— Я так понимаю, что всё именно к этому идёт. Я тебя больше ни в чём не устраиваю. Спать ты со мной не хочешь. На задницу тебе мою плевать. Я — никто. У меня нет никаких интересов, кроме детских соплей и твоих грязных рубашек. Тебе не о чем со мной говорить, поэтому ты весь вечер смотришь телевизор, прежде чем лечь спать. Ты больше ничего не рассказываешь о своей работе. А когда я спрашиваю — раздражаешься и орёшь. Я всем тебе стала не хороша, Марат, что бы я ни сделала. И это просто вопрос времени, когда однажды между пятью пятидесятью и шестью утра ты мне скажешь: «Вот там на тумбочке документы, подпиши и свободна».

Он смотрел на неё сверху вниз, играя желваками и молчал.

И это его молчание было куда горше, чем если бы он начал орать, обзывать Ию дурой, выжившей из ума идиоткой, да кем угодно. Она бы поплакала, может, даже в сердцах бросилась на него с кулаками от обиды. Но Марат всегда знал, как её успокоить. Как развеять её сомнения.

Всегда. Но не сегодня.

— Я сделала всё, чтобы ты чувствовал себя любимым и счастливым, — затряслись у неё губы, но Ия снова сдержалась. — Всё, чтобы стать твоей второй половинкой. Старалась взять на себя заботу обо всём остальном, чтобы ты мог спокойно работать. И чтобы мог гордиться своим домом, своей семьёй, детьми, женой. Но это игра в одни ворота, Марат. Насильно мил не будешь. Прости.

Ия отвернулась. Вытерла потёкшие по щекам слёзы.

А Марат даже не шевельнулся. И не произнёс ни слова.

Так и стоял каменным истуканом, словно памятником безупречному себе, когда она вышла.

Она не думала куда идёт. Вниз или вверх по лестнице. Это дверь в гостиную или в сад. Это злополучное полотенце или коврик на полу, на который она села, забившись в тёмный уголок в прачечной. Прижалась лбом к холодному боку стиральной машины и заплакала навзрыд.

Да, она знала, что всё сделала не так. Не так себя вела. Не так поступала. Вместо того, чтобы бить кулаком по столу, требуя уважения — на многое закрывала глаза и сглаживала конфликты. Чаще уступала, чем настаивала на своём. И старалась улыбаться, когда надо было рычать от негодования.

Тряпка! Самая настоящая тряпка, о которую только дети ещё не вытирают ноги, но это тоже вопрос времени.

Она выросла нежным тепличным растением в интеллигентной семье, где не принято было доказывать что-то друг другу криком и кулаками. Своё спокойствие Ия считала силой духа. Умение не обращать внимание на негатив — замечательным качеством. Свою покладистость — готовностью идти навстречу мужу, поддерживать его.

Но она ошиблась. Во всём.


Глава 23

Слёзы текли и текли. И обидные слова мужа всё звучали и звучали в ушах. Особенно не слова, а его молчание — гробовое, могильное, окончательное, как приговор.

Сколько Ия проплакала и просидела в тёмном углу — она не знала. Никто её, конечно, не искал. Дети мирно посапывали в своих кроватях. Муж тоже скорее всего безмятежно уснул. Кому она вообще нужна? Никчёмная, слабая, растворившаяся в своей семье как соль в стакане воды. Без своих личных достижений, устремлений, да что там — даже желаний. Ведь желания мужа и детей она и правда всегда ставила выше своих. Но забота о них, их счастье и улыбки — это и были её желания, других у Ии никогда и не было.

Со всем, что Марат ей сказал, она и сейчас была согласна.

Голова гудела. Мысли носились по кругу. И лучшее, что она могла бы сделать — лечь и уснуть.

Ия проглотила таблетку снотворного. Попыталась пристроиться на диване в гостиной. Включила телевизор, чтобы хоть как-то отвлечься пока снотворное подействует, укуталась по горло в плед.

Но время шло, слёзы текли, а она не видела и не слышала, что происходит на экране — всё так же думала о своём.

Думала о том, что никогда ей не было так больно. И она не знает, как приглушить эту боль. Как собраться. Как принять то, что её жизнь разбилась вдребезги. Что никогда уже не будет как прежде. Хотелось забыться. Погрузиться в какое-нибудь небытие, хотя бы медикаментозное. Хотя бы на время.

Она выпила ещё одну таблетку снотворного. И вышла в сад.

