Снова задребезжал телефон. Редников в замешательстве снял трубку. Сквозь треск донесся далекий голос Никиты. Сын воодушевленно рассказывал о заключительных съемочных днях, потом сообщил, что вчера отсняли последний эпизод и завтра он, как и договаривались, будет уже в Москве.

«Никита пока ничего не знает, — сообразил Дмитрий. — И не узнает, если только я вылечу завтра в Москву, как и собирался. Ему не донесут. Им выгоднее будет сохранить этот козырь на будущее и шантажировать меня им бесконечно. А сплетни… Сплетни легко пресечь. Вот что, я завтра же отправлю его сюда. Попрошу, чтобы дачу сохранили за мной еще на две недели. Он приедет, они с Алей помирятся, и все заткнутся. Ведь это будет означать, что она ждала здесь, на даче, его, своего мужа».

– Хорошо, я понял, — будничным тоном выговорил он в трубку. — Никита, извини, плохо слышно. Завтра все решим.

«Вот только как, как оставаться в Москве, зная, что они здесь, в этом самом доме, что она улыбается Никите так, как улыбалась мне, зная, что он дотрагивается до ее груди, перебирает пальцами ее золотистые волосы… Господи, какая мука!..» — Никогда раньше он не испытывал ничего подобного — смеси ревности, отчаяния и томительного желания.

Редников открыл дверцу полированного шкафчика, налил себе коньяку и быстро осушил бокал. Голова приятно прояснилась, темное видение отступило.

«Ничего, — с легким сарказмом сказал он себе. — Ничего, так лучше будет для всех. А об этом… Что ж, раньше надо было думать. Теперь остается одно — разрешить ситуацию так, чтобы никто не пострадал».

Он поставил стакан на столик, вышел из комнаты и по ступенькам террасы спустился в сад.

Солнце уже спряталось за кромкой моря. Стемнело, на небе выступили колючие яркие звезды. Редников увидел Алю на пляже у воды.

Красноватая тревожная луна высвечивала пламенеющую дорожку на бесконечной гладкой поверхности притихшего моря. Митя стоял молча, ошеломленно наблюдая, как Аля, одетая в мерцающий лунный луч, словно дикая грациозная кошка, движется к нему. «Это последний вечер, когда я вижу ее… последний», — крутилась у него в голове неотвязная мысль. И Редникову стало вдруг жгуче, нестерпимо стыдно за то, что он собирался совершить с Алей. Взять и своими руками разрушить ее мир, ее неожиданную сказку, холодно рассмеяться, глядя прямо в эти преданные, до боли любящие глаза.

Аля как будто почувствовала какую-то перемену и, обеспокоенная, попыталась заглянуть в его обласканное полутьмой лицо. Митя слегка отстранился, спрятал горящие мучительным, адовым пламенем глаза в ее распущенных струящихся волосах, а потом, как безумный, подхватил ее на руки и с хриплым стоном припал к ее губам. От его поцелуя у Али закружилась голова.

– Пусти, сумасшедший! — выдохнула она.

– Никогда! Моя добыча! — со смехом прорычал Митя.

И Аля, все еще смеясь, обхватила его шею, прижалась губами к виску. Митя рухнул вместе с ней на сияющий бархатный песок, стараясь усилием воли вытеснить из груди щемящую тоску.

3

Теплый летний ветер ласково волнует белые шторы на приоткрытом окне, наполняет комнату запахом моря, кипарисов, пальмовых листьев, опутывает все вокруг какой-то особенной южной ленью. Солнце стоит уже высоко в небе, ложится горячими кружевными пятнами на усыпанную гравием дорожку в саду, на упругие лепестки роз под окном, на широкую кровать в просторной чистой комнате. На измятой постели разметалась во сне белокурая молодая женщина.

Дверь в комнату осторожно отворяется, и входит высокий широкоплечий мужчина. На нем строгий светло-коричневый летний костюм, галстук, в руке небольшой «дипломат». Лицо сумрачное, по-деловому сосредоточенное. Он тихо опускается на край кровати и смотрит на спящую.

Аля вздрагивает во сне. Голова ее начинает метаться по подушке, она всхлипывает, вскрикивает, открывает глаза и видит перед собой Митю. И мгновенно отчаяние сменяется лучистой улыбкой, она садится на кровати, протягивает к нему руки. Выжидающее напряженное выражение его лица меняется, когда он видит эту обращенную к нему улыбку. Сам невольно заулыбавшись, он дотрагивается до растрепанных шелковистых волос, в которых смешно застряли перышки от подушки.

