Габор Васари - Monpti

Строго говоря, холодная женщина не может жить без любви, но она устраивает это дело совершенно холодно, ей так надо. «Будь любезен! Ты же портишь мне прическу!»

Холодная женщина не закрывает глаза, когда ее целуют, и не теряет дыхания после поцелуя, а только поправляет прическу или говорит: «Я только что заметила небольшой угорь на твоем лбу, позволь, я его выдавлю».

Холодную женщину невозможно продуманно, по программе одурачить. «Сегодня нет. Ты и без того уже очень нервничаешь».

Не она, а ты. Ей виднее.

Холодная женщина неверна, холодная женщина обманывает холодно.

Против холодной женщины не существует никакого лекарства, холодная женщина не терпит холодного мужчину.

Холодная женщина хочет прогуливаться по чувственности мужчины как по саду, вдобавок читая модный роман.

Боже, охрани любого от холодной женщины… и не вводи нас в искушение, а избавь нас от…

Вот так и сидят эти многочисленные женщины вокруг фонтана Медичи и ожидают событий, чего-то фатального. Здесь знают лишь одну фатальность. Судьбу.

Муж обманывает жену, она догадывается – «C'est la fatalité». Это была его судьба. Если жена обманывает мужа, это тоже фатальность. Супруг убивает любовника, это тоже фатальность. Если супруг случайно не оправдан в суде, это снова фатальность.

Как хорошо, что существует это слово, оно облегчает жизнь, успокаивает души, и любое чувство ответственности становится излишним.

«Qu'est-ce que vous, c'est la fatalité. Чего вы хотите, то была как раз его судьба».

Надо найти женщину, которая немного похожа на Анн-Клер…

Люди сидят в саду без пальто и пиджаков. У фонтана Медичи ни души. Что сие означает? Любовники бастуют? Правда, по будням после полудня каждый работает. Тело у Анн-Клер красивое и стройное. Если бы она мне попалась навстречу, я бы с ней не стал здороваться.

В четыре часа сад закрывается. Группа одетых в форменную одежду младших служащих появляется из здания сената и перекрывает входы в сад. Один из них проходит по важнейшим аллеям и возвещает звуками барабана – периодически бьет в него, – что сад закрывается.

– On ferme! On ferme! Мы закрываемся! – кричат сторожа со всех сторон. Очень похоже на охоту с гончими. Я никогда больше не увижу Анн-Клер…

В начале рю де Вожирар стоит небольшая часовня. Так как меня выгнали из сада и у меня нет желания идти домой, я иду в часовню.

Словом, больше нет никакой Анн-Клер. Как давно я уже не был в церкви. Я совсем не думаю о ней. Да и смысла никакого нет. Как славно здесь пахнет потусторонностью. Где бы ни приходилось скитаться, на чужой земле, среди чужих нравов, церкви остаются более или менее одни и те же. Это нейтральные области, миссии Бога.

Анн-Клер уже получила открытку по пневмопочте.

Часовня почти пуста. Рядом со мной молится старуха, склонив голову. Вот бы иметь жену, которая все время молится. Старуха неожиданно вздрагивает всем телом и поднимает голову. Скорее всего, она заснула на молитве. Она смущенно тянется за своей шляпой.

– Ну что? – спрашивает она без всякой связи и поворачивается ко мне.

Я сразу устремляюсь из часовни.

Боже милостивый, мои нервы не в порядке.

То холодно, то жарко. Как только выглядывает солнце, появляются мухи.

Двор отеля «Ривьера» раньше был конюшней, здесь даже Наполеон распрягал коня – в молодости, когда он имел дела в этой местности по любовной части. Прямые потомки тогдашних мух не могут это позабыть и тучами паломничают в это памятное место. Они нахальны до невозможности.

Я купил мухоловку, длинную клейкую ленту. Повесил ее на лампочку. Большинство мух кружатся вокруг лампы.

Час спустя на ленте уже двадцать одна муха. Они терзались, размахивали лапками и еще крепче приклеивались.

Должно быть, это мучительная смерть. Собственно, голодная смерть. Мухи тоже чувствуют боль, наверняка. Иначе они не пытались бы освободиться любой ценой. Муха тоже создание Бога. Она радуется жизни: имеет друзей и семью, с угрозой для жизни ищет себе пропитание в мире, пока однажды такой вот подлый дурак не поймает ее и не замучает до смерти.

Еще не слишком поздно.

Я спасу ее!

Очень осторожно я отковыриваю муху от бумаги. Сначала я мою в воде лапки, чтобы она не приклеилась где-нибудь в другом месте, потом кладу на подоконник подсушиться.

