– Ну что же, Александра, давайте пройдем в кабинет, вы зададите мне свои вопросы.

В этот момент во дворе снова заворчала машина.

– Еще кто-то пожаловал, — объявила Глаша, посмотрев за окно. — Никитушка, ты уже друзей позвал, что ли?

Парень привстал, отдернул занавеску:

– Мои друзья на черных «Чайках» не разъезжают. Это, бать, твои киношные бонзы, наверное.

Тоня неожиданно вскрикнула, вскочила со стула, опрокинув чашку, вцепилась побелевшими пальцами в край стола, остановившимся взглядом уставилась на парковавшийся во дворе блестящий на солнце черный «ЗИЛ».

– Это они, они, я чувствую… Дмитрий Владимирович, это они, за мной. Опять… — забормотала она жалким срывающимся голосом и мертвой хваткой вцепилась в плечо мужа. — Не отдавай меня им, защити.

Редников-старший пытался обнять ее, успокоить, разжать скрюченные пальцы, Тоня же словно не слышала его, дрожала и нервно озиралась по сторонам. Когда дверь распахнулась и на веранде появились двое в официальных черных костюмах — один солидный, приземистый, с брюшком, второй помоложе, вертлявый, в поблескивавших на носу очках, — Тоня уже совсем перестала владеть собой, завизжала и забилась в руках Редникова.

– Можно к вам? — спросил солидный и остановился, с опаской рассматривая Тоню.

– Если гора не идет к Магомету, как говорится, — поддакнул вертлявый лающим тенорком.

– Дмитрий, пусти меня! Вы все заодно с ними, да? — упиралась Тоня. — Пусти, мне страшно!

– Антонина, успокойся. Это ко мне из Госкино товарищи. — Редников попытался перекричать жену.

Затем, поняв, что это бесполезно, сделал знак Глаше, и той удалось перехватить хозяйку. С другой стороны подоспел Никита. Поддерживая рыдающую Тоню, они увлекли ее к лестнице, наверх, в комнаты.

– Мы, может быть, не вовремя? — надменно осведомился солидный.

– Нет, почему же, — возразил Дмитрий. — Просто моя жена не совсем здорова. Все в порядке, не обращайте внимания.

Наверху еще слышны были истеричные вопли и всхлипы Тони, Редников же, не обращая на них никакого внимания, повел гостей по коридору:

– Проходите, пожалуйста, в просмотровый зал, товарищи, я все вам покажу.

На лестнице появился побледневший Никита, взглядом спросил отца, что делать.

– А, Никита, — широко улыбнулся Редников. — Спускайся, пойдем с нами. Тебе тоже интересно будет посмотреть.

– А… там как же? — Никита кивнул в сторону комнат второго этажа.

– Все нормально. Глаша все сделает, — невозмутимо отозвался Дмитрий Владимирович.

Никита злобно сощурился на отца, однако ничего не сказал, послушно сошел вниз. Дмитрий Владимирович повернулся, собираясь уходить, и увидел вдруг Алю, о которой в общей суматохе все забыли. Она стояла у окна, перебирая кончиками пальцев золотистые головки ромашек в вазе.

– Аля, вы извините, что так вышло, — обратился он к ней. — Побеседовать нам сегодня, видимо, уже не удастся. Вы, если хотите, пойдемте с нами, посмотрите только что отснятый материал моей новой картины. Может быть, вам для очерка пригодится.

Аля, кивнув, прошла за ним в просторную комнату, окна в которой были завешаны глухими черными шторами. На стене находился большой экран, перед ним располагались кресла и стулья. На небольшом столике в центре комнаты Дмитрий Владимирович принялся расставлять коньячные рюмки.

Двое из Госкино расположились в креслах. Вертлявый покосился на Алю и что-то тревожно зашептал солидному. Тот оглядел девушку и по-хозяйски махнул рукой — пусть, мол, сидит, не помешает.

Никита, злой, нахмуренный, примостился на табуретке у выхода. Аля уселась на один из стульев. Небольшая дверь в стене приоткрылась, выглянул киномеханик. Редников о чем-то поговорил с ним, мужчина понимающе кивнул и скрылся за дверью.

Пузатый чиновник всем телом повернулся к Дмитрию Владимировичу, спросил:

– У вас в заявке было написано, что картина будет по мотивам автобиографии?

– Да, — кивнул Редников. — Можно сказать, повесть о моем детстве.

Дмитрий Владимирович опустился на стул. За маленькой дверью что-то зашуршало, застрекотало, экран на стене засветился, и начался просмотр.

