Виктория Холт - Мой враг — королева

Лейстер сказал, что в этот день мы отправимся дальше. Когда служанки помогали мне одеться в дорожное платье, дверь распахнул Уилли Хейнес, бледный и дрожащий. «Граф лежит неподвижно, — произнес паж, — и вид у него какой-то странный, не умер ли он?»

Опасения пажа были не напрасны. В это утро в доме лесничего в Корнбюри могущественный граф Лейстер тихо покинул этот мир.

Так он умер, мой Роберт, ее Роберт… Я была потрясена.

Перед моими глазами все время возникала картина, которую я видела как бы со стороны: я, с кубком, подхожу к его постели… Он выпил то, что было предназначено мне, и вот он умер.

Нет, я никак не могла поверить в это. Меня охватило смятение. Казалось, что умерла часть меня самой. Много лет он был самой важной фигурой в моей жизни — он и королева.

— Теперь нас осталось двое, только двое… — пробормотала я. И вдруг почувствовала себя очень одинокой.

Конечно, раздавались возгласы: «Отравили!», и, конечно, подозрение, в первую очередь, пало на меня. Уилли Хейнес видел, как я подавала графу кубок, и запомнил это. Если бы проклятый отравитель со всеми своими снадобьями оказался здесь и был пойман, суд, без сомнения, был бы скор и жесток, но был ли этот отравитель? Несомненно одно, что подозрение в убийстве, пусть ничем и не доказанное, будет преследовать меня до конца моих дней. Я сильно перепугалась, когда услышала, что собираются производить вскрытие. Ведь я, действительно, не знала, отравила ли я Лейстера или он умер по другой причине. Ведь вполне могло быть, что вино, которое я перелила в кубок Лейстера из предназначавшегося мне кубка, не содержало яда. Он был так болен, что мог умереть в любое время, и я ничего не могла бы поделать. Причем здесь я?

Я совсем успокоилась и поверила в свою невиновность, когда при вскрытии никакого яда обнаружено не было. Но, увы, доктор Джулио был известен тем, что его яды спустя короткое время не оставляли никаких следов в теле жертвы. Значит, я никогда так и не узнаю, хотел ли мой муж отравить меня, а я отвернула от себя руку судьбы, отравив его, или же он умер своей собственной смертью. Его смерть была так же таинственна, как и смерть его первой жены, Эми.

Кристофер желал немедленно на мне жениться, но я помнила историю королевы Елизаветы, Роберта и Эми Робсарт и сдерживала его молодую горячность. Конечно, я не была королевой, на которую обращены взоры всего мира. Но, тем не менее, я была вдовой человека весьма известного, и не только в Англии, но и во всей Европе.

— Я ведь сказала тебе, что выйду за тебя замуж, — убеждала я Кристофера. — Но позже… не сейчас.

Хотела бы я тогда оказаться при дворе, чтобы увидеть, как восприняла королева грустную весть. Позже мне рассказывали, что она не произнесла ни слова, но взгляд ее вдруг стал пустым и безжизненным. Потом она встала, направилась в свою спальню и закрыла за собой дверь. Она ничего не ела и не желала никого видеть. Она хотела быть наедине со своим горем.

Как велико было ее горе, я могла только догадываться. Мне даже стало совестно за свою неспособность к таким чувствам. Это горе заставило меня оценить всю глубину ее характера, ее безмерную способность любить и, с такой же силой, мстительно ненавидеть.

Погруженная в свое горе, она долго не выходила из комнаты. Прошло два дня; ее министры стали волноваться, и лорд Берли, побуждаемый другими, взломал дверь.

Я могу себе представить охватившие ее чувства. Она знала Роберта так давно, почти с детства. Наверное, ей показалось, что свет померк, погасло солнце. Я могу вообразить, как она глядит на себя в холодное равнодушное зеркало и видит старую женщину, в которой раньше она не желала признавать себя. Она была стара, и несмотря на то, что вокруг нее увивались молодые красавцы, она понимала, что они ищут только почести и королевской милости. Сними она с себя корону — погаснет свет, и эти мотыльки упорхнут прочь.

