— Может, он так думал лет в шестнадцать или восемнадцать. — Бекка коснулась руки старика. — Но с тех пор Билл повзрослел.

— Они сейчас так думает, — возразил Холден-старший, садясь на любимого конька.

Огрызок тоста в его руке торчал дерзко, словно острие кинжала.

— Тебе он муж, но я своего сына знаю. Есть главное различие между мной и «его светлостью». Билл хочет всего и помногу. Мои потребности куда скромнее.

— Думаете, это Билла понесло на другой конец земли? Он бы и сейчас гнул спину в Лондоне. Переехать сюда было моей идеей. А Билл сделает все, что бы я ни попросила, потому что он любит меня. — Бекка ощутила, как кровь прилила к ее лицу. — Потому что он любит нас, — поправилась она. — И он добьется того, что задумал. Обязательно добьется, потому что Билл такой же труженик, как вы.

— Ты нас не сравнивай, — грустно усмехаясь, сказал Холден-старший. — Билл ни разу в жизни рук не запачкал.

Но произнесено это было с настоящей отцовской гордостью за сына. Бекка даже удивилась; до сих пор ей казалось, что она — единственная, кто по-настоящему гордится Биллом.


Поначалу Шейн принял это за след от ожога, но вскоре понял, что ошибся. Родимое пятно — вот что это было. Родимое пятно величиной с ручное зеркальце, светлее, чем смуглая кожа Росалиты. Филиппинка пыталась скрывать его под волосами, но безуспешно.

Свои роскошные черные волосы Росалита обычно стягивала в толстый пучок и отбрасывала на плечо, закрывая им родимое пятно. Когда она пела, подыгрывая себе на синтезаторе, то время от времени как бы невзначай дотрагивалась до плеча. Можно было подумать, что она поправляет волосы. Но Шейн ходил в «Ни дна ни покрышки» уже давно. Он разгадал секрет миниатюрной филиппинки: она стыдилась этой отметины. Ее безуспешные попытки спрятать пятно вызывали у него приливы странной нежности, не столько сладостной, сколько мучительной.

«Росалита и парни с бульвара Роксас» исполнили последнюю на сегодня вещь — «Bad Moon Rising».[36] Филиппинка, улыбаясь, покинула сцену. На лбу Росалиты блестели капельки пота. Бедняга Шейн завороженно глядел, как она подошла к португальским бизнесменам. Точеную фигурку окружили рослые мужчины в деловых костюмах. Они со смехом чокались. Несколько раз певица поворачивала голову и одаривала Шейна мимолетной белозубой улыбкой. Улыбка лишь добавляла соли на его душевные раны. Австралиец отвернулся.

Неподалеку от него сидела китаянка. Казалось, она только что приехала в Шанхай и, сойдя с автобуса, зашла в первый попавшийся бар, чтобы перекусить. Женщина беспокойно озиралась по сторонам, сжимая в руках сумочку, сделанную «под Гуччи». Неужели здесь кто-то может позариться на ее дешевку?

Перед женщиной стоял нетронутый бокал с соком. Опытный взгляд Шейна скользнул по китаянке. Приехала попытать счастья в большом городе, где навалом всякого дерьма.

«А разве я явился сюда не за этим?» — меланхолично подумал Шейн.

Он подсел к женщине с сумочкой. Когда китаянка допила свой сок, он заказал ей еще. Она говорила на фуцзяньском диалекте, которого Шейн не понимал. К счастью, она могла объясняться и на мандаринском. Шейн узнал, что она недавно приехала из Фучжоу и что ее жилье находится совсем рядом с пабом. Остальное он понял без слов: китаянка заинтересовалась им как потенциальным бойфрендом.

Последнее не слишком привлекало австралийца. Флирт с этой женщиной он затеял с единственной целью — досадить Росалите. Пусть посмотрит. Но когда он повернул голову, чтобы полюбоваться произведенным впечатлением, Росалита выходила из паба, покачивая круглым филиппинским задом. За нею семенил один из португальцев.

Шейну стало совсем паршиво. Он накачивался терпким «Чинтао», а его робкая, едва знакомая спутница пила исключительно клюквенный сок. Потом австралийца потянуло петь песни, которые звучали сегодня в пабе… Когда Шейну надоело петь, а китаянке — пить клюквенный сок, они решили покинуть заведение. Шейн уже настолько захмелел, что едва не забыл на столике свой ноутбук. Трудно даже вообразить, какие беды сулила бы ему потеря компьютера со всей документацией. К счастью, инстинкт заставил его оглянуться и схватить ноут.