Отбросив легкую простыню, Аля с радостным возгласом обвивает Митину шею руками:

— Доброе утро!

Она запускает пальцы в его жесткие с проседью волосы, настойчиво целует и пытается утянуть вслед за собой на кровать. Но Митя почему-то не поддается…

Аля взглянула на него с удивлением и легкой обидой, прошептала соблазнительно:

– В чем я провинилась, мой господин?

Увидела, как нервно дернулся его рот, и в ту же секунду заметила все остальное: строгий деловой костюм, «дипломат» у кровати, а главное — выражение его лица, суровое, отстраненное.

В груди толкнулось острое, страшное предчувствие беды. Аля чуть отстранилась, машинально притянула к обнаженному телу тонкую простыню, выговорила с трудом, боясь, что дрогнет голос:

– Ты куда-то собираешься?

– Да. В Москву, — скупо улыбаясь, ответил Митя.

– В Москву? Но почему?..

– Аля, — глухо сказал Редников, не глядя на нее. — Вчера звонил Никита, он возвращается, и…

Она отшатнулась, как от чего-то опасного, выкрикнула, испугавшись звука собственного голоса:

– При чем здесь Никита? Мы с ним разводимся, ты же знаешь… И мне наплевать…

– А мне не наплевать, — бесцветным голосом отчеканил Митя.

Он отвернулся, вытащил из ящика стола документы, проверил паспорт, сунул его в карман пиджака, заговорил, не оборачиваясь:

– Мне скоро пятьдесят. Это мой единственный сын, и других детей у меня уже не будет. Аля, это — все. Все, что я мог тебе предложить… Ты же умная женщина, я прошу тебя… давай закончим все… без слез и истерик… Все эти игры.

Происходящее казалось Але каким-то невыносимым бессмысленным ночным кошмаром. Так бывает во сне — самый дорогой близкий человек вдруг оборачивается к тебе, и вместо любимого лица видишь чье-то чужое, злобное, оскаленное. Митины слова почти не доходили до ее затуманенного отчаянием сознания. Она встала, машинально завернувшись в простыню, медленно, как сомнамбула, прошла по комнате, повторяя шепотом:

– Игры?..

– Все слишком сложно… слишком… У меня работа, сын… А ты его жена, всего-навсего жена. Мне этого не простят. Да и я сам себе теперь не прощу… никогда…

Митя обернулся к ней, и в темных глазах его читалось безумие. Он привлек к себе Алю, она почувствовала, как короткая нервная дрожь пронзила все его такое сильное, такое родное тело.

– Аля, мне нелегко сейчас, пойми. Я ни одной женщины в жизни не желал сильнее, чем тебя… Ты — мое наваждение… — прошептал он куда-то в ее волосы. — Но жить так, с этим наваждением… сложно… то есть невозможно, Аля, понимаешь? Ты говорила, вечность… В этой вечности, в моей вечности, ты навсегда останешься со мной…

– Ты врешь! — отчаянно выкрикнула она, упираясь кулаками ему в грудь. — Врешь!

И Митя отпрянул, словно от пощечины.

– Ты все это время врал… — яростно прошептала Аля, опускаясь на край кровати. — Желал… Вот именно, желал… Любить ты не умеешь.

Она сама понимала, что речь ее бессвязна, слова путаются. Казалось, комната сорвалась с места и кружится в бешеном вихре, стрекот цикад в саду невыносимо гудит в голове.

Митя сел рядом с ней, свесив голову, сказал устало и терпеливо:

– Аля, пойми, человек не может все время думать только о себе! У меня есть сын, которого я люблю больше всего на свете. Ты ведь всегда это знала…

– Замолчи! — пронзительно вскрикнула она. — Ради бога, замолчи!

Она вскочила, прижала стиснутые руки к груди.

– Я не верю ни одному твоему слову! Ты просто трус! И никого ты не любишь, ничего не жаждешь так, как этого своего проклятого спокойствия, своей удобной и налаженной жизни! Ты так трясешься за свое благополучие, за все это! Кто-то чего-то тебе не простит… Да всем плевать на чужую жизнь, так же как тебе всегда было плевать на мою!

Митя тоже поднялся с кровати, губы его искривила знакомая снисходительная усмешка. Он подхватил «дипломат», направился к двери и на ходу бросил через плечо:

– Эти слова я уже слышал. От своего сына. Видишь, как много у тебя с ним общего. У вас всегда найдется тема для беседы.