Но был он, единственный, говорила она себе, ее Глаза, ее дорогой Робин, его одного она по-настоящему любила, и вот его нет, больше нет… Возможно, она думала и о том, насколько иной была бы ее жизнь, если бы она рискнула короной и вышла бы за него замуж. Сколько интимных радостей было бы у них, как счастливы они были бы вместе! А если бы у них были дети, как бы они утешили ее сейчас. Скольких уколов ревности она избежала бы и сколь радостно было бы ей сознавать, что я никогда не вторгнусь ни в его, ни в ее жизнь!

А сейчас мы с ней были близки, как никогда. Ее горе было моим. Я сама себе удивлялась, как много вытерпела от него, пока не изменила ему, не восстала против него в последние годы. Но я так поступила потому, что она стояла между нами. И, тем не менее, глубокая пустота образовалась в моей жизни с его уходом… и еще большая пустота в ее.

Но всегда, пережив волнение и горе, она в конце концов вспоминала, что она королева. Роберт умер, но жизнь продолжается. Ее жизнь принадлежит Англии, а Англия никогда не умрет и не покинет ее в одиночестве.

Я очень боялась, что Роберт, узнав о моей супружеской неверности, изменил свое завещание, да еще вдруг оставил объяснение причины своего решения. Но нет. Видимо, у него было мало времени, и он ничего не успел сделать.

Я была исполнительницей его завещания, помогали мне его брат Уорвик, Кристофер Хэттон и лорд Ховард оф Эффингэм. Я даже не представляла себе, как глубоко Роберт увяз в долгах. Он всегда был расточителен, а перед самой своей смертью заказал для королевы подарок, который представлял собой нить из шестисот жемчужин, к которой крепилась подвеска. Сама подвеска состояла из огромного бриллианта и трех изумрудов, заключенных в оправу, украшенную каймой из мелких бриллиантов.

Ее он упомянул первой в своем завещании, как будто именно она была его женой. Он благодарил ее за доброту. Даже в смерти она была для него первой. Я не стала подавлять в себе злую ревность. Она нужна была мне для успокоения совести.

Он составил это завещание, когда находился в Нидерландах и верил, что я люблю его. Он писал:

«…И еще просьба к Ее Величеству: я желаю вернуться к дорогой моей жене, чтобы доказать ей свою преданность, пусть не совсем так, как я хотел бы, но хотя бы так, как я могу. Она всегда относилась ко мне с любовью, заботой и лаской, была мне преданной и верной женой. Я надеюсь, что, исполнив мое завещание, она будет помнить обо мне не меньше, чем я помнил о ней, пока был жив».

Ах, Роберт, с легкой грустью подумалось мне, как я оплакивала бы тебя, если бы действительно была такой, в какую ты тогда верил. Да и, вообще, все могло бы быть по-другому, если бы не завел ты себе эту царственную любовницу! Я ведь любила тебя когда-то и сильно любила, но всегда между нами стояла она.

Я была удивлена, что весьма щедро он оделил своего незаконнорожденного сына, Роберта Дадли. Сейчас ему было тринадцать лет, и после смерти моей и графа Уорвика (брата Лейстера) он должен был получить довольно большое наследство. Ему было назначено регулярно выплачиваемое пособие, как только он достигнет двадцати одного года, а до этого возраста должны были выделяться значительные суммы на его содержание.

Конечно, Роберт никогда не скрывал, что этот мальчик — его сын, но у мальчика была еще и мать — леди Стаффорд. Я считала, что она и ее муж в состоянии были обеспечить достойное содержание этому ребенку.

Мне в наследство был оставлен Уонстед и три небольших поместья, включая Дрейтон Бэссит в Стаффордшире, где я в конце концов и поселилась. Дворец Лейстера так же стал моим, включая всю обстановку, фамильное серебро и драгоценности, находящиеся там. К моему сожалению и тайной досаде, Кенилворт достался графу Уорвику, а после его смерти должен был перейти к незаконнорожденному сыну Лейстера Роберту Дадли.

