Тата Чепурнова - Моя крайность

Тянусь дрожащими пальцами к скованному рту, перехватываю сигарету, истлевшую почти до фильтра, ощущая и исходящий жар, и несмелую капитуляцию Макса, еще не до конца успокоившегося, но уже сдающего позиции под натиском ласки, возможно последней для нас обоих. Тушу окурок в бокале, жалея сейчас, что человеку нельзя вот так просто тушить эмоции, избавляться от налипшей грязи, встал под душ — смыл проблему, и живи дальше. После моих похотливых мыслей, мне не поможет даже душ Шарко.

— А какой я по твоему? — хрипло шепчет, прислонясь свои лоб к моему, ближе притягивая к себе напряженными ладонями, скользя ими то вверх к моим гордо расправленным плечам, то вниз давя на поясницу, заставляя выгнуться ему навстречу, тесно вжаться в тело. Горячее, обжигающее страстью, которой в нем хватит с головой, чтобы свести меня с ума и сойти самому. Он готов потерять авторитет, отступить от скандала, а я готова принять его любым, но только не причиняя при этом вред другим.

— Ты хороший… благородный, — зажмуриваюсь, представляя как сейчас Макс меня поцелует, а после прошепчет на ушко, что разговор с Лесей лишь приснившийся кошмар. — Макеев, ты джентльмен. Ты не мудак.

— Ты плохо меня знаешь, — поцелуя не следует, но проворные пальцы скомкав футболку, тянут ту выше к налившейся груди, с бесстыдно торчащими сосками сквозь тонкий хлопок. Замирают у края белья, поглаживая почти зажившими костяшками кожу, в ответ на легкомысленное заигрывание, покрывающуюся мелкими мурашками.

— Тогда расскажи, — чаще сглатываю слюну, чтобы оживить пересохшее от возбуждения горло. — Пока я еще здесь.

Не пойму, когда я стала такой? Цинично эгоисткой, перетягивающей одеяло на себя, лишь бы своя пятая точка была в тепле и, плевать, кто и как сейчас мёрзнет.

Щёки горят, мысли путаются, сердцебиение наращивая скорость, толкает по венам кровь, переполненную адреналином. Руки, словно сами по себе тянутся к пряжке ремня, томительно долго гуляют над поясом брюк, играют с выдержкой Макса в опасную игру.

— Маргарита, кажется, я понял, — хмыкает Макс, накрывая своей ладонью мои шаловливые пальчики, пресекая их дальнейшее эротическое путешествие под джинсу. — Ты разводишь меня на прощальный секс. Так?

— Нет, не так, — хрипло произношу, и, грустно улыбнувшись, поджимаю губы, чтобы не разреветься от такого болезненного слова: прощальный, но чертовски уместного в данном контексте.

— Ты же всё давно без меня решила. Верно? — отстранившись, он гневно оскалившись, ждёт ответа. Но не выдерживая затянувшейся паузы, высыпает новую порцию вопросов, захлебываясь негодованием. — А осталась потому-что рвать отношения по телефону для тебя в новинку? Или захотелось посмотреть на мою реакцию?

— Мимо.

— Мимо — это враньё твоей подружки. Я даже не переживаю по этому поводу, было бы это правдой, она притопала бы ко мне. Но нет, Леся пошла хитро выдуманным путем, через тебя. Информация о беременности, вовсе, не для моих ушей, а для твоих, — с возрастающей злостью шипит его голос. — И ты охотно идешь на поводу. Ведешься снова и снова. Ты может и в единорогов веришь?

— Не умничай.

— А то что? Уйдешь от меня? — вполголоса произносит Макс, и растягивает рот в глумливой улыбке. — Ты вроде уже давно на лыжне. Сало одолжить, лыжи смазать для лучшего скольжения?

Мягкие губы, сложившиеся в ровную линию на усталом выдохе, кричат громче любых слов, ему тяжело, возможно даже больно, как и мне сейчас. Но он упорно вытягивает неприятный разговор сарказмом.

Уродливая правда жизни, весь сюр, состоит в том, что я могу быть счастлива, ведь рядом любимый человек, проявляющий столько заботы, что я словно вытянула счастливый билет. Могу, но постоянно мешающие обстоятельства бьют под дых, заставляя задуматься: может это не мое?

— Или передумаешь и еще повоюешь? — с умоляющей ноткой в голосе мурлычет мне на ухо, сильно сжимая мои пальцы, вдруг оказавшиеся в его слегка влажной ладони. — Все будет хорошо. Доверься мне, ладно? — выпрямившись, Максим нехотя отстраняется, шепчет низко и с хрипотцой, с едва заметным движением кадыка. Так интимно, что зарождающийся трепет под ребрами, щекочет и невыносимо отвлекает.

