Габор Васари - Monpti

Этот конопатый велосипедист нарочно хотел его переехать. Есть же такие подлые люди! Ну, погоди, на том свете, да… Я даже ничего с тобой делать не собираюсь. На небе все равно все твои грехи уже зафиксированы.

Между тротуаром и мостовой протекает небольшой канал. Сюда сгребают уличную грязь. Наполеон мгновенно обнаружил воду и уже, громко радуясь и хлопая крылышками, плещется посреди сигаретных окурков, клочков бумаги и прочего мусора. Ну, здесь с ним не может случиться ничего страшного. Дадим ему немного поплескаться.

Неожиданно Анн-Клер хватает меня за руку.

– Monpti! – кричит она.

– Да что там опять?

Автобус почти наехал на тротуар – водитель затормозил в самый последний момент. Восклицания, крики, ругань. Я совсем забыл про Наполеона. Когда я о нем вспомнил, он плыл уже далеко от нас. Я беру Анн-Клер за руку, и мы бежим за ним. Сточное отверстие канала недалеко. Быстрее! Мы должны предотвратить несчастье, чтобы… О Боже! Поздно!

Грязная вода просто-напросто втянула Наполеона в водосток. Ни о чем не подозревая, он плыл, весело крякая и руля лапками, к месту своей гибели, в западню. Мы тупо смотрим на место, где разыгралась эта трагедия. Наполеон уже плывет под землей, в кромешной тьме подземного русла. Что будет с ним дальше? Может, он уже мертв, разбился при падении, а может, и жив еще, отчаянно зовет на помощь там, внизу, в вечной ночи, и отвратительные черные крысы следят жадными глазами за каждым его движением, готовые к прыжку.

А здесь, наверху, жизнь идет своим чередом. Светит солнце. Ничто не напоминает о том, что происходит в глубине, под мостовой. И помощи никакой нет. Никакой помощи.

Наполеон! Милый Наполеон! Я знал, что однажды ты умрешь, но думал, что это произойдет у тебя от старческой слабости. Ты устало положишь свой клюв в мои руки, еще раз поглядишь на меня своими черными глазенками, и я в минуты твоих последних судорог поглажу тебя нежно, чтобы облегчить отход в мир иной. Но чтобы так внезапно? Какой ужасный конец! Я все еще стою перед водостоком – с коробкой с позолоченными кантами в руке, – перед черной пастью преисподней. Я стою, и руки мои ходят ходуном.

Здесь уже ничем не помочь.

Прощай, Наполеон. Ты был маленьким светлым пятнышком в моей жизни. Малюсенькая любовь глупой зверюшки… Непостижимая зависимость. Прощай! Сейчас ты ковыляешь уже где-нибудь вблизи охотничьих угодий Великого Духа. Будь счастлив, Наполеон, маленький Наполеон. Сейчас тебя уже наверняка сожрали крысы. Теперь тебе уже не может быть больно.

– Monpti, ты что – плачешь?

– Я? Глупышка!

– Ты можешь мне говорить что хочешь, я не рассержусь. Мы тоже едва не погибли. Ему хорошо. Он больше не страдает.

– Анн-Клер, у меня пропало желание идти ужинать.

– У меня тоже. Смотри, как я дрожу.

– Анн-Клер, попробуй понять меня. У тебя тоже есть сердце. Я хочу кинуть в водосток немного денег, чтобы доказать мою любовь к маленькому Наполеону. Чтобы показать, что он для меня значил намного больше. Дороже денег.

– Сколько ты хочешь бросить?

– Не смотри на меня так. Я не сумасшедший.

– Пойдем, дорогой. Лучше помолимся за него. Пойдем, мой малыш. Viens, Monpti.

В газетном киоске на Буль'Мише я купил венгерскую газету. Она такая маленькая и смешная и сообщает помпезными буквами о своих ничтожных событиях: «Директор банка Икс-Игрек застрелился». В Париже это было бы маленькой заметкой в середине номера, но не на первой полосе. Но когда он застрелился? Говори же. Дальнейшее житье наверняка сулило ему одни неприятности. И это называется информацией?

Но на второй странице газеты я уже сам отыскал подробности; все это надо читать с легким содроганием в будапештском кафе, чтобы точно узнать, что еще вчера он сидел здесь, никто ни о чем не подозревал. Он пил свой черный кофе и смеялся. Ужасно. «Отчет о заседании Будапештского совета общин…», «Андреас Шпаник, двадцатитрехлетний помощник слесаря, взобрался на Турул-птицу».

– Добрый день, пожалуйста, – говорит кто-то по-венгерски.

Чудной парень стоит передо мной и смеется мне в лицо.

– Я тоже венгр быть!