Вообще говоря, на бумажной ленте чистая колония бацилл. Кто знает, какая из этих мух питалась падалью!

Я убиваю их по очереди тапочкой. Потом как сумасшедший выбегаю из дому. На автобусе «Альбис» я еду на другую сторону Сены и выхожу у «Комеди Франсез». В половине шестого я уже стою перед бюро и дожидаюсь Анн-Клер.

Ровно в шесть она выходит и тут же видит меня. Она смеется и плачет.

– Ведь правда – ты не смог уехать? Она судорожно вцепилась в меня.

– Хочешь пойти куда-нибудь поесть со мной, а потом в кино?

– Да.

– Дома тебе не будут выговаривать?

– Нет, сегодня мои придут поздно, а до этого я уже буду дома.

Она открывает сумочку.

– Потрогай мой носовой платок!

– Зачем?

Я дотрагиваюсь до платка. Он насквозь сырой.

– Ты постирала его в бюро? Для чего?

– Я его не выстирала, выплакала, из-за тебя, сегодня после обеда. Я даже была на вокзале. Мне сказали, что в указанное тобой время никакие поезда на Будапешт не отправляются. Я бы тебя все равно с поезда стащила.

Мы едим в «Жюльене». Я стараюсь быть равнодушным, когда переступаем порог ресторана. Никто не должен подозревать, насколько редко я посещаю такие заведения.

Приятное местечко. Хлеб здесь сервируется независимо от блюд, это значит, что здесь питаются тучи студентов, которые съедают его по два килограмма на душу. Килограмм до обеда и килограмм после. Понятно! У большинства из них прием пищи происходит лишь раз в день, поэтому насытиться можно только хлебом.

Каждая трапеза состоит из четырех перемен, это стандартный набор. Суп или закуски; мясо и овощи; сыр или выпечка. Кроме того, полагается четверть литра красного вина или пива, по желанию – лимонада; все это входит в фиксированную стоимость.

Французские кельнеры – чудеснейшие создания творца. Только в цирке увидишь такие представления. Они берут одновременно двадцать заказов и для этого всего лишь слегка опрашивают по очереди посетителей: «А вам, мсье?», «А барышне?», «А вам, мадам?» Заказанные блюда повторяются устно один раз, но не записываются. Все это делает единственный человек с озабоченно наморщенным лбом и каплями пота на висках, который затем через пять минут появляется в зале с вожделенными кушаньями. Первый номер – тренировка памяти – отработан, теперь очередь за испытанием на ловкость. Он приносит двадцать различных блюд одновременно: супы, овощи, мясные блюда и торты – и все это несет в левой руке; тарелки лежат на его предплечье. Правой рукой он раздает, и случаи, когда какое-нибудь блюдо по ошибке приземляется не перед тем, кто его заказал, крайне редки.

С двенадцати до двух часов дня кельнер переносит гору жратвы. И гости встают, дожевывая, чтобы уступить свои места следующим клиентам. Тот, кто не нашел места, просто выбирает кого-нибудь из заканчивающих трапезу, встает перед ним визави и ждет, когда тот встанет из-за стола. Некоторые театрально смотрят на часы и неодобрительно качают головами, если избранный ими кандидат на выход слишком медленно ест. Если кандидат – француз, то он тут же извиняется и начинает есть с такой скоростью, что глаза готовы вот-вот выскочить из орбит.

«Mais prenez votre temps. Je vous en prie. Нет, пожалуйста, не торопитесь, я вас прошу».

«Vous en faites pas, Monsieur. Не беспокойтесь об этом, мсье».

Затем они так долго извиняются друг перед другом, что новый клиент за это время тоже спокойно мог бы поесть.

После ресторана мы отправляемся в кинотеатр «Монж-палас». Показывают ужасный французский фильм. Маленького ребенка крадут цыгане. (Дальше этого они все еще не продвинулись!) Ребенок страдает, публика тоже, поэтому кто-то вдруг начинает свистеть:

– Assez! Довольно!

Я не понимаю этого. В целом французы производят самые плохие немые фильмы, и никто другой не страдает так от этих страшных фильмов, как сами французы.

Короче, ребенок сирота и страдает в фильме так ужасно, что просто душу выворачивает.

Неожиданно я слышу возле себя тихое хныканье. Я смотрю на Анн-Клер и чувствую смятение. Эта женщина втайне тоже страдает, лицо ее искажено, губы прикушены, слезы текут как горные ручьи в весеннее половодье.

– Ты спятила? Ты плачешь над этой штукой?

