однако это было приключение, на которое я была вполне способна сама, и мне не следовало обвинять свою дочь в том, что я передала ей по наследственности. Похоже было, что они полюбили друг друга с Томасом Перро, и мне оставалось лишь поблагодарить сэра Генри за сообщение и сказать, что мы ничего не в силах здесь сделать, если факт брака будет подтвержден документом, а в этом необходимо было убедиться самым тщательным образом.

Когда Роберт услышал, что случилось, он был раздосадован, так как он делал ставку на Дороти в своих честолюбивых помыслах. Кто знает, какие там блестящие перспективы он рисовал в своих фантазиях относительно нее? То, что брак с Джеймсом Шотландским невозможен, — не обескуражило его. Но теперь Дороти сама вышла из игры, где господствовали амбиции и интриги, выйдя замуж за Перро.

Брак оказался узаконенным и очень скоро Дороти со своим мужем были у нас в гостях.

Она была счастлива, счастливым казался и Томас, и, конечно, Роберт был любезен и очарователен. Он обещал сделать все возможное, чтобы продвинуть супружескую чету при дворе. Роберт, как всегда, был предан семье.

Был конец года 1583-го, и я понятия не имела о трагедии, которую принесет нам новый год. Мы с Робертом всегда пытались не обнаруживать страха за своего болезненного ребенка, говоря друг другу, что многие дети в младенчестве слабы, а затем перерастают это.

Он был славным мальчиком, нежным на вид, казалось, он мало чего унаследовал как от отца, так и от матери. Он обожал Роберта, который частенько заходил в детскую, когда бывал в доме. Я видела, как Роберт носил малыша на плечах, а тот вскрикивал от ужаса и восторга, а поставленный на ноги, требовал еще и еще.

Он любил нас обоих. Думаю, мы казались ему богами. Он любил смотреть, как я выезжаю в своем экипаже, запряженном белыми лошадьми, и память о том, как он гладил ручонками золотое шитье моей одежды, останется со мною навсегда.

Лейстер постоянно строил планы блестящих партий для маленького Роберта, и то, что королева не одобрила партию с Арабеллой, не разочаровало его в ней.

После смерти Сассекса Роберт еще более сблизился с королевой. Я хорошо знала, что ей доставляло удовольствие держать возле себя Роберта, поскольку этим она лишала меня его общества. Она будто говорила мне: «Ты — его жена, но я — королева».

Она любила его; он продолжал быть ее милым Робином и ее Глазами, и она по-прежнему раздражалась, когда его долго не было с ней. Предупреждения Сассекса совершенно не тронули ее. При дворе считали, что никто не сможет заменить Роберта королеве.

Увы, ее враждебность по отношению ко мне не претерпела изменений. Я постоянно слышала, что никто не решался произнести мое имя в ее присутствии и что в случае, когда заходила обо мне речь, она называла меня не иначе как Волчицей.

Тем не менее, она решила принять моих «щенков», ибо и Пенелопа, и Дороти были при дворе.

По приближении Нового года был обычай готовить подарки для королевы. Роберт старался сделать каждый очередной подарок роскошнее прежнего. Я помогла ему выбрать подарок — большую настольную вазу из темного камня с двумя изысканными золотыми ручками, которые овивались вокруг вазы, как змеи. Зрелище было великолепное. Но затем я случайно обнаружила, что у него уже есть другой подарок. То было бриллиантовое ожерелье. Когда я увидела, что ожерелье украшено «любовными узелками», то я впала в холодное бешенство. Думаю, я бы порвала ожерелье на месте, если бы мне это удалось.

Он нашел меня, когда я держала ожерелье в руках.

— Дабы завоевать благосклонность Ее Величества, — сказал он.

— Ты имеешь в виду «любовные узелки»?

— Это просто узор. Я имею в виду бриллианты.

— Я бы назвала этот узор довольно дерзким, однако королева одобрит его, не сомневаюсь.

— Она будет в восторге.

— И, без сомнения, попросит тебя самого застегнуть ожерелье на ее шее?

— Я буду польщен такой честью. — Он почувствовал мое дурное настроение и быстро добавил: — Возможно, мне удастся задать ей очень важный вопрос.

