Королевский двор был в центре жизни всей Англии, он влек, как магнитом, к себе богатых и честолюбивых. Все известные семейства Англии сконцентрировались вокруг королевы, и каждое соперничало с другим за влияние и величие. Елизавета любила балы, пышность и экстравагантность – ей не приходилось платить за всю эту роскошь; она наслаждалась весельем и блеском, хотя, как я заметила, была воздержана и в питье, и в еде. Она увлекалась музыкой, танцами, была в них неутомима; и, хотя танцевала она в основном с Робертом Дадли, охотно принимала приглашения всех молодых и красивых мужчин.

Она всегда очаровывала меня непостоянством, разнообразием проявлений своего характера. Вид королевы, легкомысленно и временами кокетливо танцующей в некоем блестящем наряде с Робертом Дадли, мог бы быть фатальным для другой царственной особы – это было столь откровенно амурно и несерьезно; однако внезапно она преображалась: становилась надменной, авторитетной, серьезной; она умела показывать столь опасным и опытным людям, как Уильям Сесил, что она держит власть в своих руках и лишь в ее воле поступить так или иначе.

Так как никто не мог предугадать, когда закончится ее легкомысленно-веселое настроение и когда возникнет иное, необходимо было быть постоянно начеку. Роберт Дадли был единственным, кому позволено было переходить границы; но не однажды мне пришлось видеть, как она наносила легкую пощечину ему: и в знак привязанности, и одновременно – того, что она – королева, а он – всего лишь подданный. Но вслед за этим Роберт целовал оскорбившую его руку, и это смягчало ее. В те дни он был очень уверен в себе.

Вскоре стало очевидным, что она благоволит ко мне. Я танцевала так же хорошо, как и она, хотя никто не осмелился бы признать это. При дворе никто не танцевал лучше королевы; платье ни одной женщины не могло соперничать с платьем королевы; красота ее была несравненна; она превосходила всех и вся. Но мне хорошо было известно, что обо мне говорили как об одной из красивейших женщин двора, – и королева знала это. Она называла меня кузиной. Я не была лишена ни ума, ни остроумия; я не стеснялась показать это королеве, и это не вызывало в ней недовольства. По-видимому, она искупала свое пренебрежение к памяти погибшей матери тем, что благодетельствовала своих родственников по линии Болейнов. Она видела в этом исполнение долга и часто призывала меня к себе. В то время мы были почти подругами, – мы, которых время разделит горечью зависти, ревности и ненависти, мы, которые тогда часто вместе смеялись и наслаждались обществом друг друга. Она всячески это показывала. Но она никогда не позволяла мне – или еще кому-либо из красивых фрейлин – быть рядом, когда оставалась наедине с Робертом в своих частных апартаментах. Я даже предполагала, что, чем более ее заверяли в ее блестящей красоте, тем более она сомневалась в этом. Да и была ли бы она красива без ее царственного положения, без величия власти? Была ли бы столь же привлекательна? Я много раз задавала этот вопрос самой себе, но было невозможно представить ее без всего этого, и настолько органичной частью ее все это казалось. Я часто гляделась в зеркало и придирчиво изучала свои длинные ресницы, свои четко обрисованные брови, сверкающие темные глаза и довольно узкое лицо, обрамленное пышными медово-светлыми волосами, и сравнивала свои черты с ее бледностью, с почти невидимыми бровями и ресницами, с ее четким прямым носом, ослепительно-белой кожей, что делало ее изысканно-утонченной. Я знала: любое непредвзятое мнение признало бы первенство красоты за мною. Но ее королевское величие мешало признать это, ибо она была солнцем, вокруг которого вращались все мы – планеты, и мы были зависимы от нее: без ее света нас было не разглядеть. До того, как она стала королевой, она была хрупка, слаба и некрепка здоровьем, у нее была полная опасностей юность, и многократно она пребывала на грани жизни и смерти. Теперь же, став королевой, она отбросила все свои болезненные недостатки, но и, расставшись с ними, она сохранила деликатную нежность кожи и хрупкость телосложения. Но, как бы там ни было, величие в осанке и внешности сохранялось в ней, и в этом с ней не могла конкурировать ни одна женщина.