Просто села на крыльце у двери в кухню. Запахнула поплотнее тонкий халат — то ли её знобило, то ли действительно похолодало. И с горькой иронией подумала, что футболку она зря не надела. Зря нацепила эту новую тонкую шёлковую сорочку и халат с кружевами в комплект. Зря надеялась, что на самом деле всё не так плохо. Они ссорились с Маратом и раньше. И порой дулись друг на друга, и не разговаривали ни по одному дню. Но никогда он не оставлял её одну, в слезах. Положа руку на сердце, не так уж часто она и плакала. Но сегодня никак не могла остановиться.

Ия всхлипнула.

Мужская рука протянула ей салфетку.

— Я не умею успокаивать плачущих женщин.

— И не надо, — свернув тонкую салфетку вдвойне, промокнула Ия глаза, когда Марко сел рядом. — У тебя была жена, Марко?

— Была, — кивнул он. — Она изменила мне с моим другом. Потом ему с его братом. А потом нашла себе какого-то дона Педро и укатила с ним в Мексику. Мне было лет двадцать. В общем, это было очень давно. И уже тогда меня звали Луд, — улыбнулся он и протянул руку раскрытой ладонью вверх. — А точнее Луди.

— И что это значит? — положила Ия в его ладонь скомканный платочек.

— Шальной, — пожал он плечами. — Сумасшедший. Jebanuti na svu glavu.

— И ты правда такой? — передёрнуло её нервно или от холода.

— На всю главу, — обнял он её за плечи и прижал к себе, согревая.

Ия уткнулась в его плечо и снова заплакала.

— Он сказал, что я… — давилась она слезами. И сотни раз повторённые в уме обидные слова проливались солёной влагой и впитываясь в ткань его рубашки. — Что у меня…

— Пойдём-ка я тебе налью чего-нибудь, — предложил Марко, когда Ия устала говорить, устала плакать, устала даже думать.

Он помог ей подняться.

— Нет, нет, я не пойду, — отступила Ия.

— Боишься? — усмехнулся он горько. — Чего?

«Чего? — подняла она на него заплаканные опухшие до боли глаза. — А чего я правда боюсь? Чего мне теперь вообще бояться?»

— Да, — уверенно качнула она головой. — Боюсь уснуть на ходу.

— Не бойся, — снова протянул он ладонь. — Я донесу тебя до кровати. Укрою одеялом. И буду до утра сторожить твой сон. Худшее, что тебе угрожает — это головная боль с утра.

Она секунду подумала и вложила руку в его горячую ладонь.


Глава 24

В маленьком гостевом домике, где он жил, явно не хватало женской руки. Ия отметила это скорее машинально: разбросанные вещи, незаправленная постель, грязная посуда. Но Марко это ничуть не смутило, когда он усадил её за стол и одним широким жестом смахнул с него всё, что там валялось в мусорное ведро, протёр рукавом.

— Моя бабушка говорила, — доставал он с холодильника бутылки. — «Когда у меня болит желудок, я пью ракию. Когда ноги — пью беванду. Когда руки — гемишт». Как-то её спросили: «А когда вы пьёте воду?» «Воду? — удивилась она. — Нет, так больна я никогда не была!»

Ия улыбнулась.

— А что такое беванда?

— Красное вино с негазированной водой. Его пьют в основном в Далмации, — сполоснул он и поставил на стол стакан. — Гемишт — белое сухое с газированной минералкой. Но я буду поить тебя бамбусом.

Он уверенно набухал полстакана красного вина и развёл его кока-колой.

— А ты? — с сомнением взялась Ия за холодное стекло.

— Я буду ракию, — плеснул он в рюмку желтоватую жидкость из красивой бутылки.

— Ракию я знаю. Это самогонка из фруктов. Мы с родителями как-то ездили в Болгарию, нам рассказывали, что после перегонки её ещё держат в дубовых бочках.

— Точно. Это, кажется, как раз болгарская, — поставил он на стол блюдце с нарезанным сыром и поднял рюмку. — Что для хорвата пить, конечно, дурной тон. Но другой я тут не нашёл.

И он выдохнул и проглотил, не чокаясь.

Ия последовала примеру Марко, когда он уже закусывал. И не сказать, что ей не понравился бамбус. Изуверство, конечно, так пить вино. Но она слышала: в Ховатии его столько, что какое-то развести, наверно, рука и не поднимется, а вот такую столовую кислятинку — в самый раз.

Они долго говорили, пока она не спеша потягивала свой коктейль. О забавном. Хорватском. Кажется, о морских ветрах. Юго и бора. Влажный тёплый юго, приносящий дожди и головную боль. Сухая и холодная белая бора, когда в Далмации вывешивают вялить пршут. Август и Февраль.

