Глядя на округлившийся под фартуком живот, Касси говорила себе, что все равно она прыгнула выше всех, ибо ни одна из знакомых ей негритянок не служила в таком городе, таком особняке и в такой семье.

По сравнению с нью-йоркским домом Эвансов особняк в Темре выглядел просто сараем. А его обитатели на фоне мистера Ральфа с его массивной золотой цепочкой для часов, перстнем-печаткой и бриллиантовыми запонками казались последними бедняками.

Новый хозяин был ничуть не хуже мистера Уильяма, он никогда не отчитывал Касси, не делал ей замечаний, а однажды подарил ей четвертной.

Пройдет время, и ее сын или дочь тоже станут служить в этом доме, вдобавок у ее ребенка кожа будет светлее, чем у нее самой, и он будет считаться свободным! А еще Эвансы пообещали помочь ей зарегистрировать младенца под фамилией Трамбал.

Когда со дня приезда прошла пара недель, Тони виновато сообщил жене:

— Алан просил меня разыскать одну знакомую ему даму и передать ей письмо, о чем я совершенно забыл!

Сара встревожилась.

— Даму? Айрин ничего не говорила об этом!

Тони рассмеялся.

— Не думаю, будто тут скрывается что-то личное. Алан рассказывал о своей работе в «Тайной дороге»; полагаю, его послание как-то связано с этим.

— Ты уверен?

— Не знаю. Я же не стану читать чужое письмо.

Поразмыслив, Сара решила отправиться с мужем. Стоял ветреный день, и на ней был отделанный шелковым кантом коричневый жакет из плотного сукна с большими перламутровыми пуговицами и элегантная юбка, согласно моде ниспадавшая с турнюра изящными складками.

К сожалению, мисс Паркер не жила по старому адресу, но им дали новый.

Дверь квартиры на втором этаже дома на углу Голд-стрит и Франкфурт-стрит открыла привлекательная молодая женщина. Тони был поражен. Он ожидал увидеть даму и увидел, однако то, что эта дама окажется мулаткой, оказалось полной неожиданностью.

— Простите, вы… мисс Хейзел Паркер?

— Да. — Она тонко улыбнулась. — Что вам угодно?

— Меня просили передать вам письмо.

Хейзел взяла конверт. Она сразу узнала почерк Алана, и ее сердце встрепенулось.

— Входите, — приветливо пригласила она, стараясь сохранять спокойствие. — Вы… знакомые Алана Клеменса?

— Он женат на моей… родственнице, — сказала Сара и кивнула на Тони. — А мистер Энтони Эванс — мой муж.

— Я имел честь гостить в имении Темра; тогда и произошло мое знакомство с Аланом, — сказал Тони.

Хейзел было нелегко скрыть от гостей, что сообщение о женитьбе Алана стало для нее тяжелым ударом, но она справилась.

— Прошу вас, садитесь. Он ничего не передал на словах?

— Нет. Правда, Алан кое-что рассказал о вас, — сказал Тони, присаживаясь на потертый диван. — Он говорил, что вы проявили большой героизм, освобождая негров и помогая им освоиться с новой жизнью.

— Первое — в прошлом. Что касается второго, — она небрежно вскрыла конверт, развернула и пробежала глазами письмо Алана, после чего подняла на гостей суровый и вместе с тем обжигающий взгляд, — я состою в организации, которая борется за создание общественных школ, открытых для всех детей, независимо от цвета кожи.

— Вы родились на Юге? — спросила Сара.

— Да, и прожила там до четырнадцати лет, а потом… убежала.

— Наверное, ваша организация нуждается в помощи?

— Да, хотя мы не просим милостыню, — просто сказала Хейзел.

Тони почудилось, что она видит его насквозь. Он участвовал в войне, которая не принесла ничего, кроме бессмысленных разрушений и еще большего разобщения людей, а потом преспокойно вернулся в мир, где бедные продолжали беднеть, а богатые — богатеть, и наслаждался жизнью. Он много раз слышал, как отец и его приятели рассуждали о войне, как о весьма прибыльном предприятии, и подозревал, что организации, вроде северной Союзной лиги или южного Бюро вольных людей используют проблемы освобожденных рабов в собственных корыстных интересах.

Отец часто говорил: при новом порядке вещей выигрывает тот, кто идет на определенный риск. Ральф Эванс не стал заколачивать миллионы на противозаконной торговле с врагами, он не собирался мошенничать, делая консервы из некачественного мяса. Он всего лишь добился подписания федерального контракта на поставки своей продукции в армию и во много раз преумножил свое состояние.