— Какой же?

— Когда она сможет принять тебя при дворе.

— Она будет недовольна вопросом.

— Тем не менее, я настроен сделать все, чтобы это было решено.

Я цинично взглянула на него и сказала:

— Если я буду при дворе, твоя позиция станет затруднительной, Роберт. Тебе придется играть роль любящего мужчины при двух женщинах — и обе они крутого нрава.

— Леттис, давай рассуждать здраво. Ты знаешь, что я хочу умиротворить ее. Ты знаешь, что она постоянно держит меня при себе. Нам не остается ничего другого.

— Нам остается выбирать. У меня есть муж, которого я редко вижу, потому что он постоянно находится при другой женщине.

— Она снизойдет.

— Я не вижу признаков этого.

— Предоставь это мне.

Он был весел, самонадеян и уверен в своих чарах, когда пошел надевать на шею королевы «любовные узелки», а я спрашивала себя, сколько еще я смогу вытерпеть это. Было время, когда я была признана самой красивой женщиной при дворе, и причина, по которой я больше таковой не считалась, была не в том, что красота моя померкла, а в том, что меня не было при дворе.

Где бы я ни играла роль жены самого влиятельного человека Англии, везде королева решала навестить графа Лейстера, а это означало, что я должна исчезнуть.

Мое терпение начинало истощаться. Роберт все еще был любящим мужем, когда был со мной наедине, и я принимала меры, чтобы в его жизни не появилось другой женщины, но — кроме королевы. Было ли то благодаря уменьшению желания в его возрасте, либо благодаря удовлетворенности семейной жизнью или страху обидеть королеву, я не могла сказать, но где бы ни был Роберт, он был мужчиной королевы, и этого она никогда бы не позволила забыть ни мне, ни ему.

Он мог быть удовлетворен своей восходящей звездой, но я не была удовлетворена своей заходящей.

В своем отчаянии я дала себе волю быть экстравагантной. Выезжая, я надевала самые блестящие наряды и сделала еще более многочисленной свиту. Проезжая по улицам, я видела, как смотрел на мой экипаж народ, как всюду слышен был восторженный шепот:

— Она более великолепна, чем сама королева, — говорили люди.

И это доставляло мне удовлетворение… но лишь временно.

Как могла я, Леттис, графиня Лейстер, позволить оттолкнуть себя в сторону просто оттого, что другая женщина ревновала ко мне моего мужа и не могла слышать мое имя?

Не в моих правилах было терпеть это. Что-то должно было случиться.

Я была значительно моложе, чем Лейстер и королева, и я не могла мириться с таким положением.

Я начала оглядываться на мужчин, и обнаружила, что в нашем собственном с Лейстером доме оказалось много красивых и привлекательных. Я не утратила своей привлекательности также — это я ощущала по окидывающим меня взглядам. Но никто, опасаясь гнева Лейстера, не посмел бы сказать мне о значении этих взглядов.

Итак, необходимо было что-то изменить. В мае этого года в Англию пришла весть о смерти д'Анжу. Начались пересуды о том, что он был отравлен, как бывало всегда, когда умирала важная персона, и делались намеки, что к этому причастны шпионы Роберта, ибо он боялся, что королева выйдет замуж за д'Анжу.

Все это была чепуха, и даже враги Лейстера придавали мало значения этим слухам. Факт же состоял в том, что в маленьком Лягушонке было мало жизненных сил: физически слабый, он доводил свои чувства и органы до истощения, и его хрупкий организм, несомненно, не выдержал этого.

Королева облачилась в траур и изобразила, что оплакивает потерю. Она еще раз провозгласила, что за него единственного она вышла бы замуж, но никто ей не поверил. Я никогда не была вполне уверена в том, действительно ли она строила иллюзии, что выйдет за него, во всяком случае, легко было говорить об этом тогда, когда его уже не было в живых. Было трудно себе представить, что она, такая мудрая и прозорливая в государственных вопросах, была так одержима идеей замужества. Думаю, ее утешала в некотором роде мысль, что будь д'Анжу жив, она могла бы выйти за него замуж. Теперь она еще более вцепилась в Лейстера, чтобы один любовник компенсировал ей потерю другого.