Даниэла Стил - Моменты

Прошло несколько секунд, прежде чем Алиса сказала:

— Ну, поверит-то он во все, во что захочет поверить. И кто осмелится сказать, что это не к лучшему?

С этим доводом Элизабет не могла спорить. В ее собственной жизни было слишком много случаев, когда фантазия смягчала реальность и давала возможность как-то жить дальше.

— Обещай сообщить мне, когда ему станет совсем плохо, — продолжала Алиса. — И не забывай: всегда, когда что-то у тебя отнимается, что-то и дается. Да, трудно жить изо дня в день, зная, что ты умираешь, но раз уж так получилось, у тебя появился шанс разобраться в делах… с кем-то, к примеру, сблизиться, если захочешь. Ты взгляни на это как на дар, Элизабет.

— Я люблю тебя, бабушка.

Они поговорили еще несколько минут и, прежде чем попрощаться, пообещали друг другу вскоре созвониться снова. Когда Элизабет положила трубку, к глазам прихлынули непрошеные слезы. Она никогда не знала, где ее подстережет слабость в ежедневной битве с бедой. Иногда работа приносила несколько часов освобождения. Но как часто ее мучили тяжелые мысли о будущем.

Слезинка выкатилась из глаза. Мысленно отмечая ее путь по щеке, Элизабет сидела совершенно спокойно. Какая-то часть ее сознания, как бы отделившись от боли, породившей эту слезинку, мягко предупредила ее, что скоро этих слез будет гораздо больше.

Вот и опять тот, кого она любила, уходил от нее. Она могла браниться и рыдать во весь голос от этой несправедливости, могла богохульствовать и грозить кулаком небесам, могла найти убежище в работе…

Все напрасно, изменить ничего нельзя.

Амадо умирал… И когда это произойдет, часть ее самой умрет вместе с ним.

— И сколько же у тебя осталось времени? — спросила Фелиция.

Амадо устраивался в кресле, ища положение, которое позволило бы его легким свободнее дышать. Вместо того чтобы обидеться на бесцеремонность ее вопроса, он даже испытал облегчение, что Фелиция не пытается дурачить его неискренним выражением сочувствия.

— Это могут быть месяцы, а возможно, год или даже больше. Вариантов много.

Элана метнула в Фелицию выразительный взгляд, прежде чем с запинкой спросить:

— А ты… а сейчас как ты себя чувствуешь? Я имею в виду, не сможем ли мы что-нибудь сделать для тебя?

— Нет, — ответил он. — Все, что можно делать, и так делается.

Фелиция встала и прошла к окну. Оттолкнув в сторону занавеску, она принялась внимательно разглядывать двор. Так и не поворачиваясь лицом к отцу, она спросила:

— Тогда почему же ты просил нас приехать сюда сегодня? Ты мог бы сообщить нам об этом и по телефону.

— Фелиция, — задыхаясь, сказала Элана, — как ты можешь говорить подобные вещи?

Фелиция резко развернулась и свирепо посмотрела на свою сестру.

— Если бы ты была честна хоть разок в своей жизни, ты бы призналась, что думаешь то же самое. С каких это пор мы собираемся вместе для семейных заявлений?

— Но это же другое дело, — выпалила в ответ Элана.

— Почему же? Потому что папа умирает и мы ему понадобились? — Она повернулась к Элане. — А где же он был, когда умирала мама? И кстати, где была ты сама?

— Фелиция, не надо так вести себя с сестрой. — Амадо протянул к ней руку в просительном жесте. — Ни к чему эти ссылки на твою мать. То, что она сделала…

— Не смей говорить со мной о моей матери! — закричала Фелиция. — У тебя нет на это никакого права.

— Почему бы тебе не выслушать его, Фелиция? — Элана посмотрела на Амадо. — Неужели ты не видишь, что он умирает? Это же наша последняя возможность снова стать одной семьей.

Фелиция внимательно посмотрела на свою сестру, потом на отца. Ее глаза сузились, она раздумывала. Откинув рукой волосы, она сказала:

— Я… я прошу прощения. Не знаю, что на меня нашло. Должно быть, это шок от… от того, что я узнала о твоей болезни… папа.

Амадо не был уверен в благоприятном исходе их встречи. Он лишь понимал, что это совсем не то, чего он хотел, улыбка Фелиции сродни печальной «искренности» агента налоговой инспекции. Амадо подозревал, что и перепуганное выражение глаз Эланы вызвано не горем, что умирает ее отец, а страхом так близко увидеть умирающего человека.