– Оставь меня, Monpti, оставь меня…

– Да как можно плакать от такой чепухи, чокнутая девочка?!

Позднее в фильме все неожиданным образом поворачивается в лучшую сторону. Цыган преследуют и настигают.

Взрыв аплодисментов в зале. Он относится не к фильму. Фильм остается большой дрянью, а зрители – исключительно нервные люди, они предпочитают скорую справедливость. Некоторые не могут сдержаться и рычат:

– Casse-lui la queule! Дай ему в морду!

Большое преимущество киносеансов в том, что можно курить и целоваться. Можно даже взять даму своего сердца на колени. В худшем случае сзади кто-нибудь крикнет:

«Ребята, или сдвиньтесь совсем головами, или немного разведите их в стороны. Так ничего не видно!»

Можно, конечно, и фильм смотреть.

В перерыве мы заходим в небольшое кафе напротив.

– Что тебе взять?

– Один «гран нуар»! – говорит она, просияв. Забавно, как многие здесь увлекаются черным кофе.

Даже в порцию кофе с кремом они кладут лишь одну чайную ложечку молока. Если хотят посветлее, кладут две ложки. Кто желает еще больше – рискует быть удостоенным презрительной реплики кельнера: «Значит, вы хотите одно молоко?!»

После кино я провожаю ее до авеню Гоблен, тут мы прощаемся.

– Дальше не ходи, нас могут увидеть.

– Servus, моя дорогая.

На рю Клод Бернар кто-то хватает меня за руку. Это Анн-Клер. Она догоняла меня и теперь не может отдышаться.

– Что такое?..

– Скажи… ты… в меня влюблен?

– Да… Я не понимаю…

– Тогда почему… ты не машешь мне… после… как мы попрощаемся?

– Я забыл.

– Я сейчас пойду, а ты мне будешь махать… а я даже не обернусь!

– Что?!

– Да, потому что многие люди видели, как я тебе махала, а ты вообще не обернулся. Какой-то незнакомец ответил мне. Я – француженка, меня нельзя унижать.

– А я венгр. Я пойду в клетку со львами, если ты бросишь в нее свою перчатку, под совсем маленьких львят, но я не буду махать в воздухе. Это ниже моего достоинства.

– Но ты любишь меня…

– Я только что говорил о львах… А ты – ноль внимания!

– Ну хорошо. Поцелуй меня в шею, и – servus!

Анн-Клер забыла у меня небольшую книжку, сегодня я обнаружил на столе «Les plus belles pensées. Le bonheur». «Мудрые мысли. Счастье».

Ей это тоже нужно. Если же обратиться к анализу, то не все складно в вещах, от которых это зависит.

В книге есть красиво сочиненные кабинетные премудрости. Ларошфуко, к примеру, говорит: «Né désirer que ce qu'on a. Удовольствуемся тем, что имеем».

«Поиски счастья – это единственная цель всех в этой жизни, ибо основой счастья является эгоизм». А что будет, если мы признаем вышеозначенное определение как единственный путь к достижению счастья? Прекраснейшие вещи в жизни кормятся от грязных корней. Унавоженная земля урожайна.

Мысль Рене Майзеро остроумна: «Heureux ceux qui n'ont jamais été heureux. Счастливы те, кто никогда не был счастлив».

Совет, указывающий мне путь, у этого мыслителя я тоже не найду. Он прав. Только неумные люди способны верить, что мы можем помочь друг другу словами. Слова, как бы ни влияли благотворно, имеют ту же ценность, что и морфий для больного раком. Они уменьшают на некоторое время страдания, но не лечат. Зато Рене Майзеро – остроумная голова, что, однако, не означает, что он забавен. Его фраза напоминает Библию, а это великое дело. «Счастливы те, кто еще никогда не был счастлив».

Шарлес говорит: «Il n'y a de bonheur parfait qu'avec un mauvais coeur et un bon estomac. Без здорового желудка и жестокого сердца нет полного счастья на земле».

Из этого ясно следует одно: Шарлес страдал желудком.

Бальзак считает: «On est heureux sans fortune, comme on est amoureux sans femme. Можно быть счастливым без счастья точно так же, как влюбленным без женщины».

Одним словом, счастье приходит не извне вовнутрь, а изнутри наружу. Неплохо, но и не ново.

«Предпосылкой счастья является отсутствие несчастья». На первый взгляд это выглядит глупостью, но если поразмыслить, то это хорошая программа. Таково мнение Мориса Доннея.

На это есть лишь одно возражение: мы как-то не привыкли об этом размышлять.