Аля секунду остекленело смотрела на захлопнувшуюся за ним дверь. Боль в груди взрывалась, выстреливала в голову ослепительными вспышками. Почти теряя рассудок, не сознавая, что делает, Аля бросилась вдогонку, путаясь в волочившейся за ней по полу простыне. В коридоре шарахнулась от нее чопорная горничная в кружевной наколке.

Аля настигла Митю на лестнице, вцепилась в рукав пиджака. Пуговицы оцарапали костяшки судорожно сжатых пальцев.

– Посмотри на меня! — взывала она, как раненое животное. — Тебе что, этого мало? Что во мне не так? Скажи!

Редников покосился на застывшую в коридоре горничную, не отвечая, продолжил спускаться по лестнице, на ходу пытаясь разжать Алины пальцы. Аля, не отпуская, следовала за ним.

– Я знаю, ты меня не любишь! — задыхаясь, быстро говорила она. — Не имеет значения, да, для меня не имеет… Я люблю за двоих! Я буду ждать тебя, где скажешь и когда скажешь! И никто не узнает, никто!

Митя взглянул на ее лицо, искаженное отчаянной истерикой, на мерцающие от невыплаканных слез дымчатые глаза, на лихорадочные пятна на скулах и сказал, собирая остатки решимости:

– Аля, не унижайся, пожалуйста!

Ему удалось наконец вырваться из ее цепких рук. Редников распахнул дверь и вышел на террасу. Разгоревшийся солнечный день ослепил его, и он помедлил секунду на ступеньках. И тут же снова рядом оказалась Аля, исступленно простонала:

– Не уходи!

Дмитрию казалось, что еще секунда промедления, и он не устоит перед этой яростной мольбой. В голове вспыхнула вдруг сцена из детства — поваленная новогодняя елка, рыдающая мать, вцепившаяся в руку отца, хромовый сапог, легко отбросивший хрупкую женщину в угол комнаты. И что-то тяжело навалилось на грудь, отдаваясь ноющей болью под левой лопаткой. Стараясь глубже дышать, успокоить поминутно проваливающееся в воздушные ямы сердце, он быстро, не оглядываясь, пошел к воротам, за которыми стояло такси. Аля бежала рядом, не обращая внимания на острые камни, одной рукой зажимая у груди простыню, другой хватаясь за Митину руку.

Они поравнялись с воротами, Митя коротким резким движением оттолкнул ее и вышел. Аля, уцепившись за створку ворот, прохрипела:

– Так что, я тебе больше не нужна?

И Митя, справившись с подступившим удушьем, коротко бросил:

– Нет.

Он сел в машину и захлопнул дверь. Автомобиль двинулся прочь. Аля, уже не сдерживая отчаянных рыданий, сползла на землю, скорчилась на усыпанной гравием дорожке и, сжав руками голову, простонала:

– Я не могу жить без тебя! Не могу!..

…Она покинула дачу в Крыму в тот же день, словно спасаясь от страшной эпидемии. Побросала в сумку вещи, выскользнула из дома, не прощаясь с суровыми вышколенными горничными, долго брела по выжженному пыльному шоссе, затем забралась в попутный автобус. Надсадно болела голова, там же, где положено было находиться сердцу, свистела пустота, словно Митя выстрелил в нее, оставив в груди сквозное ранение.

Тем же вечером самолет доставил ее в Москву, и, только оказавшись в аэропорту, Аля поняла, что здесь ее больше никто не ждет. О том, чтобы поехать в квартиру на Котельнической или на дачу, и помыслить было нельзя. Аля разыскала в записной книжке телефон старой институтской подруги, позвонила из автомата, и та с радостью пригласила ее к себе.

Дни, остававшиеся до отъезда во Францию — к счастью, обратный билет, купленный еще тогда, до Крыма, у нее сохранился, — Аля провела словно в спячке, не выходя из дому, почти не разговаривая, стараясь не думать ни о чем. Казалось, даже собирается в дорогу она по инерции.

И вот теперь поезд мчал ее во Францию.

За вагонным окном потянулись массивные металлические балки железнодорожного моста. Аля вышла в тамбур, дернула дверь, и та неожиданно поддалась, распахнулась. Далеко внизу плескалась темная вода, ветер бил в лицо, громыхали колеса.

«Вот так нагнуться — ниже, ниже, отпустить поручень, оттолкнуться и ухнуть в черную пустоту», — екнуло что-то внутри. Она склонилась ниже, увидела, как проносятся мимо ровные, потемневшие от времени края шпал, голова закружилась, к горлу подступила тошнота… И Аля внезапно испугалась, изо всех сил вцепилась в гладкий металлический поручень, отпрянула и с силой захлопнула дверь.