И Аля чуть улыбнулась, сказала словно про себя:

– Да… Верните головной убор, он дорог мне как память.

Никита весь сжался от ее слов и зашагал быстрее. Подойдя к машине, он склонился над багажником, помогая шоферу укладывать вещи.

– Не спешите вы так, четыре часа еще до самолета, — усмехнулся в усы водитель. Должно быть, думал, что Никите не терпится отвязаться от благоверной и отбыть в царство командировочной свободы.

– Никит, а зачем столько вещей? — удивилась Аля. — Куда тебе два чемодана да еще и сумка?

Никита выглянул из-за крышки багажника, ухмыльнулся, глядя на нее с непривычной злой издевкой, и медленно произнес:

– Ну как же… Один чемодан мой, другой — папин…

– Папин? — Губы у Али онемели.

– Папин, — с деланым простодушием кивнул Никита.

И, отметив Алино ошеломленное лицо, не сдержавшись, хохотнул:

– Как? А он разве не сказал тебе, что тоже едет?

Но Аля уже развернулась и побежала к дому, не помня больше ни о Никите, ни о соблюдении принятых ими правил игры. Сердце бешено колотилось в висках, во рту пересохло. Она споткнулась о торчавший посреди дорожки корень дерева, но удержалась на ногах и, взбежав по ступенькам крыльца, влетела в дом.

На веранде Глаша сметала со стола крошки после завтрака. Она оглянулась на застывшую в дверях Алю, бледную, с сумасшедшими глазами, всплеснула руками:

– Господи, Алюшка, что ты? Ай случилось чего?

Аля промолчала, быстро прошла через веранду в дом, на секунду остановилась в дверях пустой, залитой солнцем гостиной и быстро взбежала вверх по лестнице. Прошла по коридору, заглянула в их с Никитой комнату, распахнула дверь Митиной спальни — никого.

Да где же он? Прячется от нее, что ли? За все эти дни не сказал ни единого слова и даже теперь не счел нужным поставить в известность, что уезжает… Да разве можно так с живым человеком?

Аля чувствовала, как кипит у нее внутри едва сдерживаемый гнев. Убедившись, что на втором этаже никого нет, она сбежала по ступенькам вниз, снова прошла через гостиную и остановилась на пороге кухни, прижимая ладони к пылающим щекам. И сердце сразу упало, прекратило сумасшедший стук, и ярость выкипела, испарилась, а горло сжалось от нахлынувшей горечи.

Митя рассеянно двигался по кухне, не замечая ее, суетливо открывал и закрывал шкафчики, щурился от яркого света. Лицо его, такое родное, близкое, было издерганным, усталым, веки припухли и покраснели. Он наконец нашел то, что искал, вытащил из буфета початую бутылку водки, потянулся за рюмкой, и Аля отметила, как дрогнули его длинные сильные пальцы.

– Что же ты делаешь, Митенька? — с трудом выговорила Аля.

И тот, воровато отдернув руку от рюмки, обернулся и с потерянной улыбкой пожал плечами. Аля шагнула к нему, дотронулась до впалой щеки, поросшей темной щетиной. Он чуть сощурился, губы сжались в суровую складку, отстранившись, отошел к окну и, вытащив из пачки папиросу, принялся привычно выстукивать ее о подоконник.

– Вот едем с Никитой в экспедицию, — проговорил он неестественно спокойным голосом. — Работа начнется…

– Ты же не должен был ехать… И Никита говорил, что хочет сам…

Митя бросил на Алю как будто виноватый взгляд и тут же снова уставился в открытое окно.

– Сначала хотел… А потом решил, что со мной как-то сподручнее будет. Попросил помочь на первых порах…

Митя чиркнул спичкой, склонил голову, прикуривая.

– А как же я? — тихо произнесла Аля за его спиной.

Спичка, вспыхнув, обожгла пальцы. Он, чертыхнувшись, быстро заговорил:

– А ты вот что, ты поезжай в Крым. Тебе отдохнуть наконец-то нужно, тем более отпуск… Я легко тебе место в санатории устрою, прямо вот сейчас позвоню и устрою. Хороший санаторий, цековский… Пляж, летний кинотеатр, волейбольная площадка…

Аля, не слушая, приблизилась, быстро, словно опасаясь, что он прогонит ее, прижалась к нему, уткнулась лицом в грудь.