2

Десятилетний мальчик в белой рубашке, коротких шортах и нитяных чулках на черных резинках стоит у окна в большой просторной детской.

Мальчик прижимается носом к стеклу, мимо носа летят снежинки, прочерчивая в ночном воздухе косые белые штрихи. Откуда-то издалека, наверно, из квартиры соседей, доносятся приглушенные звуки танго. «Счастье мое, ты повсюду со мной», — выпевает патефон.

В передней раздается звонок, и мальчик, ойкнув, несется к постели и прямо в одежде юркает под одеяло. Он лежит едва дыша и изредка, приоткрыв один глаз, поглядывает, не происходит ли чего-нибудь интересного в комнате. А в детской действительно начинаются чудеса. Взволнованно пискнув, приоткрывается дверь, и на пороге, стуча огромными валенками и отдуваясь, появляется Дед Мороз в синей шубе и с белой, подозрительно смахивающей на вату бородой. Из-за его плеча выглядывает Снегурочка — довольно странная, в голубой шапочке, надвинутой на коротко остриженные волосы, и в очках на остром носу. За ними в комнату входит старая няня, останавливается у порога, сложив руки на груди, и с восторгом смотрит на мальчика.

— Мальчик Дима! — басом выговаривает Дед Мороз.

И Дима садится в постели, притворно трет совсем не сонные глаза и с притворным недоумением глядит на ночных гостей.

— А ну-ка, мальчик Дима, расскажи дедушке, хорошо ли ты себя вел в этом году, слушался ли родителей? Помогал ли маме с папой?

— Да-да, дедушка, да! — нетерпеливо подпрыгивая на кровати, кивает мальчик.

— А отметки у тебя хорошие? — вторит Снегурочка.

— Будто не знаешь! — досадует мальчик. — Одни пятерки!

— Ну что ж, Дима, ты заслужил подарок. — С этими словами Дедушка Мороз вынимает из-за спины корзинку, покрытую байковой пеленкой. Пеленка как-то странно дрожит, словно кто-то под ней возится.

— С Новым годом, Димуля, с новым счастьем! — улыбается Снегурочка.

Мальчик, широко раскрыв глаза, принимает подарок, осторожно отдергивает край пеленки, и из-под него тотчас же выглядывает черный любопытный нос. Дима от неожиданности вздрагивает, едва не выпускает корзинку из рук. Но вот пеленка уже откинута, и в лицо мальчику тычется мордочка щенка немецкой овчарки.

— Ой, мамочка, папуля, спасибо! — вопит Дима, позабыв от счастья, как следует обращаться к Деду Морозу и Снегурочке. — Я Дима, — шепчет он щенку, — а ты… Ты у нас будешь… Тим?

— Тим Димыч, — шутит отец.

И щенок, понимая, что ему здесь рады, заливается счастливым звонким лаем.

Дима, забыв обо всем на свете, возится со щенком. Отец, морщась, отклеивает бороду, обтирает подбородок, отплевывается от ваты. Он оказывается совсем молодым еще мужчиной с широким открытым лицом, с большими темными смеющимися глазами. Мать, расстегивая голубую шубку, подходит к окну, проверяет, плотно ли прикрыта форточка, и смотрит вниз, во двор, замечает что-то, и вся ее фигура мгновенно напрягается, горбятся плечи, голова словно вжимается, пальцы нервно теребят край голубой шубки.

Мать поворачивается к отцу, делает тому едва заметный знак подойти и говорит вполголоса:

— Опять приехали, посмотри. За кем на этот раз? Соседи говорили, вчера Пятакова арестовали, с четвертого этажа…

Отец выглядывает во двор через ее плечо, видит, как тормозит внизу черная «эмка». Из машины выходят трое и направляются к подъезду. Отец, раздраженно передернув плечами, отходит от окна, наставительно говорит матери:

— Образованная женщина, а слушаешь какие-то бабьи сплетни… Зря никого не забирают. И потом, время сейчас такое, опасное. Бдительность нужна. Разбираются товарищи.

Отец подходит к Диме, смотрит, как мальчик пытается дрессировать щенка, кладет сыну на плечо широкую ладонь. Тим ликующе тявкает, одновременно в передней звенит звонок.

