Никто меня не останавливает, я вообще не вижу людей. Чистый милый компактный отель. Значит, сегодня… Но только если она этого действительно хочет. Иначе она может меня неправильно понять.

На втором этаже я ищу девятый номер. Только бы не ошибиться. Таблички с номерами невозможно расшифровать. Где тут девятый?

Одна из дверей чуть приоткрыта. Когда я прохожу мимо, Анн-Клер неожиданно высовывает голову.

– Заходи скорей.

Она быстро запирает за мной и прислушивается, затаив дыхание и прижав руку к сердцу.

– Тебя никто не видел?

– Нет.

На ней пестрое, с. крупными цветами домашнее платье. Я никогда еще не видел ее такой.

– Я уже переоделась.

Комнатка совсем маленькая, но чистая и симпатичная. Повсюду покрывальца и кружева. Неугасимый огонь горит перед образом Марии. На стенах фотографии горных ландшафтов. Олеография с тремя котятами. Книжная полка ломится от книг.

– Снимай сейчас же свое промокшее пальто. Небольшой газовый радиатор излучает тепло.

Есть тут также крохотная кухонька со всеми принадлежностями и газовой плитой. Все сверкает чистотой.

– Не будем громко говорить. Вот тебе купальный халат, надень его и садись к огню. Не стесняйся, я пойду пока на кухню и приготовлю чай.

Через пару минут она стучит из кухоньки:

– Можно?

Она несет чашки в цветочках и чайные ложки, накрывает стол белоснежной скатертью. На подносе я вижу печенье к чаю, лимон, масло, маленькую бутылочку рома.

Я с ужасом вспоминаю, как мы пили чай в отеле «Ривьера».

Она оправляет скатерть на столе, рукав ее халата задрался, и голая рука светится в помещении.

Нежный девичий запах воцаряется в тепловатой атмосфере комнаты.

– Тебе чай покрепче или послабее?

Меня обволакивает благотворное семейное ощущение, словно Анн-Клер моя жена: красивая, стройная, маленькая женщина, волосы белокурые, в локонах, губы красные, готовые к поцелуям; маленькая жена в первые дни медового месяца, когда жены лишь редко мечтают о чужих поцелуях, неожиданно погрузилась в размышления. «О чем ты думаешь, Жермена?» – «О, ни о чем. О тебе».

– У тебя очаровательная комнатка, Анн-Клер.

– Я сама убираю ее. Вот тебе пепельница. Хочешь еще чаю?

– Спасибо, нет.

– Возьми сигарету.

– Ты куришь?

– Я их купила для тебя. Я еще вчера знала, что ты придешь ко мне. – Она смеется.

– Иначе говоря, дождь…

– Бог сам пожелал этого…

– Да…

– Сядем на кровать, там нам удобнее будет разговаривать. Подожди, я сначала сниму накидку.

Она изящным жестом складывает кружевное покрывало и вешает его на спинку стула. Спальный халат не оставляет на ее фигуре ни единой морщинки.

Сегодня что-то будет между нами, она это тоже знает. Она пугающе спокойна, лишь иногда ей отказывает голос.

Моя рука дрожит от волнения, я прикуриваю сигарету со стороны мундштука.

– Мне тоже закурить сигарету?

– Зачем ты спрашиваешь?

Она встает перед зеркалом в шкафу и изящным движением поправляет волосы.

– Давай выпьем немного ликеру.

Она наполняет две небольшие рюмочки из изысканной бутылочки. Однако, она основательно подготовилась к этому дню.

– Ты еще хочешь? – Она кладет обе своих руки мне на плечи.

– Нет, мне достаточно.

– Достаточно? – спрашивает она, полная удивления. – Я имела в виду, хочешь ли ты еще меня.

– О Бог мой…

Воздух становится тяжелым, ее дыхание обжигает. Она вся прижимается ко мне и шепчет мне в ухо:

– Ты… скажи… что мне делать…

Она вырывается из моих объятий и стоит передо мной как готовая к смерти мученица, с пылающими щеками, огромными, горящими глазами. Ее светлые волосы растрепались, один локон взметнулся кверху.

– Скажи, Анн-Клер, ты действительно еще девственница?

Она совершенно спокойна, только уголки рта дрожат. (Хозяин имеет девять детей и каждую неделю ходит на исповедь.)

– Зачем ты задаешь дурацкие вопросы? Может, тебе жаль меня? Я же никогда не выйду замуж. Совершенно все равно, что из этого будет. Когда кто-то действительно любит, это не может быть грехом.