Тони и Сара вышли на улицу и оглянулись в поисках экипажа. Вдоль дороги маячила цепочка слабых, колеблющихся огней, тогда как в конце этого призрачного, мерцающего тоннеля притаился мрак, мрак неизвестности.

«Похоже на жизненный путь, — подумал Тони. — Приходится пробираться на ощупь туда, где, возможно, ничего нет, и человек никогда не знает, реальны ли те огни, которые манят к себе, истина ли это или мираж, который сбивает с дороги».

— Скажи, почему ты выбрала не Темру и хлопок, а… меня? — спросил он жену.

Сара улыбнулась.

— Не из-за денег! Я тебя полюбила.

Тони сжал ее руку.

— Знаю. И все же есть и другие причины?

Она помедлила, потом сказала:

— Юг изменился. Я едва ли могла бы стать счастливой, оставаясь в Темре. Мне было проще начать новую жизнь.

Конечно, далеко не все в этой жизни было гладко и просто. Сара знала, что толпы хорошо одетых горожан, что прогуливались по Вашингтон-сквер, делали покупки в магазине Ховоута и универмаге «Тиффани», не имели понятия об ужасах войны, о борьбе и лишениях южан.

Ни родственники и знакомые Эвансов, ни даже белые слуги не могли смириться с тем, что Сара привезла с собой черную, как сажа, горничную. Касси тоже об этом знала. Почтительно склоняя курчавую голову, негритянка, случалось, бросала исподлобья такие взгляды, что становилось не по себе. Некоторые из прежних слуг уволились через день после того, как Касси водворилась в доме, а остальные не желали делить с ней место за кухонным столом.

Ни один из осуждавших «безжалостных южан» северянин никогда не признал бы, что люди, имеющие кожу цвета масла какао, могут обладать сердцами, такими же ценными и чистыми, как безупречно отшлифованный бриллиант.

— Я бы хотела помочь этой женщине, — промолвила Сара.

— Я тоже. И не только ей. Нищим белым фермерам, освобожденным неграм, лишенным земли. Север разгромил Юг, и он же должен дать ему будущее. Несколько дней назад отец спросил меня, что я намерен делать дальше. Тогда я не знал, что ответить, а теперь скажу: будет справедливо, если ты займешься благотворительностью, а я — политикой. Полагаю, твое желание и мой долг в сочетании с деньгами Ральфа Эванса могут дать неплохой результат.


Оставшись одна, Хейзел перечитала письмо Алана. Она всегда пыталась отвлечься от собственных эмоций и думать о чувствах других людей. Но сейчас ей не хотелось этого делать.

Написав ей столь откровенно и в таком тоне, он безжалостно разбередил ее раны. Но при этом неосмотрительно открыл свое сердце.

У Алана и Айрин был ребенок. Мальчик, которого звали Коннор. Хейзел вспомнила, что Алан не проявил никаких чувств к осиротевшим, брошенным детям, к мальчику, встреча с которым отнюдь не случайно оставила след в ее сердце.

С той самой поры, как начинают меняться душа, тело и разум и приходит пора взросления, она искала смысл жизни и вскоре нашла. И только она знала, что он заключался не в том, чтобы обрести свободу или служить людям, а в том, чтобы быть непохожей на остальных.

Сейчас все, чего она упорно добивалась и добилась, обернулось против нее самой. Хейзел страдала от одиночества, душевной пустоты и тосковала по обычным вещам: дому, детям, семье. Письмо Алана стало лишней каплей и в без того переполненном сосуде.

Теперь на одной чаше весов была она сама с ее потерянной любовью и желанием сохранить для себя хоть какую-то частичку того, кто — увы! — ее отверг; на другой — Алан с его белой возлюбленной и сыном, которого он совершенно не знал. Зато она, Хейзел, видела мальчика — это невероятное создание, казалось, состоящее из длинных ресниц, шелковистых волос, золотистой кожи, видела и успела полюбить. Теперь, зная чей он сын, она любила бы его еще больше.

Ей предстояло принять решение. И, кажется, она уже знала, каким оно будет.

Утром она, облаченная в легкий пеньюар, готовила кофе в своей квартире. По возвращении в Нью-Йорк Хейзел пришлось переехать в другой район. После четырехдневного кровопролития, произошедшего три года назад и получившего название «Ирландский призывной бунт», давно тлеющая ненависть к цветным и неграм раздулась в пожар, и они предпочитали селиться подальше от мест, наводненных белыми эмигрантами.