Мы стоим довольно близко друг к другу, но между нами все еще остается промежуток в сантиметров двадцать и меня устраивает сейчас именно такая дистанция. Она дает возможность успокоиться, абстрагироваться и спокойно подумать, не мыслями Макса, которые так ярко транслируются в его помутневшем взгляде, призывающем подчиниться.

— Я согласна вернуться к разговору о доверии после того, как ты разберешься с Лесей. И потом… меня не устраивают твои секреты. Как я могу довериться, думать о серьезном с тобой, если ты…

Становится даже обидно, потому что пока я говорю о чем-то настоящем и важном, Макс банально закрывает мне рот дерзким поцелуем. Покусывает губы, толкается языком, заставляя приоткрыть рот и пустить его глубже, будто наказывая своей грубостью моё безудержное любопытство.

— Малая, боюсь моя правда тебе не понравится, — голос слабый, сиплый, словно чей-то чужой, а не самодовольного Макеева, всегда решительного и вдруг поникшего, раздавленного тягостным признанием.

— А ты попробуй, — ласково подталкиваю к объяснениям, почему-то уверенная, что страшного греха не может водится за Максимом. Надуманная, скрученная в тугую спираль ситуация, мучившая его чувством вины, перестанет его разрушать, как только он сможет ее наконец-то рассекретить. — После новости о твоем возможном отцовстве, меня вряд ли что-то напугает или отвернет от тебя.

— Я не хотел с тобой отношений, — насупив брови, Макс играет желваками, пытаясь взять себя в руки. — Никогда не хотел и всячески сопротивлялся, потому что губить тех кого не любишь проще. А я тебя люблю и Альку любил, и погибла она из-за меня, — ледяные пальцы касаются моих губ, застывших в немом оцепененье, пуская по коже неприятный холодок.

Марго

Недоверчивый смешок вырывается из него совсем неожиданно и покачав головой, Макс отворачивается к окну, сложив руки на затылке, и как, мне кажется напрягается сильней прежнего. Борется изо всех сил с тем, что видимо собирается откровенничать и дальше.

— Вина за смерть Альки всецело лежит на мне, ну и на алкоголе, который я влил в себя в тот вечер.

Тугой комок из переживаний застывает где-то в груди, теперь я хоть и образно, но имею представление, что так гложет Макса, терзает и мучает кошмарами по ночам. Чувство вины, которое становится с ним одним целым, не позволяя излечиться, отпустить и начать нормальную жизнь без оглядки на прошлое. Мыслей нет, абсолютно ни одной, впрочем, как и правильных, нужных в такой ситуации слов.

Мне не дает покоя пронизывающее насквозь желание обнять Максима, и хоть немного разделить с ним боль, которая несомненно терзает его сейчас. Я бесшумно подхожу ближе, медлю, словно обдумывая и просчитывая каждый свой жест. Прижимаю ладошки к напряженной спине, веду ими к сгорбленным плечам, согнутым под тяжестью душевного груза, легонько сжимаю и массирую пальцами окаменевшие мышцы, не находя в них отклика. Статуя. Холодная, неприступная, с запертым внутри горьким секретом, отравляющим всё нутро уже несколько лет подряд.

Пытаюсь совладать с головокружением, понимая что мои неясные эмоции нужно спрятать до лучших времен и помочь, выслушать спровоцированное мной же признание. Утыкаясь лбом в широкую спину, ощущаю как тело Максима бьет мелкая дрожь, будто он болен и его нещадно лихорадит.

— Макс, — привстав на цыпочки, целую выступающий позвонок на шее, попутно побуждая его опустить руки, которые тут же послушно повисают вдоль тела. Максим запрокинув голову, трется затылком об мою, мучительно постанывая, но не стараясь отстраниться от меня. Позволяет мне ловить кончиками пальцев свой ритмичный пульс на запястьях. — Что произошло? — боязливо спрашиваю я, уткнувшись носом в пропахшие сигаретным дымом и недешевым парфюмом волосы.

— Он сказал, что я без него никто, пустое место, — глухо отзывается Макс, сжимая кулаки так крепко, что я чувствую под пальцами его вздутые жилы. — И могу катиться обратно под юбку своей бесхребетной матери, — отвращение проскальзывает сквозь его стиснутые зубы, когда он отпускает спусковой крючок воспоминаний, выстреливая ненавистью прямо в упор, пошатнувшись при этом в сторону. — Машина — прощальный подарок, который он не потребовал обратно. И ведь назло это делал, кидал как подачку с барского плеча. Я понял, что сбежать от злобы хрен получится…, — он сначала замолкает, а после, резко развернувшись, хватает ладонями мои щёки, до болезненного дискомфорта стискивает их. Не жалея, а скорее всего даже неосознанно наказывая. — Я ее убил…понимаешь? Она там в Питере в земле гниет, а я тут…заживо… без неё!

