Редников не вслушивался в разглагольствования обкомовского массовика-затейника, рассуждавшего о бесценной роли коммунистической партии в славном советском киноискусстве. Больше всего ему сейчас хотелось подняться и выйти из этого разукрашенного зала, скрыться от подобострастных улыбок, не дожидаясь момента, когда торжественный банкет плавно перетечет в обычную пьянку с претензией на избранность и богемность.

– И, говоря о великих наших советских творцах, прославленных деятелях важнейшего из искусств, нельзя не выразить восхищения председателю нашего уважаемого жюри Дмитрию Владимировичу Редникову, — продолжал свою оду оратор.

Дмитрий скривился. К нему тут же обернулись внимающие речь гости, затрещали аплодисменты, мигнула вспышка фотоаппарата представителя местной газеты. Редников сдержанно поклонился, не поднимаясь из-за стола, но оратор не унимался:

– Не скромничайте, Дмитрий Владимирович, дорогой вы наш. Встаньте, почтите, так сказать, своим вниманием…

Редников, досадуя на навязчивого управленца, поднялся и раскланялся, холодно блеснув глазами, не в силах сдержать издевательскую усмешку. С противоположного конца стола ему восторженно хлопала затянутая в бордовый шелк Светлана, исполнительница главной роли в его последней картине.

Банкет шел своим чередом. Уже отзвучали все заранее подготовленные речи, отзвенели рюмками обязательные к исполнению тосты, оркестр заигрывал что-то лирическое, и затоптались перед сценой нетрезвые пары.

«Кажется, еще полчаса, и можно будет незаметно исчезнуть», — решил Редников, намеренно не обращая внимания на призывные взгляды Светланы.

Музыка стихла, пары разошлись… Оркестранты отдыхали, настраивая инструменты. В эту минуту стеклянные двери, ведущие с террасы в банкетный зал, распахнулись, и на пороге появилась тонкая женская фигурка в струящемся черном платье.

– Кто это? Это еще кто такая? — озабоченно прошипела Светлана.

– Может, Катрин Денев? — пьяно сощурившись, предположил сидевший рядом с ней Казначеев. — Говорили же, что она будет…

Редников вгляделся в изящный, словно выточенный талантливым скульптором силуэт, и узнал эту женщину…

Вся какофония звуков, наполняющих зал: пытающиеся перекричать друг друга голоса, хлопанье откупориваемых бутылок, звон посуды, нестройные звуки музыкальных инструментов — неожиданно стихает. В воздухе одиноко звенит последний аккорд настраиваемого саксофона.

Хрупкая черная фигурка словно застывает у ярко освещенных стеклянных дверей. Несколько секунд женщина горделиво, с вызовом оглядывает присутствующих и, заметив за столом Митю, направляется к нему. В напряженной тишине отчетливо слышен стук шпилек по навощенному паркету. В глубоком вырезе черного платья видна узкая спина незнакомки.

Митя, словно завороженный, медленно, как в немом кино, поднимается. Он выходит в центр зала. Одинокий луч софита выхватывает из темноты его белую расстегнутую на груди рубашку. Женщина приближается и, не говоря ни слова, опускает изящные руки на плечи Редникова.

Незнакомка необыкновенно хороша собой, она словно сияет нездешней, русалочьей красотой. Луч струится по широким плечам мужчины, высвечивает черные, чуть тронутые сединой на висках волнистые волосы, широкий разлет бровей, сжатые губы.

Митя вглядывается в дымчатые, зовущие, затягивающие на самое дно глаза и на секунду испытывает извечный порыв — бежать от этих насмешливых, проникающих в самую душу глаз, как от неминуемо надвигающейся беды. Но, словно вмиг утратив силу воли, лишь еле слышно произносит:

— Здравствуй, Аля!

И тут же, словно только и ждал этого сигнала, взмахивает палочкой дирижер, затягивает томительную тревожную мелодию скрипка, причитает, словно вымаливая прощение, исповедуется, рыдая и насмехаясь одновременно. И вот уже весь оркестр вступает, и звучит мелодия старинного довоенного танго «Счастье мое…».

Музыка звучит лишь для двоих, окутывает, обманывает, обволакивает. Тонкие пальцы Али легко касаются Митиного подбородка. Словно больше ей нечего скрывать, она шепчет с ангельской улыбкой:

— Потанцуем, Митенька?

И Митя, не помня себя, обхватывает сильными руками ее гибкий стан и, поддаваясь звучащей мелодии, уверенно движется, ведя партнершу по гладкому паркету.