Она разговаривала со мной более откровенно, чем с большинством своих придворных леди. Думаю, что здесь сыграла роль наша родственность. У нее была страсть к одежде, и мы часто с ней свободно болтали о платьях и нарядах. У нее было столько платьев, что, полагаю, даже придворная гардеробщица не знала их числа. Благодаря стройной фигуре она была хороша в любом фасоне, все ей было к лицу. Она выносила стоически и тугие корсеты, и неудобные кринолины на китовом усе, которые мы носили при дворе, поскольку они привлекали глаз к искусственно утонченной талии. Кружева и рюши на ней были отделаны серебром и позолотой и украшены драгоценными камнями. В те дни она часто носила парики и накладные букли – то, что мы называли «мертвым волосом».

Я пишу все это о днях, предшествовавших скандалу с Эми Робсарт. После этого происшествия королева уже никогда не бывала столь легкомысленна, как прежде, столь добра и беспечна. Несмотря на потребность в постоянной лести и уверениях в ее красоте и великолепии, она не пренебрегала возможностью проверить правдивость этого. То было одно из контрастных качеств, характеризующих ее сложную натуру. И она уже не доверяла мне так и не болтала со мной беспечно, как это бывало до трагедии.

Думаю, в те дни она, действительно, вышла бы замуж за Роберта, если бы он был свободен; в то же время я видела, что она не слишком горюет по поводу его женатого положения, мешавшего их браку. Я была тогда слишком наивна, чтобы понять это. Я объясняла себе это тем, что его женитьба на Эми Робсарт спасла его от брака с леди Джейн Грей. Но это было слишком простое объяснение, чтобы быть правдой. Мне предстояло узнать еще много об этом дьявольски-изощренном уме.

Она, бывало, болтала со мной и о нем, я и поныне улыбаюсь, вспоминая те разговоры. Даже она, такая умная и всесильная, не смогла предвидеть будущего. Он был для нее «милым Робертом». Она любовно называла его «Мои Глаза», поскольку он заботился о благополучии королевы, – так она мне говорила. Она всегда давала ласковые имена и прозвища красивым мужчинам, что ее окружали. Но ни один из них не мог сравниться с «милым Робертом». Мы все были уверены, что она мечтает о том, чтобы выйти за Роберта замуж, но, однако, когда препятствие в виде жены было устранено, она оказалась настолько хитрой и предусмотрительной, чтобы не ступить в эту ловушку. Редкая женщина смогла бы проявить подобную мудрость. Смогла бы я? Вряд ли. Сомневаюсь.

– Мы вместе с Робертом были в Тауэре, – поделилась она со мной однажды. – Я – по причине восстания Уайтта, Роб – по поводу Джейн Грей. Бедняга Роб: он говорил мне, что у него никогда не было надежд на Джейн и он уже тогда отдал бы все, только чтобы я была на троне.

И я увидела, как мягкое, любящее выражение лица совершенно изменило ее: из-под вечно настороженной внешности хищницы проступило женственное, милое лицо. Это не значит, что она никогда не бывала женственной и мягкой. Женственность всегда присутствовала в ней, даже в тягчайшие моменты, но она обладала какой-то недюжинной силой, позволявшей ей брать на себя задачи и решения, предназначенные для мужчин. При этом оставаться женщиной – это была часть ее гения. Но никогда мне не приходилось видеть той же любви и мягкости, что была адресована Роберту, по отношению к кому-либо другому. Роберт был единственной любовью в ее жизни – второй после любви к власти, разумеется.

– Его брат Джилфорд женился на Джейн, – продолжала она. – Хитрая лиса Нортумберлэнд организовал все это. Представь себе: на его месте мог бы оказаться Роберт. Но судьба позаботилась о нем заранее – он уже был женат, и хотя это был мезальянс, мы должны быть благодарны судьбе за это. Итак, мы сидели в башне Тауэр. Граф Сассекс, я помню это как сейчас, явился ко мне. Ты бы запомнила все события так же отчетливо, кузина Леттис, если бы у тебя была такая же перспектива в скором времени лишиться головы. Я решила, что не допущу, чтобы меня коснулся топор: пусть это будет французский меч. – Внезапно на лице ее появилось отвлеченное выражение, и я была уверена, что она подумала о матери. – Но, по правде говоря, я всегда верила, что спасусь. У меня не было намерения погибать. Я так решила, и я отрицала все. Какой-то голос говорил мне: «Терпи, пройдет несколько лет – и все изменится». Да, да, клянусь. Я знала: все изменится в мою пользу.

– То были мольбы за Вас Ваших подданных, которые слышались Вам, Ваше Величество.

Она никогда не могла отличить лести от правды, или, возможно, знала, что ей льстят, но не могла противостоять этому, как гурман не может противостоять вредной для него пище.