— Я не хочу умирать, оставляя между нами что-то недосказанное, — сказал дочерям Амадо. — Разумеется, есть вопросы, которые вы хотели бы задать мне, есть вещи, которые вы хотели бы узнать о своем детстве до того, как вы переехали в Испанию со своей матерью. Когда я уйду, не останется никого, кто ответил бы на эти вопросы.

— Откуда тебе знать, какими мы были в детстве? — спросила Фелиция. — Тебя и рядом-то никогда не было.

Амадо медленно кивнул, как бы удовлетворенный ее гневом. Даже если Фелиции и было выгодно промолчать, она не могла сдержать своего стервозного характера.

— Я очень много работал, выращивал самый лучший виноград, делал самые лучшие вина. Этого ожидал от меня мой отец, так же как его отец — от него. Я не знал, что моя работа будет стоить мне семьи. Просто жизнь сложилась именно так.

— Не хочешь ли ты сказать, что теперь ты будешь вести свои дела по-иному? — спросила Фелиция.

— Да, я бы сделал все, чтобы удержать тебя и твою сестру.

Амадо искал в ее глазах понимания, но Фелиция снова смотрела в окно, подчеркнуто отвернувшись от него. Потом она подняла руки и сложила их на груди, готовясь к атаке.

— А как же насчет мамы?

— Я же сказал, что сделаю все, что понадобится, — повторил Амадо.

Фелиция повернулась к нему лицом.

— Означает ли это, что ты сожалеешь о том, как относился к ней?

— Сожалею даже больше, чем могу сказать.

Он решил предоставить Фелиции право истолкования смысла этих слов.

— И как же ты намерен устроить, чтобы мы снова стали одной семьей?

Хотя эти слова Фелиции были как бы примирительными, весь вид говорил о другом.

Перед их приездом Амадо убеждал себя не ждать слишком уж многого. Он чувствовал, как встревожена Элизабет, как сочувствующе смотрела на него за завтраком. Слышал тревогу в ее голосе, когда она сама вызвалась остаться с ним на этот день, вместо того чтобы отправиться на работу. Однако ни Элизабет, ни он сам не в состоянии были сделать ничего, что могло бы подготовить его к разочарованию, которое он сейчас испытывал: даже его грядущая смерть не смягчила Фелицию. А без Фелиции у него не оставалось шансов поладить с Эланой.

— Я надеялся, что мы сможем провести вместе некоторое время, постараться заново узнать друг друга, — сказал он.

Фелиция быстро посмотрела на Элану.

— Я полагаю, что впредь не удастся встречаться довольно регулярно, не так ли, Элана?

Та оказалась захваченной врасплох стремительным виражом своей сестры.

— Разумеется. Я тоже так думаю.

И хотя Амадо следовало испытать облегчение, он почувствовал лишь пустоту.

Судно, перевозившее Майкла через Тихий океан, накренилось на волне, заставив его вцепиться в снасти, которые поддерживали парус в вертикальном положении. Он бросил быстрый взгляд туда, где оставил Говарда, в очередной раз наводившего на себя лоск. Кот встретил его пристальный взгляд этак высокомерно и снисходительно, а потом снова принялся вылизывать лапу.

Они провели в этом путешествии вот уже три недели, а Майкл так до сих пор и не смог привыкнуть к океанской качке. Джереми Эндрюс, слегка чудаковатый капитан, согласившийся взять Майкла на временную работу в обмен на питание и провоз до Австралии, заверил его, что он понемногу приспособится. Это, мол, всего лишь вопрос времени.

И в конце концов, разве время не было тем, чего Майклу хватало сверх всякой меры?

Не так уж много найдется мужчин, которые моги бы сказать, что никуда им не надо спешить и никто их нигде не ждет, куда бы они ни попали. Никогда раньше Майклу не было знакомо ощущение подлинной свободы. И может быть, в один прекрасный день, если только очень постараться, ему даже начнет это нравиться.

Говард встал, потянулся и отправился в путь по палубе. Вот он поставил передние лапы на ногу Майкла и негромко мяукнул. И Майкл, подняв его, водрузил на свое плечо и прижался щекой к боку кота, дав нежной черной шерстке поласкать свою кожу.

— Вот там и виси, Говард, — прошептал он. — Ничто не длится вечно.

Впрочем, последнее в большей степени было сказано для самого Майкла, чем для кота.