Боль, с которой он произносит слова, буквально на физическом уровне полосует кожу, высекая искры из его слегка увлажнившихся глаз.

— Я не понимаю, Максюш. Ни черта не понимаю, — несмело кладу свои руки поверх его, надеясь, что он догадается, отпустить мои, наверняка уже, покрасневшие щёки.

— Всё просто, я налакался до поросячьего визга в ближайшем баре. Позвонил Альке, назвал адрес и велел забрать это жестяное ведро, боясь показаться ещё большим трусом, — его руки перекочевав с лица на плечи, хорошенько встряхивают меня, с жёстким напором утрамбовывая смысл сказанного ранее. — Она три раза заваливала экзамены в автошколе, ей видимо было не дано. Но мне было насрать, я усадил её за руль. Я хотел, чтобы она вернула отцу машину, — голос взволнованно дрогнув, прерывается надсадным рыком. — Мы влетели под газель. Аля скончалась на месте, ее подружка и я, отделались переломами, и пожизненными муками совести. Мне ремнем сломало ключицу и ребра, потому что меня она пристегнула, а себя забыла и вылетела в лобовое.

— Ты не виноват, это просто стечение обстоятельств, — выдыхаю в его закусанные до крови губы, уже начиная ощущать соленую влагу на них. — А истязает тебя не причастность к её смерти, а гипертрофированная претензия к самому себе. Ты слишком критичен, слишком подвержен желанию быть идеальным, — собираю последние остатки смелости и смотрю прямо ему глаза. Холодные, грустные, наполненные дикой ненавистью к самому себе. Боль скручивает его изнутри, внешне лишь проявляясь гримасой сожаления и раскаяния. — Нужно попытаться простить себя и жить дальше… за двоих.

— Не получается, — с усилием давит на свой шрам, трёт его, зажмурившись сильнее, потому что перегибает и намеренно причиняет себе физические терзания.

— Позволь мне помочь, — секунду я не двигаюсь, успокаиваясь сама и давая Максу время перевести дух. А после аккуратно убираю его пальцы от телесного напоминая надуманного грешка и Максим неохотно подчиняется.

Стремительный поток воздуха вырывается из его носа, прежде чем он окончательно расслабляется и позволяет мне коснуться грубой полоски кожи на своей ключице. — Отпусти её, и боль, и Альку, ей бы не хотелось видеть тебя таким жалким.

Я морщу нос, жалея что не могу немедленно забрать свои слова обратно. Ведь теперь я знаю источник его проблем, которые ему докучали. Вину, которую он возложил на себя сам, постоянное бремя, которое нёс, боясь признаться.

— Спасибо, что рассказал, — шепчу ему в ухо, что разделю с ним всё, если он позволит и останусь рядом, и никогда не оттолкну.

Максим

Пальчики порхают по коже, неспешно обводят контур острой ключицы, собирая мелкие капельки пота, проступившие от страсти и секса, выпрошенного в качестве лекарства от душевных ран. Поглаживают шрам, чуть задерживаясь на каждом из шести швов, трепетными прикосновениями снося мне крышу, похлеще любой интимной ласки. Марго не боится и не брезгует, нежно трогая мою уродливую метку, а я и не думаю прятаться, словно забыв о грубо сшитом увечье. Рядом с Крайновой мне безумно спокойно и умиротворенно, любой недостаток, переросший в надуманный мной же комплекс, незаметно растворен в тягучей ласке. В поцелуях с жадностью сорванных Маргаритой по пути из кухни в спальню, где на смятых простынях легче забывалось и о чувстве вины, и о моем внезапном, фальшивом отцовстве.

— У тебя до сих пор стоит пластина?! — вполне предсказуемо интересуется Маргоша, горячей ладонью накрывая шрам.

— Угу, — устало мычу, прикрывая глаза, совершенно не желая ни разговаривать, ни делать резких движений, просто наслаждаться тишиной в компании той, которая вопреки моим опасениям не отвернулась от меня, не осудила, а выслушав, не опустилась до нравоучений.

— Почему не убрал?

— Это память…только и всего, — с трудом сглатываю тревожный ком. Хоть мне и пришлось сегодня вывернуть душу наизнанку, то проворачивать подобный фокус еще раз — нет желания. Тем более когда можно найти занятие повеселее, чем бередить совсем недавно вскрытую рану.