– Возможно. Но когда меня повели к Воротам Предателей, мое сердце упало – хотя лишь на минуту. И я стояла там в воде, поскольку эти болваны не предвидели наводнения от прилива, и я выкрикнула тогда: «Здесь стоит верная дочь Англии, вернее которой не видели эти ступени! Она пленница! Перед твоими всевидящими очами, о, Господь, я говорю это, ибо у меня нет другого верного друга, кроме Тебя одного…»

– Я знаю, Ваше Величество, – ответила я. – Ваша смелость, Ваши великие слова записаны для поколений. Они были столь же смелы, сколь и умны, и Господь показал, что он – Ваш союзник, ибо все Ваши враги потерпели поражение…

И тут она поглядела на меня и рассмеялась:

– С тобой забавно, кузина! Ты должна остаться при мне. Потом она продолжила:

– Все это было так романтично. Как, впрочем, и все, связанное с Робом. Он подружился со стражником – тот обожал его. Роберта любят все, даже дети. Тот стражник носил ему цветы, и Роберт посылал их мне… через мальчишку… а в цветах однажды была записка. Так я узнала, что он в Тауэре и где он заключен. Он всегда был смел до безрассудства. И он верил в победу и освобождение – это качество объединяет нас обоих. Когда мне разрешили прогулки в пределах Тауэра, я прошла мимо его камеры. И тюремщики побоялись быть грубыми со мной: мудрые люди. Они знали, может наступить день, и я припомню это. И я припомнила бы. Но я нашла камеру в башне, где содержался Роберт, и он выглянул через решетку… Это свидание скрасило наши дни в Тауэре.

Когда она начинала говорить о Роберте, она уже не могла остановиться.

– Первой он посетил меня, Леттис, – продолжала она, – и это было сделано правильно. Королева, моя сестра, была при смерти. Бедная Мария, мое сердце стремилось тогда к ней. Я была всегда преданной и верной ее подданной – так должны поступать добродетельные подданные по отношению к суверену. Но люди устали от злодеяний, вершившихся за время ее правления. Они желали положить конец религиозным гонениям. Они желали видеть королеву-протестантку.

Ее взгляд заволокло туманом. Я думала про себя, да, моя Королева, люди этого желали. Но, если бы они желали видеть на троне королеву-католичку, уступила ли бы Ты их желаниям? У меня не было сомнений в ответе на этот вопрос. Религия имела мало отношения к душе Елизаветы и, возможно, это было хорошо: предыдущая королева была столь углублена в свои религиозные чувства, что это погубило ее доброе имя, и люди радовались ее смерти.

– Королева должна слушаться воли народа, – сказала Елизавета. – Благодарение Богу, это правда, которую я постигла. Когда моя сестра была при смерти, дорога на Хэтфилд была запружена народом, который шел приветствовать меня – меня, чье имя незадолго перед этим вряд ли кто осмелился бы упомянуть. Но Роберт всегда верил в меня и приветствовал меня, и это было знаменательно, что он первым вышел встретить меня. Он стоял передо мной, только что приехавший из Франции. Он говорил, что пришел бы навестить меня ранее, но мог тем самым подставить меня под угрозу. Он принес с собой золото… в знак того, что, если бы пришлось защищать меня, он поставил бы на карту деньги… состояние… и он сделал бы это.

– Его верность Вам делает ему честь, – сказала я и едва слышно прибавила, – и пошла ему во благо… ведь он – Придворный Конюх Вашего Величества, не меньше.

– У него любовь к лошадям, Леттис. Он умеет с ними обращаться.

– И с женщинами, Ваше Величество.

Но я зашла слишком далеко. Как только я почувствовала это, холодок пробежал у меня по спине.

– Отчего ты говоришь это? – потребовала она ответа.

– Оттого, что мужчина такого превосходного телосложения и такого же превосходного содержания, Мадам, должен очаровывать любое существо женского рода, будь оно на двух или четырех ногах.

Она была подозрительна, хотя в тот раз она пропустила это дерзкое замечание мимо ушей; в следующий раз она дала мне пощечину, и не слишком мягкую, мотивировав это тем, что я неловко подала ей одно из платьев.

Мне-то было прекрасно известно, что это не из-за платья, а из-за Роберта Дадли. Эти нежные, превосходной формы ручки могли наносить ощутимые удары, в особенности, когда какое-нибудь украшенное бриллиантами кольцо впивалось в кожу. Уместное напоминание о том, что недальновидно говорить неприятности королеве.