Поблескивают в темноте музыкальные инструменты, рвется и ломается пронзительная давно забытая мелодия. И Аля гнется и откидывается в его руках. Когда она прогибается назад, ему видны ее отчаянное запрокинутое лицо, дрожащая впадинка на шее. Когда же выпрямляется, приникает к нему, он ощущает знакомый медово-яблочный запах ее тяжелых волос. А музыка все дрожит в темноте, и кажется, танцу не будет конца и можно кружиться так всю жизнь, неотрывно глядя в глаза друг другу.

Вот тонко, надрывно звенит последний аккорд, и становится слышна напряженная тишина, нависшая над столом. Но нет сил разомкнуть руки, отпустить приникшую к нему хрупкую женщину. И Митя говорит властно:

— Пойдем!

Крепко ухватив Алю за тонкое запястье, ведет ее к выходу. Резко хлопает стеклянная дверь, и пара исчезает в черноте ночи, словно и не было их никогда в зале.

2

Море мерно шумело, тихо плескалось о деревянные борта лодки. Солнечные блики вспыхивали и гасли на легкой зеленоватой ряби. В синем бесконечном небе плавился солнечный диск. Пахло нагретым воздухом, солью и еще чуть-чуть хвоей с берега. Аля, откинувшись на борт лодки, запрокинула голову. Солнце закружилось над ней в бешеном южном танце. Она почувствовала, как в уголках глаз вскипают слезы, и смежила веки.

Потом Аля долго смотрела на Митю из-под ресниц. Тот сидел на корме, греб сильно и уверенно. Узкие весла мерно двигались. Под дочерна загоревшей кожей Митиных рук вздувались мускулы. Лица его Александра почти не видела из-за яркого, бьющего прямо в глаза света. Лишь темный силуэт на корме — смуглая, в мелких капельках пота широкая грудь, откинутая назад гордая голова, сильные руки, босые ноги под закатанными штанинами светлых летних брюк. Она кожей чувствовала его взгляд, ощущала, что он смотрит на нее, смотрит пристально, не отрываясь. И Аля медленно улыбнулась ему счастливой безмятежной улыбкой.

Как доехали в тот вечер до Ливадии, добрались до приморской дачи, на которой поселили Митю представители принимающей стороны кинофестиваля, Аля совсем не запомнила. Выйдя из ресторана, Митя сразу же остановил такси, усадил Алю в машину, властно, ни о чем не спрашивая, назвал водителю адрес. Всю дорогу они молчали, впрочем, Аля и не расслышала бы тогда его слов, слишком уж сильно колотилось в груди сердце.

Автомобиль остановился у увитых диким виноградом ворот, и Митя, не говоря ни слова, повел ее через сад к укрытому среди акаций белому дому. Над деревьями нависло горячее черное южное небо, остро и пряно пахли цветы в саду, гремели цикады в сухой, выжженной солнцем траве. Аля опасливо ступала по незнакомой, усыпанной гравием дорожке, и Митя взял ее под руку. Она вздрогнула всем телом, ощутив прикосновение его кожи, такой горячей под белоснежной рубашкой. И Аля крепче вцепилась в Митину руку, не отпуская, не собираясь рисковать ни мгновением неожиданного счастья.

– Не зажигай свет, — попросила она, когда вошли в дом.

И Митя ответил совсем рядом, одними губами:

– Хорошо.

И вот уже эти губы прижимаются к ее губам, и разливается по всему телу теплая волна. И черное платье скользит вниз, и Аля переступает через него босыми ногами. И невидимые сильные руки осторожно поднимают ее в воздух, и вот она уже прижата к горячей груди.

– Какая ты легкая, — хрипло шепчет Митя.

И от его приглушенного голоса бегут мурашки вдоль позвоночника. Митя прикасается к ней, и каждая ее клеточка отзывается навстречу ему, и тело делается податливым и гибким. И вот он поднимает ее на руки и несет куда-то в плавно покачивающуюся темноту.

Утром Аля проснулась чуть свет и долго боялась открыть глаза. Горло сжал липкий ужас — что, если Мити не окажется рядом? Если он опять передумал, испугался самого себя, понял, что зашел слишком далеко? Что, если за ночь он успел покинуть дачу, уехать из Крыма, скрыться неизвестно куда? Не разжимая век, она протянула руку, нащупала рядом теплое плечо и только после этого открыла глаза.

Неяркий утренний свет проникал в комнату сквозь легкую кружевную занавеску. Аля увидела совсем рядом спокойное Митино лицо, сомкнутые веки, черные ресницы, смуглые впалые щеки, губы. Она потянулась и дотронулась до краешка его рта кончиком мизинца. Темные брови дрогнули, и Митя, не просыпаясь, отвернулся. Аля чуть слышно рассмеялась, откинувшись на подушку. Счастье было таким полным, кружащим голову, что страшно было даже подумать о нем, осознать, что произошло.