Кроме того, как я уже сказала, у Роберта было гораздо больше долгов, чем я предполагала. Его долг английской короне составил двадцать пять тысяч фунтов. Он был очень щедр к своей королеве, и большая часть этого долга была потрачена на подарки ей. Я ожидала, что, поскольку он умер, состоя на службе у Ее Величества, это будет как-то зачтено. Обычно так и бывало в этих кругах. Но королева не была намерена проявлять ни малейшего снисхождения ко мне. Это была ее месть. Едва выйдя из своего добровольного заточения, она объявила, что весь его долг до последнего фунта должен быть немедленно выплачен. Ее ненависть ко мне не ослабла даже после смерти Роберта.

Она заявила, что вся обстановка, фамильное серебро и драгоценности, находившиеся во дворце Лейстера и в Кенилворте, должны пойти на уплату его долгов, поэтому предписано было немедленно произвести опись этого имущества, с тем, чтобы все, предназначенное к продаже, было оттуда изъято.

Она была безжалостна ко всему, что касалось меня, и я была в бешенстве, но ничего не могла поделать.

Одно за другим все ценное было распродано — все те вещицы, которые были мне дороги и составляли когда-то часть моей жизни. Я в безысходной злости рыдала над ними и проклинала ее в душе, но, как всегда, должна была подчиниться ее воле.

И хотя даже эта вынужденная распродажа не покрыла всех его долгов, для меня было очень важно поставить ему памятник в часовне Бошам. Это был массивный мраморный пьедестал с его девизом «Справедливость и Верность». На нем возвышалась статуя Лейстера, также из мрамора с орденом Святого Михаила, рядом с ним я оставила место для себя, когда придет мой час.

Так ушел из мира великий граф Лейстер.

Через год я вышла замуж за Кристофера Блаунта.

Некоторое время я наслаждалась своим новым замужеством и была счастлива. У меня был красивый, молодой, обожаемый мною муж, который к тому же не должен был одновременно прислуживать другой женщине. Мой сын, Роберт, граф Эссекс, вскоре стал одним из фаворитов королевы, и казалось, что он в конце концов займет при ней место своего отчима.

— На днях я скажу королеве, что пора уже тебя пригласить ко двору, — сказал он мне.

Он был совсем не таким, как Лейстер: тот был хитрее и осторожнее. Иногда я боялась за сына. У него было маловато такта, он не умел притворяться и не собирался скрывать своих истинных чувств ради выгоды. На первых порах это кажется весьма привлекательной чертой, но долго ли сможет выдержать подобное поведение такая тщеславная женщина, как королева, или кто-либо другой, привыкший к подобострастию и лести, как она? Только пока он юн и наивен, пока его можно воспринимать, как этакого «ужасного ребенка». Он и сам был необычайно тщеславен и честолюбив, но не переоценивал ли он своего влияния на королеву?

Я обсуждала это с Кристофером, который считал, что королева настолько очарована юностью и красотой Роберта, что простит ему многое. «Юность и красота самого Кристофера когда-то так же помогали ему в жизни», — подумала я. Однако я не согласилась бы терпеть рядом с собой дерзкого наглеца, как бы хорошо и молодо он ни выглядел, едва ли и королева стерпит такое.

Я всегда считала, что поступила разумно, подождав год, прежде чем снова выйти замуж, и из-за слухов, сопровождавших смерть Лейстера, и из-за того, что мой новый муж был почти на двадцать лет меня моложе. Зато следующий год был очень счастливым для меня.

Наша семья всегда была дружной. Одним из лучших качеств Лейстера была его преданность своим близким, а поскольку мои дети были в наилучших отношениях со своим первым отчимом, они с доверием приняли и второго.

Моей любимицей была дочь Пенелопа. Она была немножко интриганкой, как и я сама. Однако в случае неудачи она никогда не падала духом и постоянно искала новых приключений. Я знала, конечно, что ее жизнь не была такой спокойной, как казалось на первый взгляд. Она жила вполне добропорядочно в Лейсе в графстве Эссекс или в Лондоне во дворце лорда Рича. Ее считали образцом добродетельной матери, целиком посвятившей себя своему семейству. У нее было пятеро детей: три сына — Ричард, Генри и Чарльз, и две дочери: Леттис (названная в мою честь) и Пенелопа (названная в честь своей матери). Но когда она оказалась при дворе, то у нее зародилось множество честолюбивых планов.