В ту ночь, когда Майкл в последний раз забрался в свой пикапчик и укатил прочь из долины Напа, у него не было ни малейшего представления о том, куда же он направляется. Он знал одно: ему пора убраться подальше. Поначалу он направился было на восток, подчиняясь некой тайной мечте, застрявшей в нем еще с детских времен, — повидать Йеллоустонский парк.[7] Однако в Уиннемакке, штат Невада, он вдруг совершенно неожиданно повернул на север, а попозже, уже в штате Айдахо, свернул обратно на запад и в конце концов закончил свой путь в Сиэтле. День он провел, слоняясь по пристаням, настроившись предложить свои услуги в качестве грузчика капитану очаровательного парусника. И вот, в результате случайного разговора о толстых ломтях семги, он, извольте видеть, уже приближался к Гавайским островам.

Он покинул Калифорнию, ища исцеления, в то же время отлично понимая, что его не предвидится.

Странствия, возможно, и не стали бы решением проблемы, но это, черт подери, куда лучше, чем сиднем сидеть на одном месте. Майкл не мог отделаться от ощущения, что если бы он остановился, пусть даже всего на одну минуту, то все, оставленное им позади, все, от чего он бежал прочь, снова настигло бы его. А он пока еще не готов к новой встрече с этим.

И пока он не сумеет отыскать какой-то способ ужиться с мыслью, что он потерял, надо не прекращать движения.

И если для этого потребуется вечность… ну и черт с ним!

Сент-Хелена. Март 1990 г.

Элизабет стояла у края виноградника. На ней был черный костюм, который она купила еще восемь месяцев назад, готовясь к тому дню, когда ей придется сказать Амадо последнее «прости». Понимая, как тяжело ей будет разгуливать по магазинам в поисках соответствующих вещей, когда придет этот час, Элизабет сочла такое решение не только объяснимым, но и практичным. Но в итоге этот костюм стал непосильной ношей для психики, постоянным дополнительным напоминанием, висевшим в задней части ее стенного шкафа и дожидавшимся возможности оправдать ее решение купить его.

Эти долгие месяцы ожидания выдались трудными по множеству причин: дни были наполнены необходимыми встречами, на которых решалось, как лучше освободить Амадо от его поста главы винного завода, его участия в рекламе «Вин Монтойя», ночами же она сидела около его кровати, наблюдая, как он превращался в тень того мужчины, с которым она познакомилась на Рождественском вечере агентства «Смит и Нобл». Уже ближе к концу Элизабет решила, что не стоит начинать новую рекламную кампанию, лучше дать задний ход, выпуская в эфир все меньше и меньше рекламных сюжетов с участием Амадо, пока они просто не исчезнут. А потом, когда у нее будет возможность заново оценить их положение, она решит, как удобнее разместить «Вина Монтойя» на рынках сбыта.

Элизабет понимала, что идет на огромный риск, рассчитывая, что когда-либо она будет в состоянии вновь завладеть их долей на рынке, но это уже относилось к категории «завтрашних проблем». Заботы о муже занимали все ее время. Она спала по нескольку часов в сутки и кое-как справлялась со своей работой на винодельне.

Как и ожидала Элизабет, Амадо не пожелал спокойно отойти во мрак вечной ночи. Даже когда он был совсем близок к концу, когда каждый его вздох требовал больших усилий, он продолжал сражаться за еще один день. Бывали случаи, когда она стояла в коридоре у двери его комнаты и прислушивалась к его затрудненному дыханию, мысленно умоляя его уйти с миром, довериться часто высказывавшемуся им же самим убеждению, что после этой жизни им суждено снова найти друг друга.

И уже в самом конце, когда его тело больше не могло откликаться на волевой призыв сознания, Амадо проснулся от глубокого сна, чтобы в последний раз без спроса уйти от нее. Глаза его были открыты, сознание ясное, губы, дрожа, шептали ей слова любви…

Когда закончатся похороны и все разойдутся по домам, Элизабет от себя скажет Амадо последнее «прости», выпив бокал сухого красного «Мерло», которое он в вечер их свадьбы решил приберечь, чтобы отпраздновать их десятую годовщину. Она разожжет огонь в камине, выпьет это вино из старинного хрустального бокала, которым он поднимал тост в день их помолвки. А когда вино кончится, бокал полетит в огонь. А черный костюм будет упакован вместе с одеждой Амадо и отправлен в какую-нибудь богадельню, куда угодно — лишь бы подальше от Сент-Хелены.