Возле входной двери китаянка шепотом потребовала, чтобы он разулся и молчал, пока они не окажутся в ее комнатке. Шейн не спорил. Он улегся в тесноватую односпальную кровать и смотрел, как женщина раздевается. Он думал о том, что женщин вредно баловать излишним вниманием. Прояви чуть больше внимания, и тебя бесцеремонно отвергнут, как та же Росалита. Когда слишком много заботишься о женщине, она становится сильнее и ведет себя независимее. Так что не надо баловать эту китаянку.

Утром, пока женщина из Фучжоу спала, убаюканная парой «инъекций» от «доктора любви», Шейн выбрался из постели. Совершенно голый, позевывая и почесывая мошонку, он побрел на кухню. Там он застыл с раскрытым ртом: за столом чинно завтракала китайская семья. Они, не веря своим глазам, в ужасе воззрились на голого западного мужчину. С ложек, не донесенных до рта, падали кукурузные хлопья, размоченные в рисовом отваре.

Главой семьи был мужчина средних лет, скорее всего конторский служащий. Рядом сидела его жена — пухленькая китаянка с неудачно сделанной завивкой. На ногах у нее красовались смешные гольфы, которые носили многие шанхайские женщины. Их сын — коренастый мальчик лет одиннадцати — особого интереса к голому иностранцу не проявил. Зато длинноволосая девочка, двумя-тремя годами старше брата, вовсю глазела на Шейна, уронив ложку.

Австралиец инстинктивно схватил со стола пакет с апельсиновым соком, дабы прикрыть свое мужское достоинство. Вторую картонку — с сухим завтраком — схватила мамаша, заслонив ею глаза дочери.

В это мгновение Шейн отчетливо понял две вещи. Женщина из Фучжоу служила в этой семье домработницей и грубо нарушила правила найма. Второе откровение касалось его самого: ему пора завязывать с приключениями и остепеняться.


Плевать его старику на все китайские достопримечательности! Билл мог бы догадаться об этом, еще когда они ехали из аэропорта. Он наблюдал за отцом из окна. Уильям Холден-старший стоял во дворе «Райского квартала» и курил. Он не признавал фабричных сигарет и сам скручивал их из табачных листьев. Билл понимал, что отцу не нужны ни Великая Стена, ни Запретный город, ни шанхайские красоты. Старик счастлив тем, что может часами возиться с внучкой.

Пока Холден-старший курил, Холли играла со своим любимым бездомным рыжим котенком. Во двор въехала машина, и старик сразу же бросился к внучке, хотя автомобиль находился на приличном расстоянии от девочки.

— Они очень любят друг друга, — сказала Бекка, стискивая руку мужа.

Он растерянно кивнул. Котенок удрал, а Холли уже восседала у деда на плече, надежно удерживаемая руками бывшего строительного рабочего.

«Руки — главное его достояние», — подумал Билл.

Он вспомнил, как однажды отец поделился с ним своей житейской мудростью: объяснил разницу между теми, кто работает руками, а кто — головой. И всякий раз, когда Билл допускал промахи в учебе, Холден-старший ему твердил:

— Руки изнашиваются быстрее мозгов. Твой экзамены нужны не нам с матерью и не твоим учителям. Они нужны тебе, чтобы получить образование и не работать руками.

«До чего же мы были бедны!» — вздохнул Билл.

В своей взрослой жизни он встречал совсем других стариков. По сравнению с его отцом они казались обитателями иной планеты. Он видел их в лондонских юридических фирмах и на карибских пляжах. Он видел их и теперь, в шанхайских ресторанах. Эти старики любили голубые рубашки с открытым воротом, чтобы виднелся загар, приобретенный на пляже или лыжном курорте. Они не стеснялись морщинистой шеи, потому что на их шеях не было морщин. Их женам удавалось долго сохранять молодость. Мать Билла была красивой женщиной, однако жизнь быстро состарила ее лицо и тело. Наверное, она даже не представляла, что можно оставаться такой, как те женщины с достатком. Да и его отец ничем не напоминал своих ровесников в голубых рубашках с открытым воротом. Те никогда не перенапрягали свой организм. Они любили физические нагрузки, но для этого существовал спорт, а не физический труд.

Билл спорил с отцом по разным поводам, но житейскую мудрость Холдена-старшего не оспаривал. Он был вынужден хорошо учиться. Там, где ему не хватало мозгов, он брал усидчивостью. В старших классах он стал круглым отличником, а это давалось ему нелегко. Но он не имел права понижать планку. Билл знал, что должен получить образование, и тогда он будет работать не руками, а головой и наслаждаться легкой, приятной, настоящей жизнью. Жизнью, совершенно неведомой его отцу.