Он говорит на плохом венгерском и при этом ухмыляется мне так по-свойски, будто я его родственник, которого он давненько не видел.

– Быть уже десять лет Франция. Не можно говорить хорошо венгерский.

Я отвечаю ему по-французски; выясняется, что и по-французски он изъясняется с трудом. Венгерского языка уже нет, французского еще нет. Это действительно забавно. Он грязен и запущен с виду. Вокруг шеи намотан красный шарф, на голове прилепилась криво посаженная спортивная кепочка. Он уже не наш, но еще не стал и ихним. Ни туда ни сюда. Стоя между двумя языками со своей надвое расколовшейся душой, блуждает он посреди двух наций. Наверняка за эти десять лет у него не появилось ни одного друга среди французов.

– «Лишь одна девушка есть в мире…» – говорит он и смеется. – Прекрасный песня. Я уметь много прекрасный песня.

– Вы больше не вернетесь назад, в Пешт?

– «Восстаньте, венгры, родина зовет», – декламирует он. – Comment? Как? Нет. Назад не иду больше. Здесь хорошо. Как это говорить?..

Он задумывается и поднимает утонченным жестом загрубелую ладонь к подбородку. Глаза его отстраненно глядят в сторону Сены, где двойные башни собора Парижской богоматери выделяются на фоне неба.

– Забыть… Ничего… что делает? N'est-ce pas, Monsieur?

Перед тем как уйти, он смешным движением подбрасывает руку в воздух:

– Isten, âldd meg a magyart! Боже, храни Венгрию! Не станет же он плакать. Нет. Только энергично трясет головой.

– Au plaisir, cher monsieur…

И вот он уже уходит проворными шагами в направлении рю де Патр-Сен-Северин.

После обеда неожиданно вваливается Анн-Клер с пакетом в руках.

– Что это ты принесла?

– Ничего. Servus. Завтра Рождество.

– Анн-Клер, с этого момента я хочу называть тебя Аннушка. Скажи, что ты венгерка, не то я разнесу весь отель. Тебя зовут Аннушка.

– О! А что это означает?

– Это означает, что я тебя очень люблю!

– Я тебе кое-что принесла из дому. Моя мама испекла.

– Твоя мама знает, что…

– Не переживай, я украла… А вот это мой рождественский подарок. Я знаю, что это надо дарить завтра, но я не выдержала.

Я открываю пакет: молитвенник, в кожаном переплете с золотым обрезом.

Сначала она крадет, потом сразу же приносит мне молитвенник. Так, я ничего не скажу.

– А теперь ты получишь двенадцать поцелуев.

– Почему двенадцать?

– Потому что было двенадцать апостолов.

Боже! Она впутывает в свои любовные дела даже церковь!

Уже во второй половине дня можно было предугадать, что вечером предстоит Рождество. Праздничное настроение вторгалось в скуку повседневности и приукрашивало ее. Даже автомашины гудели не так, как всегда. Чтобы ощущение рождественского праздника стало более полным, выпал даже небольшой снежок. Правда, на улице он быстро превратился в грязную кашу, но на крышах снег то тут, то там лежал как отделка – разорванными тонкими кружевами. Я следил через окно, как падают нежные невесомые снежинки.

Уже смеркается.

Старуха с канарейкой крутится вокруг затеянного ею торта. Чиновник из магистрата стоит во дворе, засунув руки в карманы брюк. По случаю праздника черный сюртук, в котором он ежедневно ходит в контору, получил отставку. Он отплевывается и затем размазывает свой плевок каблуком. Негр с закатанными рукавами облокотился о подоконник и скалит зубы. Нечего ухмыляться, простофиля, твоя жена наставляет тебе рога. У меня, правда, нет прямых доказательств, но сегодня, скорее, добро нуждается в доказательствах.

Рождественский вечер.

Сентиментальные души среди читательниц – старые тетки с бархатками и вставными зубами – теперь от меня потребуют, чтобы, как одинокий холостяк, я пошел бродить по улицам, ел периодически сосиски с сухим хлебом, потирал замерзшие пальцы и слезящимися глазами заглядывал в окна, за которыми счастливая семейная жизнь бурлит в ярко освещенных комнатах вокруг рождественских елок.

…Мальчик не получил в подарок велосипед, зато ему подарили дюжину кальсон с монограммой. Папа получил от мамы ужасно плохие сигары. К сожалению, ему придется их курить. Мама получила раскрашенную вазу. Вообще получают лишь вещи, которые не радуют, люди смотрят на подношение и тайком поглядывают на часы – может, еще не поздно переподарить подарок кому-нибудь.