– Ты очень любишь меня?

– Да.

– Я не богат, я не француз, всего лишь иностранец…

– И все же…

– Ты никого не целовала, с тех пор как мы знакомы?

– Никого.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Я бы не смог этого вынести. И чем ты клянешься?

– Всем. Твоей жизнью. Мне она дороже собственной. Выпьем еще. Лучше, когда при этом немного балдеют.

– Ты такая милая.

– Правда?

– Скажи, откуда у тебя так много денег? Она смеется.

– Да у меня и нет их. В последние недели каждого месяца я придерживаюсь диеты, чтобы не потолстеть. Почему тебя это интересует?

– Ты пускаешься в такие траты!

– Не стоит об этом. Я хочу тебе кое-что показать. Фотографии из моего детства. Показать тебе?

– Покажи.

Она идет к туалетному столику, убирает зеркало и всякие коробочки. Потом снимает еще одно кружевное покрывало, опускающееся до полу, и из туалетного столика мгновенно получается большой чемодан. Он был так искусно замаскирован, что о его существовании нельзя было догадаться.

Она открывает чемодан. Внутри куча белья, тщательно рассортированного и перевязанного.

– Это мне досталось от родителей, равно как и дом, который мы продали, когда они умерли.

– Что ты сделала с деньгами?

– Ничего, я отдала их Ивонне.

– Кто это?

– Моя сестра. Ну, вот и фотографии.

Она достает плоскую коробку, но сначала все укладывает обратно на свои места и из чемодана снова делает туалетный столик. Потом забирается на постель, поджав ноги, и протягивает мне снимки один за другим.

– Я тут самая младшая.

Да, я сразу узнаю ее. Рот, глаза уже тогда были такими, как и сейчас. Славная пухленькая маленькая девчушка. Ноги держит по-озорному растопыренными, одна рука на поясе, голова наклонена.

– Это дом моих родителей в деревне. Это большой сад. Здесь был сеновал, где я всегда воровала куриные яйца и выпивала их сырыми… Это вот мой папа, это – мама…

Выцветшие фотографии; незнакомые люди в застывших позах; по ним сразу видно, что их уже нет на свете.

– Отчего умерли твои родители? Не лги!

– Я клянусь! – громко кричит она, но тут же в испуге прикрывает ладошкой рот. – Мои родители жили в Визиль, в Дофин. В этом департаменте говорят на особом диалекте, который понимают только местные жители. Его называют «патуа».

– Ты умеешь на «патуа»?

– Да, немного.

– Тогда скажи что-нибудь…

– Doul me u ba.

– Что это означает?

– Поцелуй меня. Ну, чего ты ждешь, мой маленький?.. У нас был прекрасный большой дом с обширным садом. Нас было трое у родителей. Я была самой младшей. У нас были две лошади, две коровы, свиньи, много кур и гусей…

Лицо ее принимает мечтательное выражение.

– Ah, c'était bon… это прекрасно – быть молодым… Ребенок, не знающий никаких забот… Мама умела печь отличные пирожные, она клала в них много изюма. Кофе был когда захотим. Жаль, что ты не мог с ней познакомиться, у меня была такая хорошая мама. Ни у кого нет такой хорошей мамы.

Она долго молчит.

– Рассказывай дальше.

– Ну… Еще был большой лес, а около него огромный роскошный луг. Жанот пасла там коров.

– Кто эта Жанот?

– Маленькая крестьянская девочка. У нас были две красивые, в коричневых пятнах коровы, Россиньоль и Шарман. Знаешь песенку:

J'ai deux grands boeufs, dans mon étable Deux grands beufe, marques de roux. La charrue est en bois d'érable. L'aiguillon en branche de houx…

В моем хлеву два рыжих быка, Два рыжих быка больших. У кленового плуга древесина крепка. И хворостина – одна на двоих…[8]

Она напевает приглушенным голосом.

– Не знаю эту песенку.

– Жаль.

Это все равно как если бы я ей пропел венгерскую песню. В наших воспоминаниях нет ничего общего.

– У меня до сих пор еще есть маленькое платьице в горошек, которое я тогда носила. Я сохранила его как сувенир.

– Покажи.

Она снова разбирает туалетный столик и достает из чемодана поблекшее платьице.

– Вот это.

– Сколько тебе лет было тогда?

– Десять.

Благоговейно прижимает она к себе выцветшее детское платье.

– Я так люблю свое детство. Скажи, разве это не удивительно: мы так далеко друг от друга появились на свет – в двух чужих странах – и все же встретились.