– А хочешь я останусь? Просто останусь здесь… с тобой…

Она сжала Митины пальцы, дотронувшись случайно до места ожога. У Мити перехватило дыхание. А ведь думал, что забыл, навсегда вытеснил из памяти этот запах солнца и лесных трав — запах ее волос, тяжелых, прохладных, забыл это ощущение, когда проводишь ладонью по ее спине, чувствуя каждый позвонок. Аля выдохнула, прижимаясь к нему все крепче, и Митя почувствовал, как глаза его заволакивает сладким туманом.

За окном прогудела машина, послышался веселый громкий голос Никиты, и Редников, вздрогнув, отстранился от Али. Нет, нет, нельзя! Выкинь из головы, забудь, заставь себя забыть! Это жена твоего сына, твоего единственного сына. И он никогда тебе не простит…

– Нет, Аля. — Слова будто застревали в горле и получались какими-то вымученными, неестественными. — Ты поедешь в Крым. Будешь купаться в море, лежать под солнцем, засыпать на пляже под шорох волн, гулять под пальмами, смеяться… И ждать Никиту. Он мой сын и…

– Хватит! — резко выкрикнула Аля. — Хватит!

Она отступила на шаг, сцепила пальцы, закусила нижнюю губу. Редников видел, как блеснули в глазах невыплаканные слезы. Аля справилась с собой, провела рукой по глазам, выдохнула:

– В Крым так в Крым…

И тут же со двора донесся нетерпеливый возглас Никиты:

– Бать, ты идешь?

Он показался под окном кухни, облокотился на подоконник снаружи, изучающе взглянул на жену, потом на отца и невесело усмехнулся.

«Что ж, на этот раз тебе, кажется, удалось всех их переиграть. Сам не выиграл, но и другим не уступил. Молоток!» — Он и сам не мог понять, отчего так противно было ему думать об одержанной победе.

– А то на самолет опоздаем, — подмигнул Никита.

– Иду, — кивнул Митя. — Сейчас документы возьму и позвоню кое-кому. Аля, тебе тогда вечером секретарь мой сообщит насчет санатория.

Митя вышел, скрылся и Никита, лишь слышно было, как он напевает во дворе:

– Первым делом, первым делом самолеты…

Аля подошла к столу, налила воды из графина и начала пить большими глотками.

Втроем они вышли из ворот, остановились у машины, несколько секунд напряженно молчали. Аля рассеянно смотрела, как перебирается через трещину в асфальте рыжий муравей.

– Ну что, вперед на трудовые подвиги? — натянуто-весело провозгласил Дмитрий Владимирович.

Он первым сел на переднее сиденье и резко захлопнул за собой дверь.

Никита постоял перед Алей опустив голову, затем, коротко обняв ее, бросил:

– Смотри тут, не урони честь фамилии Тальберг.

И влез на заднее сиденье «Волги». Взревел мотор, и автомобиль двинулся вперед по пыльной деревенской дороге. Аля так и стояла у обочины, приставив ладонь ко лбу, ощущая кожей, как оседает на лодыжках взметенный колесами песок. Она видела через заднее стекло, как обернулся Никита, махнул ей рукой и произнес что-то одними губами. Митя так и не повернул головы. Машина, поднимая клубы желтоватой пыли, скрылась за поворотом.

Аля опустила руку и медленно побрела к дому.

* * *

В купе было темно. Тусклая лампочка над моей головой освещала лишь страницы книги. Софья мирно спала, по-детски подложив под щеку ладонь. В ногах ее повизгивал во сне Тим.

Я больше не мог читать, чувствовал, что мне требовалась передышка. Все происходящее казалось каким-то тягостным навязчивым сном. Я уже не думал больше о том, каким способом проклятый Аль Брюно смог раскопать историю моей семьи. В конце концов, тогда эта несчастная круговерть наделала много шума, кто-то мог заинтересоваться, разузнать детали. Черт с ним, это не так уж важно.

Голова раскалывалась. Я сел на полке и сжал руками виски. Книжка съехала с подушки и глухо стукнулась о пластиковую перегородку, разделяющую наше и соседнее купе. Больше всего мне сейчас хотелось вышвырнуть мерзкую книженцию в коричневой обложке в окно. Но я не мог этого сделать, не мог не дочитать до конца, хотя и знал уже, каков он будет. Повесть засела у меня в голове, мучая и не отпуская, как прицепившаяся ненароком мелодия, как мотив того самого довоенного танго. Каждая страница вызывала воспоминание, которое я годами пытался убить в себе. Кажется, душу бы дьяволу продал, лишь бы не помнить.

