– Тебе больно?

– Нет. Мне делают уколы. Я только устала и ослабла, но это оттого, что я потеряла немного крови.

– Анн-Клер, ma petite, почему ты была так невнимательна к себе?

Она тихо улыбается:

– Ты напуган, Monpti? Ты любишь меня?

– Боже мой, Боже мой, нас преследуют одни несчастья.

– Ну, это первый раз. Подойди, я хочу погладить твои волосы. Врачи сказали, что через две недели я снова буду здорова. Знаешь, я почти не чувствую своего тела, такое впечатление, что у меня его вовсе нет. Это от большого количества уколов.

– Так?..

Временами она закрывает глаза, и лицо ее искажает легкая гримаса.

– Сядь ко мне на постель.

– Нет… я не сяду.

– Ну, говори, я тебя буду слушать, только не надо меня бранить…

– Через две недели ты будешь опять дома, Анн-Клер… Это точно… Это ведь и не так страшно… Возможно, ноги у тебя еще немного поболят, но это пройдет… Скажи, они сейчас болят?

Она не отвечает. С закрытыми глазами она лежит не двигаясь. Лицо ее распрямляется, она дышит равномерно, словно заснула. Я стою у края кровати и слышу, как где-то захлопнулась дверь. Тихими, быстрыми шагами по коридору проходят люди.

Неожиданно Анн-Клер шевельнулась, она открывает глаза и долго, испытующе смотрит на меня, словно не узнавая.

– Ты закрыл окно? Нужно закрыть обе двери… Она поднимает правую руку и делает ею какое-то движение в воздухе. Она смотрит на меня так отчужденно и зло, как никогда прежде. Я затаив дыхание слежу за ней.

– Анн-Клер…

Она долго всматривается в меня. Наверное, хочет что-то сказать. Затем снова утомленно закрывает глаза. Пальцы ее нервно дергаются на одеяле, будто собираются разгладить его.

Теперь она что-то говорит, совсем тихо, несколько раз повторяет одно и то же. Я склоняюсь над ней, чтобы расслышать, какое слово срывается с этих бескровных губ, становится громким в этой белой комнате, чтобы достичь того, кто уже не живет более, но, возможно, сможет услышать.

– Maman… Мама…

Неожиданно она открывает глаза и с изумлением глядит на меня. Взгляд ее ясный и теплый.

– Monpti… врач сказал, что я очень красива.

– Хочешь чего-нибудь?

– Хорошо, что ты здесь. Она закрывает глаза и спит. Тихо входит сиделка.

– Сейчас вам лучше уйти.

– Да.

Я наклоняюсь и целую руку Анн-Клер.

Она ровно дышит. Светлые волосы неухоженными матовыми локонами в беспорядке падают ей на лоб и шею.

В справочном окне мне ничего не хотят говорить о ее состоянии.

Тридцать шестая глава

Больница открыта для посещений ежедневно между часом и тремя. Еще нет и одиннадцати, когда я отправляюсь в больничный квартал. Я прочесываю весь район, чтобы время проходило быстрее и незаметнее.

Из станции метро «Глясьер» людская масса вытекает как скопище потревоженных муравьев. Уже минуло двенадцать. У меня есть еще добрых полчаса. Больница в десяти минутах ходьбы отсюда. Я смотрю на людей, спешащих домой, которых я вижу, быть может, в первый и, возможно, в последний раз в жизни. У кого из них такое же горе, как у меня? Кто может быть таким же несчастным, как я? Но лица людей ничего не выражают, не выдают никаких тайн. Невозможно, однако, чтобы все были счастливы. Они снуют туда и сюда один за другим – кто знает, какой груз они беззвучно несут на себе?

Я вдруг замираю как вкопанный, сердце мое начинает бешено колотиться…

Анн-Клер идет мне навстречу. Точно она. Такая же стройная фигура. Волосы белокурые, глаза синие. Лицо совершенно то же самое. Возможно ли такое? Если бы я совершенно определенно не знал, что Анн-Клер сейчас лежит в больнице…

Даже походка, все движения удивительно похожи. Только платье другое.

Она спешит прямо ко мне. Когда она оказывается совсем рядом, то смотрит на меня, словно удивляясь. Все это длится меньше секунды, и она уже идет дальше.

Я как во сне иду за ней.

Около рю де ля Глясьер она сворачивает в узенький переулок и останавливается перед мрачным многоквартирным домом. Перед тем как исчезнуть в темном подъезде, она еще раз оборачивается.

Я стою перед этой огромной казармой и не могу шагу сделать дальше, сам не знаю почему.

В доме прачечная. Через открытые двери видны три молодые девушки, которые споро гладят и складывают белье.

Я дохожу до угла и снова останавливаюсь.