Она кладет на колени платьице и долго смотрит на него.

– Скажи, я, по-твоему, красивая? – спрашивает вдруг.

– Ты очень красива.

– Тогда буду рассказывать дальше. В десятилетнем возрасте я поступила в пансион в Лионе, но перед этим умер Жозеф.

– Кто это был?

– Мой брат. Однажды вечером, была уже осень, он простудился в горах. Был ужасный град, он бежал домой, но споткнулся о камень и упал. При этом он вывихнул себе ногу, его нашли уже поздно вечером, когда он наполовину окоченел. Два дня спустя он умер. Бедный Жозеф.

– А когда умерла твоя мама?

– Мне тогда было пятнадцать лет. Меня привезли из пансиона на похороны. У мамы всегда было неважно с сердцем. Я и сейчас вижу ее сидящей перед камином: она посматривает в сад и листает большой молитвенник. Иногда она хваталась рукой за сердце. Это было зимой. В саду дрались вороны, снег скрипел под ногами. А потом я увидела маму уже в гробу. У нее было такое незнакомое, осунувшееся лицо. Папа ни с кем не разговаривал, целый день ходил молча из угла в угол и тихо закрывал за собой двери. Никто не успевал заметить, когда он входил в комнату и когда выходил. После похорон он тоже был очень странный. Когда он провожал меня на поезд, то прощался со мной как с чужой… Лишь когда вагон тронулся, он очнулся и крикнул мне вслед: «Прощай, моя маленькая девочка, прощай…» Его я тоже увидела еще раз, только уже в гробу. Он умер совершенно внезапно, кровоизлияние в мозг… и после похорон…

Она рассказывает дальше тихим, глухим голосом. Передо мной медленно оживает картина…

Обе девушки после траурной церемонии проходят по родительскому дому, чтобы проститься с мебелью, картинами и всеми другими свидетелями счастливых лет.

«Смотри, папина тросточка треснула… видишь? Я хочу ее взять себе».

«А я возьму его очки».

Они плачут совсем беззвучно, обнявшись. Старые предметы мебели сумрачно молчат, словно обидевшись.

С гор дует холодный осенний ветер, сквозь оконные щели он проникает в комнаты. Где-то оставили открытым окно, и теперь оно скрипит от порывов ветра.

Обе девушки сразу начинают искать друг дружку, как только на минуту расходятся, они не в силах расстаться.

«Эй, Анн-Клер, зайди в дом, а то простудишься!» «Ветер ледяной, а бедный папа там на кладбище…» Два дня спустя дом запирается. Появляется родственник – худощавый мужчина с невероятным тембром голоса. Он говорит очень много и быстро. Своими холодными пальцами хватает руки девушек. Он собирается все уладить.

Они идут на вокзал. По дороге не разговаривают. То одна, то другая отворачиваются: не хотят показывать, что они плачут.

«Подожди, я так устала».

Обе оглядываются на конек крыши, который все еще виден издали. Ветер сопровождает их часть пути, но потом все становится прошлым.

Подходит поезд…

Перед сторожкой обходчика куры важно склевывают зернышки. Смотритель ест яблоко, он откусывает невероятно большие куски и при этом так смешно таращит глаза…

– О Monpti…

Красивые глаза затуманены слезами.

– Что ты потом делала?

– Я не смогла вернуться назад в пансион. Мы переехали в Париж и жили тут вместе. Затем Ивонна вышла замуж и перебралась в Лион. Я должна была ехать с ней, но тут познакомилась с тобой…

Грустное настроение охватывает нас обоих. Словно тени умерших сидят рядом и наблюдают за нами.

Ее белокурая головка покоится на моем плече, горячая слеза падает прямо на руку.

– Анн-Клер, глупышка, услада моя, каждый когда-нибудь умирает. Я тоже, и ты тоже. Мы не можем умереть все сразу. Кто-то уходит раньше, чем остальные. Но до той поры мы должны жить. Каждому положены колыбель и гроб. Слезы не помогут мертвым, не помогут и нам. Вспомни Библию. Иисус призывает одного из своих апостолов последовать за ним. «Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего». Но Иисус сказал ему: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».[9] Мертвый – это снятая одежда. Кто видит лишь до могилы, тот при жизни мертв. Кто плачет, сомневается в Господе…

– Я больше не плачу.

Она прильнула ко мне и протягивает мне свои теплые, благоухающие губы.

– Нужно быть веселым, радоваться жизни. Мы должны любить друг друга и не доставлять никакого огорчения…