Анита Фрэй - Монахиня Адель из Ада

А та, вернувшись в горницу, начала вертеться перед зеркалом, которое висело на бревенчатой стене, аккурат над сундуком с её приданым. Зеркало было огромным, его в своё время ещё матушка покойная получила в подарок от французов, в каком-то из дворцов, оставленном на разграбление русским войскам. Побеждённые просто так подарков не дарят, просто матушка умела делать перевязки, как никто другой. За это ей и раму к зеркалу смастерили местные, дворцовы мастера. Да ещё и надпись по-французски сделали: «бэль фам», что значит «прекрасная дама».

Фросенька всякий раз, глядя в это зеркало, чувствовала себя именно «бэль фам», а не геройской дочерью казака.

Ей пришло в голову раздеться донага. Да простит её тятенька. Если даже и проснётся он, так что? Он свою дочку в разных видах видывал.

Правда, были, ещё во время путешествий по Европе, неприятные моменты, когда иноземные дамы, глядя на них с тятенькой, перешёптывались: «Инцест!» В те минуты казак Репкин держал своё чадо на коленях. Либо просто обнимал. Фросенька по взглядам понимала, что это слово означало что-то очень нехорошее. Неужели грех ребёнку сидеть у отца на коленях? Или быть в объятиях?! Даже если и сейчас она усядется к нему на колени, всё равно греха не будет. Оба не допустят до греха.

Фросенька взглянула на дремавшего родителя. Залюбовалась его торсом и руками… Мощный у неё отец! Внезапно ощутила его силу и… уже знакомую сладость внизу живота. О, нет! Не будет этого. От неё всё зависит, а она сильная. Гордая казачка. Хотя и «бэль фам».

Пока «будущий граф» шёл домой, наблюдая за хромающим впереди героем, у последнего походка неожиданно изменилась: выровнялась и ускорилась.

— Ну, дела! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Врёт он, что герой, или… Разжалобить решил тут всех и вся…

Перво-наперво своих родителей он имел в виду. Вот уж два лопуха…

В ту минуту его маменька и папенька, Антонина Фирсовна и Сергей Петрович, наслаждались обществом друг друга в собственном саду, который одинаково обожали, а потому почти всё время проводили там.

Даже зимой стол под яблоней, звенящей голыми заиндевевшими ветвями, был регулярно накрыт. Правда, несколько иначе, чем в летнюю или весенне-осеннюю пору: вместо хрустальной вазы с фруктами, живых цветов и пышущего жаром самовара, в декабре-марте там находились сушёные фрукты, сушёные же розы и несколько бутылочек спиртного, регулярно уносившегося прочь ретивыми слугами — лишь только им казалось, что бутылочки чересчур промёрзли и вот-вот лопнут.

Иногда, среди сугробов и белых пушистых ветвей мелькали красные грудки снегирей. Тогда оба супруга, не сговариваясь, выкрикивали:

— Сущий рай!..

Затем они бросались в объятия друг к другу, падали на снег и даже целовались — пылко, страстно, как молодые влюблённые. Иногда можно было слышать: «Единственный мой!» или «Лапушка моя!»

Пётр Сергеевич сызмальства завидовал родителям. Старые, а всё ещё влюблённые. И самому ему хотелось именно такого. Или лучшего. Хотя, куда уж лучше.

Вечерами, отходя ко сну, маленький Болотников рисовал себе картины взрослой жизни. Свою любовь рисовал. Главной героиней тех мечтаний была красивая черноволосая девица. Всё правильно: беленькие любят чёрненьких, а чёрненькие беленьких. Так повелось, заложено природой.

Мать юного Болотникова была яркой блондинкой. Начав седеть, даже не расстроилась — не больно портила её седина. Отец носил тёмную, в то время модную дворцовую причёску «а-ля император», с блестящей лысиной по центру черепа. И такие же лояльные усы. Глазами отличался голубыми.

Свадебный портрет счастливой пары, висевший в гостиной, напоминал венчальную картину царственных особ.

Год сменялся годом, месяц месяцем, неделя неделей, а семейные устои в этом доме не менялись. Зима, лето, осень, весна — ни один из означенных сезонов не вносил каких либо особых корректив.

Тем погожим сентябрьским утром отец будущего графа сидел под единственной яблоней, у прибранного стола, накрытого свежей скатертью, читая «Российские ведомости». Мать-хлопотунья, находясь неподалёку, давала указания садовнику.