Он врывается в дом как яростный и страшный сигнал тревоги. Он проносится по сонным комнатам, разрушая атмосферу уюта и тепла, словно вместе со звуком просачивается в дом страх, утробный ужас, различимый в отчаянном шепоте матери:

— Не будем открывать! Пожалуйста! Я боюсь! Можно через черный ход…

А Дима слишком увлечен новым другом, он не слышит звонка, не ощущает повисшего в воздухе запаха страха и беды, не понимает, почему отец, высвободившись из рук матери, говорит оскорбленно:

— Ты каким-то трусом меня выставить хочешь? Я ни в чем не виноват, и бояться мне нечего!

Дима сидит на полу, ласкает щенка, гладит его морду, приговаривая: «Тим, Тимошка…», и не замечает, как опустела детская, не слышит негромкого разговора в гостиной, вскрика матери, спокойного, рассудительного голоса отца и отрывистых приказаний кого-то незнакомого. Лишь спустя полчаса, когда мать начинает вдруг отчаянно рыдать там, за стенкой, Дима вздрагивает, поднимает голову и бежит в гостиную.

Первое, что он видит, — это поваленная елка на полу. Елка, пушистая полутораметровая красавица, которую они с отцом так тщательно выбирали в субботу, для которой вместе с матерью и Зиной клеили из цветной бумаги игрушки, лежит опрокинутая, и у самых ног Димы поблескивает рубиновым боком расколотая красная звезда с верхушки.

Елка почти загораживает мальчику вход в гостиную. А там что-то происходит, какие-то крики, шум. «Бандиты! — решает Дима. — Я должен помочь, спасти!» Он опускается на колени и пытается проползти под ветками опрокинутой ели, сквозь зеленую хвою ему видна мать в сдвинутой на затылок голубой Снегурочкиной шапочке. Мать стоит почему-то на коленях, отчаянно голосит и цепляется за руку кого-то невидимого. Дима приподнимается повыше и понимает, что это рука отца. Отец без пиджака, волосы его всклокочены, он хочет что-то сказать матери, но его под руки хватают двое незнакомцев и выталкивают в коридор. Мать, хрипло рыдая, пытается удержать их, и один из ночных гостей грубо ее отталкивает. Мать, падая, вцепляется в черный хромовый сапог одного из незнакомцев, тот отбрасывает ее, и она остается распростертой на ковре. Отец же, в дверях, на секунду оборачивается, кричит что-то, но его быстро выталкивают за дверь.

Увиденное настолько нереально, что Дима в первую минуту замирает, словно не верит своим глазам. Да не может же быть такого! Так не бывает! Но уже в следующее мгновение он с криком рвется к матери сквозь еловые ветки, раздирая в кровь руки и лицо, рвется с единственным намерением — растерзать, растоптать этих мерзавцев, этих бандитов, которые посмели ворваться в его жизнь, еще полную детских грез и мечтаний. Он кричит и рвется вперед, но чьи-то сильные теплые руки подхватывают его сзади и уносят обратно в детскую. Дима, не видя противника, молотит его кулаками и коленками, лишь в детской понимая, что держит его Зина, старая няня.

Глаза у Зины заплаканы, на лице странное выражение смирения перед неизбежностью, тупой покорности судьбе.

— Не гляди, миленький, не гляди, коралик, — ласково успокаивает его Зина.

От нее так знакомо пахнет — кухней, теплом, выглаженным фартуком… Ее родной голос, белорусский твердоватый выговор, ласковые слова… Дима понемногу затихает, замечает щенка, увлеченно грызущего на ковре его тапку.

— Смотри, вон и дружок твой новый тебя зовет. Правда, Тимка? Тихо, милый, видно, такая уж судьба… — уговаривает Зина.

И Дима успокаивается, поднимает с пола щенка, бережно прижимает его к груди.

А потом сразу жаркий летний день, вокзальная суета, сверкает на солнце новенький вагон поезда, снуют взад-вперед люди, нагруженные чемоданами и баулами. Дима, в белом матросском костюмчике, восторженно поглаживает никелированный поручень вагона. Рядом с ним, на поводке, подросший Тим. Он оглядывается по сторонам, вертится, обнюхивает все вокруг, заливается веселым лаем. Чуть в стороне Зина, сосредоточенная, нахмуренная, пересчитывает багаж:

— Так… сумки, корзинка, чемодан… Вроде ничего не забыли.

Рядом с ней мать, в белом летнем платье, на груди — значок партийной конференции. У матери болит голова, она машинально трет висок, в смятении оглядывается по сторонам, словно потерялась, запуталась в сутолоке вокзала. Но рядом Зина, спокойная, уверенная, и мать невольно старается держаться возле нее.