Холли опять бегала за котенком, а Холден-старший крутил себе новую сигарету.

«Как же ты тогда затрахал мне мозги, папа, — подумал Билл. — Работать головой — еще не значит жить настоящей жизнью».

Такие словечки Билл Холден мог произносить только мысленно. Даже сейчас он не решился бы сказать отцу, что тот затрахал ему мозги.


Росалита вышла из дверей «Ни дна ни покрышки», оставив за спиной мир, где пахло пивом, табачным дымом и потом. На улице ее ноздри сразу же уловили запах роз. Их аромат перекрывал вонь выхлопных газов.

Музыканты покинули паб немного раньше. Росалита задержалась, чтобы слегка пококетничать с хозяином. Невинное, ни к чему не обязывающее кокетство. Теперь филиппинцы стояли возле своего микроавтобуса, держа в руках футляры с инструментами. Задняя дверца была открыта. Музыканты смотрели на Росалиту и улыбались.

И тогда до нее дошло. Певица медленно наклонила голову. Она стояла… на розах. Высоченные каблуки ее туфель топтали ароматные лепестки. Рукотворная дорожка из роз тянулась от дверей паба, мимо микроавтобуса филиппинцев и упиралась в черный лимузин. Он выглядел как-то смешно, будто в старом голливудском фильме. Задняя дверца машины тоже была распахнута. Внутри сидел Шейн, осторожно придерживая ногами ведерко со льдом, в котором зеленели бутылки шампанского.

Чуть поодаль, в тени, стоял еще один человек. Едва Росалита его заметила, как он громко затянул «О sole mio». Это было так неожиданно, что филиппинка вздрогнула и попятилась.

Пел толстый молодой итальянский инженер. Шейн познакомился с ним в караоке-баре все на той же улице Тун-Жэнь, где итальянец воспроизводил репертуар Элвиса Пресли. Сейчас инженер пел, положив руку на сердце, словно умоляя поверить в искренность намерений Шейна, нанявшего его на час.

Музыканты едва сдерживались, чтобы не расхохотаться во все горло. Своей нарочитой сентиментальностью эта сцена и впрямь напоминала старые голливудские фильмы. Росалита тоже засмеялась, хотя чувствовалось, что она польщена и тронута. Шейн застенчиво улыбался, глядя то на Росалиту, то на музыкантов.

Потом барабанщик что-то сердито бросил ей на филиппинском. Росалита ответила ему в том же тоне. Дальнейшее развитие событий становилось непредсказуемым. Все зависело от выбора Росалиты — сесть в микроавтобус или поехать с тем, кто бросил ей под ноги розы.

И она пошла по тропинке из «цветков любви», словно иного выбора и быть не могло. Высокие каблуки пронзали нежные лепестки. В лунном свете ее белозубая улыбка была еще очаровательнее.


— Дай-ка я тебе помогу, — предложил Билл.

Он встал на колено перед дочерью и застегнул серебристую пряжку на ее ботинке с роликовым коньком. Холли держала ногу, словно принцесса, которой примеряли хрустальный башмачок. Она наслаждалась многообразием звуков скейтинг-ринга. Дед с восторгом глядел на внучку, для верности держась за поручень. Холден-старший уже успел нацепить пару допотопных роликовых коньков.

— Вы как хотите, а я поехал, — сказал старик.

Оттолкнувшись, он покатил туда, где двигалась пестрая толпа китайских подростков. Он несколько раз взмахнул руками, удерживая равновесие, а потом вдруг поехал ровно и даже с некоторым изяществом.

«Роликовые коньки в Китае», — думал Билл, прислушиваясь к металлическому бряканью колесиков по деревянному покрытию.

Роликовые коньки в их классическом варианте. До сих пор Биллу казалось, что увлечение роликовыми коньками закончилось еще до его рождения. Но в Шанхае, невзирая на всю его современность и динамику, еще оставались уголки стародавних развлечений.

— А теперь второй конек! — потребовала Холли. — Принцессы никогда не надевают коньки сами.

Билл улыбнулся серьезности ее тона. Дочери не терпелось поскорее отправиться туда, где катался ее дед и ребята постарше. Его обдало теплой волной нежности.

Иногда он чувствовал, что Холли — в большей степени ребенок Бекки, чем его. Мамина дочка. Билл сражался с этим чувством, но не мог его побороть. Но когда они проводили время вместе, равновесие возвращалось, и тогда он понимал, что Холли — не мамина и не папина, а их общий ребенок.