Смешно. Как могут два человека быть так похожи. Если лицо зеркало души, то и внутренне они должны походить одна на другую, возможно, у них и судьба та же самая.

Еще только четверть первого. Я еще раз прохожу узким переулочком. В воротах толстая женщина болтает с другой, которая стоит на пороге прачечной.

Неожиданно из дома выходит блондинка. Она говорит какие-то слова толстухе и направляется ко мне. В руке у нее молочная бутылка, завернутая в газету, она проходит мимо меня, словно совсем меня не видит, смотрит мимо меня и рядом со мной в воздух, словно я вообще не существую.

Затем она сворачивает за угол, и я теряю ее из виду. Теперь толстуха стоит одна в подъезде дома.

– Извините, мадам, кто была эта дама, с которой вы перед этим разговаривали?

– Э, молодой человек, у этой дамы четверо детей!

– Невозможно. Она же так молода!

– Это моя сестра. Я младшая. Faites vos excuses, Monsieur… Вам надо извиниться, мсье…

– Это блондинка, которая…

– Ах вон что! Я думала, вы спрашиваете о другой. Маленькая блондинка? Это мадемуазель Люсьенн Ребу. Очень приличная молодая девушка. Она живет одна. Очень толковая, солидная девушка. Обратите внимание, всегда аккуратно вносит плату за проживание.

– Большое спасибо, мадам.

– Y a pas de quoi, Monsieur. Не за что, мсье. Мадемуазель Люсьенн Ребу… мадемуазель Люсьенн Ребу…

В три четверти первого я уже перед воротами больницы. Здесь уже многие стоят и ждут. Женщины с потерянными взглядами и молчаливые мужчины, прячущие под полами пиджаков пакеты и свертки.

Ровно в час открываются ворота, посетители устремляются внутрь и расходятся по дорожкам, спеша к своим коттеджам-отделениям.

Когда я с замиранием сердца спрашиваю сиделку о состоянии Анн-Клер, она отвечает:

– Она все утро спала. Подробностей мы не знаем.

Я осторожно закрываю за собой дверь в палату, она пробуждается.

– Bonjour!

Голос у нее усталый и бесцветный. Сиделка приносит в палату стул.

– Merci.

Я подвигаю его поближе к кровати.

– Ну, говори же… Я хочу слушать тебя…

– Анн-Клер, я видел кое-кого… Другого такого сходства быть не может, это была просто ты, совершенная копия.

– Monpti, – говорит она неожиданно и приподнимается. – Monpti, когда я умру, не покупай мне цветов, позаботься лучше о себе. Ты такой легкомысленный.

– Ты с ума сошла? Как тебе в голову такое…

– Скажи, он меня здорово накажет?

– Кто?

– Всемогущий.

– Не говори чепухи! Когда ты выйдешь из больницы, мы тут же уедем. Ты поедешь со мной в Венгрию и больше не будешь работать… Дунай – красивая широкая река, а Будапешт очень красивый город. Небо всегда синее-синее. Дождь идет редко. Горы тоже есть. Часть Будапешта такая же романтичная, как старый Монмартр вокруг Сакре-Кёр, но намного красивее. Там нет никаких увеселительных кабачков и заведений, переулочки тихие и чистые. Там живут старые люди, они крестятся, когда в полдень звонят колокола церквей и их звон тянется над старыми домиками, которые выглядят как пахнущие лавандой беловолосые матушки в белых фартучках. Зимой выпадает много снега, и тогда весь город белый. Воздух бодрящий и свежий. Жизнь размеренная, не такая беспокойная, как здесь. Люди ходят намного медленнее. В кафе можно по-настоящему посидеть и даже получить любые газеты. Есть и французские газеты и журналы. Женщинам говорят «целую вашу руку» и любят французов. Ты увидишь, все будут тебе рады… Венгры приятны и вежливы, в трамваях мужчины уступают дамам места. Все красиво одеты, и многие говорят по-французски. Женщины при встречах целуются и ни о ком не говорят зло. Все венгры порядочные и любят друг друга.

– Там ты был маленьким ребенком?

– Да.

Она молчит некоторое время.

– Monpti, я боюсь, что потеряю свою работу… Ты сходишь в бюро и скажешь, что случилось?

– Анн-Клер, я женюсь на тебе. Она начинает плакать.

– Отчего ты плачешь?

– Ты говоришь это только… потому что… потому что я больна.

– Неправда, я люблю тебя… Ты хочешь?