Я встал, ухватился за металлическую ручку и потянул вниз оконную раму. Поезд медленно подползал к небольшой станции. Вдоль рельсов тянулось широкое голое поле, на горизонте виднелись верхушки деревьев, поблескивали огоньки деревенских домов. Над серым станционным зданием клочьями висел влажный предутренний туман. Лязгнули колеса, и поезд остановился. Замигали какие-то дорожные огни, быстро прошла по перрону станционная служащая, и Софья, пробормотав что-то, проснулась, подняла голову, села, притянув к груди тонкое одеяло.

– О, я еще пьяная, — медленно выговорила она, прижимая ко лбу узкую ладонь. — Где мы?

– Какая-то станция, — пожал плечами я.

Девушка откинула одеяло, продемонстрировав мне шелк и кружево иссиня-черной комбинации, нашарила ногами туфли под полкой.

– Давайте выйдем, посмотрим!

Она встала, натянула прямо на комбинацию замшевый пиджак. Затем склонилась к щенку, убедилась, что звереныш спит, и дернула дверь купе.

– Ну что ж, пойдемте, — отозвался я.

Софи, пока шла по вагонному коридору, спотыкалась на каждом шагу. Дверь последнего купе приоткрылась, и в щелочку на нас зорко глянул уже знакомый мне лиловый глаз проводницы.

«Большой брат не дремлет!» — усмехнулся я.

Софья же, увлеченная новым ночным приключением, не обратила никакого внимания на железнодорожного следопыта.

Я первым ступил на перрон и подал руку Софье. Она покачнулась, уцепилась за никелированный поручень и, поймав равновесие, спустилась ко мне.

Я закурил. Во влажном ночном воздухе повисло облачко дыма. Софья вынула из кармана пиджака пачку длинных тонких сигарет, вытащила одну и потянулась ко мне за зажигалкой. Я с трудом различал черты ее лица в густом тумане, только красноватый огонек сигареты светился совсем близко.

– Какая ночь, — прошептала Софи и неожиданно начала медленно кружиться, раскинув руки. — Тьма летела, густела рядом, хватала скачущих за плащи…

В туфлях на высоких шпильках она нетвердо ступала по платформе, я испугался, что мою порывистую попутчицу сейчас утянет на рельсы, и поймал ее за руку. Софья по инерции налетела на меня, рассмеялась тихим переливчатым смехом.

– Осторожно, алмазная донна, поберегите колено, — пошутил я.

Софи чуть отстранилась от меня и откинула назад голову.

«Ну, этот трюк я уже видел», — отметил я.

– Так тихо, спокойно… — проговорила Софи.

Эта ниспровергательница устоев, кажется, готова была спорить даже с моими невысказанными мыслями.

– И запах… — продолжала она, всматриваясь в темонту расширенными глазами. — Пахнет влажной хвоей и еще чем-то… Может быть, луной?

– Это сырой землей пахнет, — объяснил я. — Видите, там за рельсами начинается поле.

Софи не понравился мой комментарий, слишком прозаический, должно быть. Она чуть заметно скривила губы и протянула разочарованно:

– Да? А у нас нет такого запаха. Везде асфальт…

Она выпустила мое плечо и потянулась, закинув руки за голову красивым, вероятно, не раз проверенным жестом.

– Нет, правда, здесь так хорошо, — почти пропела она. — Там вдали огоньки… — Софи наклонилась ко мне и предложила будто бы в шутку: — А давайте не поедем дальше… Останемся здесь навсегда…

– Навсегда? — улыбнулся я. — Интересно, Софи, как вы в ваши двадцать представляете себе «навсегда»?

– Мне двадцать три, — возразила Софи и внезапно проговорила низким чарующим голосом: — Только это совершенно не важно. Когда я говорю навсегда, я имею в виду навсегда.

Ее темные, глубокие и чуть озорные глаза вдруг глянули на меня как будто из прошлого. Я невольно вздрогнул. Кажется, наконец удалось вспомнить, поймать то странное ощущение дежавю, которое преследовало меня весь вечер. Мне показалось, что я узнал эти глаза. В этом-то и была загвоздка — лицо знакомое и глаза знакомые, а все вместе порождает обманчивое, ложное ощущение.

– Софи, а ваша… — начал я.

– Водку брать будете? — просипел вдруг над ухом хриплый грубый голос.

Софья, вскрикнув от испуга, отшатнулась от меня, я обернулся и увидел прямо перед собой одутловатую рожу с заплывшими поросячьими глазками и сизым грушевидным носом.

– Чистая как слеза, — прошамкала рожа.

Незнакомец многообещающе распахнул ватник, во внутреннем кармане брякнули бутылки. Я брезгливо покачал головой. Софья, уже справившись с испугом, во все глаза глядела на необычного продавца.