— Эти георгины в спальню ставь… А эти флоксы — молодому барину в кабинет…

Пётр Болотников сильно преувеличивал бедность своих родителей. Вернее, преуменьшал их достатки. В двухэтажном «доме-развалине», ещё довольно крепком, располагались две гостиные, три спальни, библиотека и два кабинета — отца и сына. Все окна были занавешены дорогими тяжёлыми шторами, привезенными некогда из Петербурга, так что у случайных посетителей или не очень близких гостей, не имевших доступа в интерьеры, складывалось вполне благоприятное впечатление: хозяева не бедствуют, пребывают в полнейшем достатке.

Да и не сказать, чтоб было очень бедно внутри особняка. Обладая вкусом и бережливостью, можно и при небольших средствах создавать в скромном дому подобие рая, иметь свой, неповторимый уют.

Вкуса у хозяйки было предостаточно, а бережливость иногда граничила со сверхрасчётливостью. Что, однако, ни на ком не отражалось дурно, даже на дворовых людях. Более того, почти всю дворню учили игре на музыкальных инструментах. Ушедший безвременно писарь учил.

Долгими зимними вечерами садовник Афанасий играл на клавесине простенькие задушевные мелодийки, а остальная дворня подыгрывала ему — кто на чём.

Иногда, в особенно морозное время, весь крепостной люд усадьбы, насчитывавший не более двух десятков душ, распределялся по покоям, услаждая слух хозяев то оркестром балалаек, то звуками арфы. Там же и спать оставались волею сердобольной хозяйки. Не гнать же их на мороз после концерта и чая. Укладывались, правда, на полу, но зато в уюте и в тепле.

Когда морозы не свирепствовали, можно было выйти в сад, напоминавший белую ажурную беседку, посмотреть на пушистые ветви, чуть пригнувшиеся от снега, послушать трели почтового колокольчика, звучавшего в белом далеке. В изрядном далеке, ибо супруги ни от кого не ждали писем.

Ну, а летом, нежась в тени всё тех же деревьев, можно было вспоминать безвозвратно ушедшую молодость.

Раскидистая яблоня была в саду одна. Стояла она в окружении вишен и слив, а также огромных кустов шиповника.

Цветочные клумбы меняли свою окраску в зависимости от сезона: ярко-красные весенние тюльпаны уступали место розам, а те, ближе к осени, сменялись георгинами и флоксами.

Сад и видневшиеся в глубине его двухэтажные хоромы производили впечатление зажиточного имения. Супругам, однако, мечталось о большем. Хотя и настоящее положение вещей не очень сильно расстравивало их, не вызывало слишком уж бурных споров, ибо меж ними смолоду царили совет да любовь. Антонина Фирсовна была ещё красива, а её супруг солиден и в меру ворчлив.

Ворчать Болотников-старший любил.

— Молодому барину вместо цветов трёпки надо дать! — сказал отец семейства, отложив газету.

— Что ты такое говоришь?! — возмутилась мать. — Не смей позорить сына при собственных крестьянах!

Сергей Петрович привычно стушевался.

— То была шутка, разве не понятно?

— Тебе всё шуточки шутить да немыслимые прожекты городить, а ребёнок до сих пор не пристроен! Брось читать газеты, там ничего умного нет, лучше подумай, как помочь сыну…

— Женить его надо, и как можно скорее, а то шляется неизвестно где, снова ночью его не было… Сопьётся, не ровён час при такой жизни…

Антонина Фирсовна вскипела.

— Как тебе не стыдно! Снова фантазии? Петруша водки в рот не берёт, разве что наливочки иногда… И не так уж сильно он гуляет, другие больше в его возрасте куролесят…

Права была мать, не так уж и сильно гулял Пётр Сергеевич в свои двадцать два года.

Часу этак в двенадцатом, в самый разгар супружеской беседы, раздался стук в кованые ворота усадьбы. Болотников-старший нахмурился.

— О! Лёгок на помине! «Дитятко!»

Антонина Фирсовна кивнула садовнику.

— Чего стоишь, Афанасий? Иди, открывай!

— Слушаюсь, матушка барыня!

Садовник бросил инструменты, направился к воротам. Однако вместо «дитяти» за чугунными прутьями и завитками маячил силуэт капитана.

Садовник сперва пошёл к старому дубу, взял из дупла большой ключ. Затем приблизился к воротам, взглядом оценил внешность гостя. Не здоровяк, скорей наоборот, можно не бояться. Отпер замок.

— Вы кто такой будете? Как доложить?

Гость стал во фрунт.