– Да… я знала, что ты когда-нибудь спросишь об этом… только не думала… что здесь… на больничной койке…

– И из-за такой чепухи ты плачешь? Я не пойду в бюро, тебе уже не нужно будет работать…

– Нет, ты должен сходить… Я хочу работать, пока ты не возьмешь меня с собой… Это будет такое счастье – считать дни. Но до этого нам надо собрать немного денег. Я буду экономить. Раздобудь мне карандаш, Monpti, и немного бумаги. Я точно рассчитаю нашу жизнь.

Она становится совсем оживленной.

– Дай мне сумку мою… сюда… пожалуйста… Она извлекает блестящую вещицу.

– Monpti, купи себе обручальное кольцо. У меня уже есть.

И тут же надевает свое кольцо. Она улыбается.

– Я всегда это знала, только не верила никогда, Monpti. Захвати с собой завтра молитвенник, тот, что я подарила тебе на Рождество. Принеси. Если ты меня хоть немножко любишь, ты принесешь молитвенник.

Тридцать седьмая глава

В конце улицы Сен-Жакоб неожиданно кто-то преграждает мне путь. Старик нищий. Которому я однажды дал пятнадцать франков.

Он пьян в стельку, от него за версту разит перегаром, и он едва держится на ногах.

Я хочу молча увернуться от него, но он не дает мне пройти.

– Я однажды парню… ик!.. которому я влепил пощечину… ик!.. он получил свое… ик!..

Он сплевывает.

– Убирайтесь прочь!

– Ты… хочешь двадцать су… э? Не говори, что я… плохой собутыльник…

Он, шатаясь, плетется за мной.

Я убыстряю шаг. Он рычит мне вслед:

– Ты! Espèce de métèque! Иностранная собака! Вот нализался…

Сперва я отправляюсь в справочное бюро больницы и спрашиваю об Анн-Клер. На этот раз опять ничего определенного мне не говорят. Почему они тут все такие скрытные?

Когда я вошел, она спала. Сегодня она выглядит намного хуже. Лицо бледное, щеки ввалились. Руки бессильно вытянуты поверх одеяла. Я не хочу ее будить; замерев, стою возле кровати.

Проходят минуты, потом четверть часа, она не открывает глаз.

На ночном столике, рядом с ее сумочкой, лежит лист бумаги, весь исписанный цифрами, рядом карандаш, который она просила принести. Наверняка она высчитала, сколько она сможет сэкономить от двух франков при почасовой оплате.

Я не стану говорить ей, что вчера ближе к вечеру я побывал в ее конторе: они не собираются брать ее обратно. На ее место уже взяли другую. Бог мой, кому ты теперь рассчитываешь счастье?

Не знаю, как долго я стою здесь, но побаиваюсь, что скоро кончится время посещения и мне придется уйти, не обменявшись с ней словом.

Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки.

– Ma petite! Моя маленькая! Анн-Клер!

Мне приходится довольно долго будить ее, наконец она открывает глаза.

– О!

– У тебя слабость?

– Ты давно здесь? Почему ты ничего не сказал?

– Как ты себя чувствуешь?

– Я немного устала. Ты принес молитвенник?

– Да.

– Дай сюда! Подожди! Раскрой его! Все равно где. Она медленно высвобождает руку из-под одеяла и вцепляется пальцами в молитвенник. Она разрывает, рвет в клочья и мнет страницы изо всех оставшихся у нее сил.

– Ты с ума сошла?

– Молчи! Этот молитвенник ты сейчас же разорвешь, немедленно. Разорви его!.. Мне кто-то дал его… Я не хочу, чтобы он оставался у тебя… Разорви его… Если ты любишь меня, ты разорвешь его! Мне его дал один мужчина… Тогда я еще не знала тебя… Прости… что я тебе подарила эту книгу… но у меня… совсем не было денег…

– Не надо плакать из-за таких глупостей.

– Я такая скверная…

– Не говори больше, иначе ты устанешь…

– Теперь у тебя нет рождественского подарка…

– Если ты не перестанешь плакать, я уйду…

– Дай мне руку.

– Ну, улыбнись же. Вот так. А ну-ка еще веселей.

– Monpti, я умру… Принеси мне три красных апельсина…

– Сейчас?

– Нет. Завтра рано утром.

– Здесь пускают посетителей лишь в час дня.

– Но ты должен прийти уже утром. Только спрячь апельсины получше, а то у тебя отнимут их…

Ночью я видел странный сон.

Анн-Клер стояла на высокой скале, я пытался вскарабкаться к ней. Выступы камней обламывались у меня под руками, когда я цеплялся за них, и с глухим грохотом падали позади меня в бездну. Каждую секунду я снова сползал вниз, окровавленные руки уже не удерживали меня на скале. Силы мои были уже не исходе, я задыхался. Анн-Клер стояла высоко наверху и лишь улыбалась, глядя куда-то вдаль, словно мы были совсем незнакомы.