Ие казалось она слышит шум волн, чувствует запах моря, и видит всё, о чём он говорит, рассказывая о своей Далмации: лавандовые поля, оливковые деревья, белые скалы, колючие терновники и даже каменные улочки городов. И она поняла, чего она действительно хочет для себя. Сейчас. Стать её частью. Пеной, ласкающей её берега. Тенью, затерявшейся в узких улочках. Тучей, увлекаемой борой к склонам гор.

Вдохнуть. Прикоснуться. Истаять…

— Луд, — отставила она стакан и протянула к нему руки.

Его не нужно было просить дважды. Он подхватил её на руки и жадно впившись в губы, прижал к стене.

И всё, что ей даже не снилось, в полумраке мутного сознания и маленькой комнаты стало явью.

Ию словно подменили, или спустили с цепи. Но чем больше он входил в неё резкими сильными толчками, тем больше ей хотелось ещё. Его рук, сильных, уверенных, настойчивых. Его губ, жадных, сладких, бесстыжих. Его могучего нагого тела с атласной кожей, блестящей от пота в темноте. Его неистовых ласк. Волнующих. Страстных. Жарких. И дикого рыка до которого он Ию доводил, словно заполняя собой до отказа, так плотно, глубоко, мощно он в неё входил. Таким сильнейшими спазмами оно ему отвечало. Таким пылало огнём, что затушить его никак не получалось. Да и не хотелось.

И он готов был ещё. Снова и снова насаживая её на себя, в кровь сдирая спину о жёсткую стену, стирая колени о грубый ковёр, не замечая, как грозит развалиться кровать, он нашёл самый простой и самый действенный способ сказать насколько она желанна. Соблазнительна. Притягательна. Вожделенна. Превратив её обнажённое тело в гибкий податливый воск, что искрил и плавился в его руках, отдавая тепло всей её нерастраченной страсти и свет не пригодившейся другому мужчине любви.

— Лу-у-д, — выгнулась Ия, тяжело дыша.

— Моя, — дёрнулся он, отвечая, подчиняясь спазмам её тела, последними толчками. И поднял Ию, чтобы сказать ей это, глядя в глаза. — Ты — моя!


Глава 25

Утро, заглянувшее в окно бледным рахитичным светом словно толкнуло Ию в плечо. Она открыла глаза. И первое о чём подумала, подняв голову с широкой груди Марко: «Что я наделала?» И пока собирала свои вещи в слабой утренней серости. И пока бежала по хрусткому гравию тропинок во влажном утреннем тумане к дому, всё повторяла: «Господи! Что я натворила!»

Липкий ужас осознания произошедшего пересиливал все остальные чувства.

Она изменила мужу.

Изменила как следует, вдохновенно, с душой.

У неё тряслись колени, не поднимались руки, Ие пришлось даже остановиться на лестнице и прижать их к животу, когда разбуженное воспоминаниями тело вдруг откликнулось вожделенным спазмом. Томительным, приятным, сытым спазмом. Натруженное, удовлетворённое, словно разбуженное и качественно оттраханное тело.

Оттраханное по высшему разряду. Так, что смывая с себя в душе запах Марко, она на какое-то время забылась и чуть не застонала вслух, ещё ощущая в себе его здоровый член. Мощный, ровный, красивый. С блестящей упругой головкой, для которой не потребовался никакой лубрикант — Ие так хотелось почувствовать её в себе, что она текла даже сейчас, выгибаясь, подставляясь, задирая хвост, как загулявшая кошка.

Она намылилась третий раз, а ей всё казалось, что он неё пахнет солёным морем далмацких островов. И вздрогнула, когда сработал будильник.

Сердце замерло, когда заскрипела кровать.

«Чёрт, Марат видел, как я пришла и проскользнула в душ?»

А когда в соседней душевой включилась вода, прикусила губу.

«Господи, что я наделала?»

Она стояла, трусливо прижавшись к стене и глотая льющуюся воду, пока Марат мылся. И выползла из душа только когда он спустился вниз.

— Ну, вот и всё, — выдохнула Ия, выходя и пошатнулась. — Всё, Марат. Не мила, не хороша, не любима… вот и пусть.

На удивление музыка молчала. И виноград она тоже вчера так и забыла принести.

Ия переоделась. Собрала только свои грязные вещи, проигнорировав брошенные носки и мокрое полотенце мужа, и ушла в прачечную.

Там тоже мелочно и мстительно откинула в сторону его мятые рубашки. Но, рассортировав бельё, поняла, что сейчас не в состоянии не только переварить всё, что произошло. Она не в состоянии вообще думать, двигаться, чувствовать.