Сделав первый глоток, Хейзел раскрыла утреннюю газету и прочла: «30 июля 1866 года в Новом Орлеане (штат Луизиана) был учинен негритянский погром, носивший особо жестокий и организованный характер. Предлогом для погрома явилась попытка бывшего законодательного собрания штата вновь собраться в Новом Орлеане. Ходили слухи, что оно попытается высказаться за наделение негров избирательными правами».

Пробежав глазами еще пару абзацев, она замерла. Далее было написано следующее: «По предварительным данным, за минувшие сутки убито сорок четыре человека, легко ранено девяносто, тяжело — шестьдесят. В числе прочего, участники погрома подожгли приют для цветных сирот. Хотя здание загорелось после того, как монахини вывели из него детей, по непроверенным слухам, среди воспитанников приюта имеются жертвы. В городе по-прежнему неспокойно: полиция советует жителям не покидать домов без крайней необходимости».

У Хейзел перехватило дыхание и задрожали руки. Бросив газету на пол, она немедленно начала собираться в дорогу.

Глава 6

Сестра Меганн обошла детские спальни с лампой в руке. Она проделывала это каждый вечер — то был предпоследний ритуал перед отходом ко сну. Последним была молитва.

Монахиня молилась за всех, поскольку во время службы дети, особенно мальчишки, тайком корчили друг другу рожи, стреляли глазами, а то и камушками, которыми были набиты их карманы. За такие проступки следовало бы сечь, но большинство воспитанников приюта были достаточно биты, чтобы стать совершенно невосприимчивыми к физическим наказаниям.

Иногда сестре Меганн хотелось приласкать какого-нибудь ребенка, но она почти всегда отказывалась от этой мысли, потому что едва ли у нее хватило бы сил и времени сделать то же самое для остальных воспитанников.

Она знала, что их ждет по выходе из приюта в возрасте четырнадцати лет: полурабская жизнь, возможно, хуже прежней. Год назад был принят закон, обязывающий гражданских чиновников представлять в местные суды сведения о чернокожих моложе восемнадцати лет, не имеющих родителей. Такие негры должны были отдаваться в ученичество всем желающим плантаторам вплоть до совершеннолетия. Чему их могли научить на плантациях и что произойдет с ними потом?

Одни будут жить, покоряясь судьбе, и делать любое дело за кусок хлеба. Другие взбунтуются, ступят на скользкий путь, попробуют виски, возьмут в руки нож, сталь которого нальется силой их досады и злости, а их взгляд подернется кровавой пеленой. А девочки пополнят ряды цветных проституток и многодетных матерей, вынужденных в одиночку сражаться с отчаянием и нищетой.

Пока что мальчишки мирно посапывали — негритянские дети не жаловались ни на бессонницу, ни на отсутствие аппетита.

Монахиня собиралась уходить, когда в спальню вошла молодая сестра и с тревогой прошептала:

— В городе неспокойно, матушка!

— Знаю, — ровным голосом произнесла сестра Меганн, — вчера сожгли здание законодательного собрания и дом начальника полиции.

— Мы с сестрами боимся за детей!

— Все в руках Господа. Думаю, они нас не тронут, — ответила монахиня, и в это время снаружи донеслись зловещие крики.

— Они здесь, они уже здесь! — в страхе прошептала молодая сестра и принялась креститься.

— Сохраняйте спокойствие. Займитесь детьми. Я поговорю с этими людьми.

Однако выйдя во двор, сестра Меганн поняла, что уговоры бесполезны. В течение нескольких лет сквозь стены приюта проникали тревожные слухи, просачивалась ненависть жителей города.

«Чернокожие будут плодиться, а мы должны кормить их детей!»

«Зачем их учить, пусть работают в поле!»

«Негры не могут жить сыто, когда белые голодают!»

На приют надвигалась огромная темная волна со сверкающей красноватой пеной: толпа погромщиков с факелами в руках. Голос этой толпы был подобен утробному реву гигантского животного, внезапно проснувшегося в своей норе.

Сестра Меганн знала: когда видишь, что беда неминуема, проще переждать бурю. Она велела сестрам вывести детей во двор. У нее оставалась слабая надежда на то, что погромщики не тронут беззащитных сирот, вместе с тем она не сомневалась в том, что они подожгут приют.