— Штабс-капитан Заступников Фёдор Пафнутьич! В одних кругах моё имя известно всем поголовно, в других же, более патриархальных и менее открытых обществу, обо мне вряд ли слыхали. Ну, да ничего! Могу ли я войти, любезный страж?

Страж никогда не слышал таких длинных фраз, да ещё и в исполнении голодранцев.

— Мало ли кто что наплетёт…

Он смерил гостя взглядом ещё и ещё раз. Особо задержавшись на пучке линялых жиденьких волос, торчавших из-под воинской фуражки.

— Бумаги предъявите, не то мне придётся вышвырнуть вас вон…

— Что ж вы так невежливы со странником? — осведомился капитан. — Может быть, он голоден, устал…

Перехватив брезгливый взгляд садовника, остановившийся на потёртом кителе, гость воскликнул:

— А!.. Ну, так бы и сказали! Внешний вид мой погружает вас в сомнения? Другого я не ждал… Это в столице, чем убожее вояка, чем больше шрамов у него на лице, тем больше сострадания к нему и всяческого уважения… Хорошо-с! Вот вам бумаги. А я ещё раз устно представлюсь, пускай вам будет стыдно: штабс-капитан Заступников, герой пятисот кровавых сражений, обладатель многих побед и наград…

Афанасий смутился.

— Эээээ… Прошу входить!

Он повёл гостя вглубь сада.

Под яблоней картина не сильно изменилась: Сергей Петрович по-прежнему сидел у стола, хотя уже и прибранного, без самовара, а Антонина Фирсовна стояла над ним, яростно подбоченясь. Увидев зашарпанного капитана, она воскликнула:

— Это ещё что за фигура?!

Супруг искренне обрадовался перемене разговора.

— Не видишь — служивый к нам в гости пожаловал! Небось устали, проголодались?

Капитан пожал плечами.

— Есть немного… Извините за внешний вид: я тут вздремнул в овраге чуток, прежде чем к вам ломиться, оттого и помятый весь, соломой пооблип…

Поймав испуганный взгляд хозяйки, метавшийся от стоптанных сапог к кривой фуражке и обратно, гость добавил:

— В дороге предпочитаю маскироваться, не шиковать, чтобы не ограбили. Да и ощутить на своей шкуре, что есть жизнь в деревне, вдали от городских удобств и удовольствий, не мешает. Вот, я вырядился простачком и бедолагой, исполняю собственное послушание, данное себе самому, как в монастыре дают послушание монаху, хожу пешком, обдуваемый ветрами, поливаемый дождями, хотя дома, в Петербурге, два богатых выезда имею… Пару вороных, гривастых, с кованой упряжью… А также тройку беленьких, ещё более гривастых, с лентами и бубенцами — на зиму…

На Антонину Фирсовну такие речи почему-то не подействовали, она продолжала гневно двигать бровями.

— Не сомневайся, мать, — пришёл на выручку военному бродяге хозяин усадьбы. — Я в своё время насмотрелся на ряженых, вплоть до фельдмаршалов. Высокие чины сами не свои до переодеваний, их хлебом не корми — дай позаигрывать с беднотой…

Болотников-старший подмигнул вояке. И ещё пару жестов исполнил, как бы давая понять, что мундир и сапоги в человеке не главное. Однако же сомнение и в его очах сквозило, такое ведь не спрячешь.

Заметив это, гость украсил свой рассказ новыми подробностями.

— Сам-то я не фельдмаршал, вы правы. Но к фельдмаршалам вхож! Вы не поверите, меня недавно выбрали главою попечительского комитета — за мои военные заслуги.

— О ком печётесь? — снова хитровато подмигнул отец-Болотников.

— О ветеранах! — нимало не смутился гость. — Молодые инвалиды тоже к нам приходят, но под них не выделены средства. Нам не выделены…

— И велики ли суммы? — оживилась мать-Болотникова.

— Громадны! Несусветны! Один дворец чего стоит…

— Какой дворец? — ещё пуще взбодрилась хозяюшка, наконец-то перестав шевелить бровями.

— Ясно какой: благотворительный! А где по-вашему должны происходить приёмы? Ведь и государь их навещает, приносит суммы лично, благодетельствует…

Антонина Фирсовна вконец размякла.

— Простите… Как вас звать-величать?

Капитан встряхнулся.

— Штабс-капитан Заступников Фёдор Пафнутьич!

Сергей Петрович возликовал.

— Присаживайтесь, расскажите, что ещё хорошего в мире, а то газеты к нам приходят, самое малое, через месяц!