Редников жадно вдыхал соленый морской воздух, расправлял под оранжевым солнцем уставшие от гребли плечи и ощущал впервые, кажется, за много лет радостное биение жизни во всем теле. Это странное чувство полной отрешенности и эйфории казалось особенно пронзительным, чуть горчило на губах. Может быть, потому, что он точно знал — это не навсегда. Удалось вырвать у жизни несколько мгновений, и нужно наслаждаться ими, вдыхать полной грудью и стараться не думать о той минуте, когда придется снова разжать руки и выпустить собственное бьющееся в ладонях счастье в темную морскую глубину.

Аля пошевелилась, приоткрыла глаза и тихо прошептала по-французски:

– Elle est retrouvé…[6]

– Что? — не понял Редников. — Говори по-русски, пожалуйста.

– Ее обрели… — мечтательно повторила Аля.

Затем приподнялась, посмотрела на него уже более осмысленно и с улыбкой объяснила:

– Вечность. Солнце, слитое с морем.

Белая рубашка Редникова, в которую была одета Аля, съехала с ее плеча, обнажая сияющую под солнцем кожу. Ветер бросил выгоревшие белые пряди на Алин лоб. И Дмитрий, повинуясь мгновенно вспыхнувшему желанию, которое он не должен был больше сдерживать, оставил весла и опустился на дно лодки рядом с ней.

– Почему вечность?

Она прислонилась к его широкой надежной груди, капли морской воды покатились по спине, и сладкая дрожь пронзила тело.

– Мы останемся в вечности, ты и я, навсегда… Наши мысли, наша любовь никогда не оборвется… Неужели ты этого не чувствуешь? — шептала Аля между поцелуями.

– Чувствую, — выдохнул Митя.

И, прежде чем окончательно отдаться солнечному водовороту, успел еще подумать: «Вечность… Нет, ничего такого не ощущаю…»

Вечером позвонили из Союза кинематографистов. Равнодушный высокий голос, непонятно даже, женский или мужской, сообщил, что для Редникова оставлена бронь на завтрашний самолет в Москву. Дмитрий Владимирович успел забыть о том, что сам распорядился заказать для него билет: не хотел болтаться в Крыму без дела после закрытия фестиваля, думал встретиться в Москве с сыном, помочь в работе над отснятым материалом.

«Значит, все», — догадался Редников.

– Билеты доставят вам на дачу с курьером, — поведал бесполый голос.

– Билеты? — непринужденно осведомился Дмитрий. — Почему билеты?

– А вашей… мм… спутнице билет не нужен? — холодно уточнила телефонная трубка.

«Спутнице… Ну конечно. Ведь все видели тогда, на банкете, — быстро соображал Редников. — Значит, нашлись уже доброжелатели, сообщили куда следует. Впрочем, может, и без доброжелателей обошлось. Этот обкомовский массовик-затейник тоже смотрел в оба».

– Пока ничего не могу вам сказать, — отрезал он. — В любом случае буду ждать курьера завтра в девять.

Он положил трубку, выстучал о телефонный столик папиросу, закусил зубами бумажную гильзу, но так и не закурил, задумавшись.

«Как неудачно. И главное, сейчас, когда только что отправлена на утверждение заявка на новый сценарий. Конечно, времена уже не те, за аморалку из Союза кинематографистов не попрут. Но на крючок возьмут и будут до самой смерти капать на мозги — нам о вас кое-что известно, так что сидите тихо, не высовывайтесь. Но это только в том случае, если все ограничится пятью днями на даче. Там тоже ведь люди сидят, понимают: Крым… отпуск… все мы грешны, Дмитрий Владимирович, чего уж там, хе-хе. — Редников передернулся от отвращения, представив себе похабную ухмылку этого борова Ивана Павловича. — Если же они вместе прилетят в Москву, тогда скандал неминуемый. И вот тут уже последствия предсказать трудно. Жена единственного сына… Никита, правда, говорил, что они решили разойтись, но кому до этого будет дело. — Дмитрий прошелся по комнате — просторной, светлой, уставленной добротной импортной мебелью — еще бы, специально оборудованная дача для дорогих гостей солнечного Крыма. Будьте как дома, ни в чем себе не отказывайте, а мы уж вас выведем на чистую воду… Одному богу известно, в какие щели они понапихали „жучков“. Мда…»