Тут появляется незаявленный дядя Андре, и вся семья в панике советуется, что ему подарить на скорую руку, ибо дядя Андре пришел как раз к раздаче подарков и теперь уже стоит в легкой задумчивости под рождественской елкой. В своих муках стеснения он все время повторяет: «Прекрасная елка, дорогой друг, действительно прекрасная елка».

Мама быстро извлекает из шкафа новый папин галстук, который он получил на свои именины, заворачивает его в шелковистую бумагу и вручает дяде Андре.

«Вы поистине очень милы, детки. Такие красивые узоры… Именно такой галстук я давно собирался купить. Да, мой дорогой, у вас Христос-младенец – богатый человек».

Тем временем папа посвящается в развитие событий, это происходит в прихожей, так как папа до того был как раз на кухне, где принимал дозу ликера («Только не говори маме ни слова; с ее языком, если она что заметит… даже рождественский праздник для нее не указ»).

С этого момента папа ненавидит дядю Андре, который, как нарочно, именно перед ним красуется в новом галстуке – он как раз завязывает его на папиных глазах…

Рождественский вечер.

К сожалению, мы не пойдем под чужие окна, чтобы вдохнуть немножко счастья.

Я уже с утра хорошо протопил камин, поставил перед ним кресло невообразимой расцветки и весьма удобно уселся в нем.

Я купил перед этим две бутылки шампанского, холодное мясо, сыр, фрукты, египетских сигарет, ликеру и теперь праздную Рождество в одиночестве.

Чтобы гарантировать соответствующее настроение, я купил «Рождественские повести» Диккенса на французском языке: «Morlay était mort, c'est pour commencer». Конечно, нехорошо встречать Рождество в одиночку. Я мог бы пригласить женщину, ведь у меня есть деньги. Однако я не делаю этого, я ведь с характером. Печально, но факт.

Я пью шампанское и курю египетские сигареты. Патефон играет без перерыва. В комнате так жарко, что я открываю окно, за ним видны черные, покрытые снежными пятнами крыши, дым поднимается к свинцово-черному небу.

В отеле «Ривьера» все спокойно. Большинство постояльцев проводят рождественский вечер в кафе, дансингах и других увеселительных местах.

В комнату вливается холодный, свежий, приятный воздух. Медленно гаснут все только что освещенные окна – все ищут развлечений вне домашних стен. Семья Мушиноглазого остается дома, она экономит. Ненавижу алчных людей. Для чего все добро? Однажды ведь мы умрем.

Анн-Клер и я встретимся лишь на полуночной мессе в церкви Святой Анны на рю Тольбиак. Она придет туда с родителями и раньше меня, но устроит так, чтобы мы могли накоротке переговорить друг с другом. Она мне очень точно описала, где я должен стоять, так как эти службы собирают очень много желающих и нужно своевременно позаботиться о билетах, на это выдаются билеты – как в театр, где дают нашумевшую пьесу.

Итак, в половине двенадцатого ночи я еду на метро на рождественское богослужение. Выходить мне на Курвизар. Здесь метро проходит уже не под землей, а скрежещет между крышами, как обычная железная дорога. У Курвизар надо пересечь узкий пассаж и таким образом попасть с рю Жонас на рю Бобийо, а отсюда на рю Тольбиак, на которой стоит церковь Святой Анны.

Перед церковью толпится народ. Вовнутрь пускают небольшими группами, чтобы всем дать возможность быстрее и удобнее найти свои нумерованные места.

Моя соседка справа – блондинка в вечернем туалете, она потихоньку курит сигарету; слева сидит старуха, от которой пахнет бедностью, она что-то жует и оглядывает каждого с ног до головы.

Медленно падает снег.

Туманный, заснеженный рождественский вечер.

Французы в такие дни едят индейку. В танцклубах льется рекой шампанское, танцуют девушки. Мокрые от пота руки сжимают носовой платок.

«Et le vieux Morlay était mort pour commencer…»

Когда приходит моя очередь протиснуться вовнутрь, я сразу вижу Анн-Клер возле колонны, у которой мы назначили свидание. Ее взгляд, исполненный ожидания, устремлен к двери, через которую втекает поток верующих. Тут же она шепчет мне:

– Я хочу тебе показать мою маму. Вторая в третьем ряду отсюда.

Милая седая старая женщина, усердно молящаяся.

Все запасные сиденья в церкви заняты. Уйма людей. Представлены все возрастные ступени. Взрослые мужчины, офицеры, молодые женщины, девушки и дети. Не считая завсегдатаев церкви: ревматических, сморщенных старух, которых страх перед смертью гонит ежедневно в храм предстать пред ликом Всевышнего. Все эти старые бабы – здесь и ожидают с сегодняшнего дня особой милости. Их губы беззвучно шевелятся, черные массивные четки медленно скользят между дрожащими, деформированными от работы пальцами.