Аня Сетон - Моя Теодосия

Кто-то загоготал и хлопнул девку по широкому заду. Теодосия сияла капюшон и высунулась в окошко.

– Я – дочь Аарона Бэрра. Не будете ли вы добры меня пропустить?

Толпа попятилась, раздался ропот, на нее смотрели с явным любопытством. Мужчина в лосинах, поглядев на нее почти с восхищением, пришел на помощь Помпею.

– Пропустите эту леди! – крикнул он.

Люди повиновались. Новость распространялась в толпе, как пожар.

Возок тронулся, сопровождаемый любопытными взглядами, медленно продвигаясь к небольшому кирпичному зданию с толстыми решетками на окнах. Здесь он и остановился. Тео вышла и сообщила тюремщику в форме, который поспешил ей навстречу, кто она такая.

Она держалась прямо, голова ее была гордо поднята, но ноги дрожали. Неважно, каким я его найду, думала Тео. Нельзя показывать ни огорчения, ни страха. Она лихорадочно старалась приготовить себя к худшему. Она уже представляла его в темной грязной каморке, на соломе, остриженного, в темной арестантской робе. Может быть, его побили или унизили, может быть, его мужество сломлено? Однако не надо пафоса. Он всегда ненавидел его.

Действительность, однако, принесла ей огромное облегчение. Тюремщик привел ее в удобную комнату, где был стол, стулья и даже ковровая дорожка.

А вот и отец. Он немного побледнел, вид у него был усталый, но на нем был тот же черный шелковый костюм, а шейный платок был белоснежным, как обычно.

Она обняла его и уткнулась лицом в плечо, вновь ощутив удивительно приятный, с детства знакомый запах табака и накрахмаленной одежды. Она вспомнила, как эти сильные руки когда-то обнимали ее, принося успокоение и заставляя забыть все огорчения. Так и сейчас. Она пришла утешать его, но с радостью увидела, что это было не нужно. Он, как всегда, владел собой, положением и ее настроением.

– Папа, дорогой, – прошептала она, и глаза ее наполнились слезами.

Он поцеловал ее в щеку и засмеялся.

– Добро пожаловать, моя дорогая, – начал он с характерным для него добродушным юмором. – Не хотите ли посмотреть на изнеженного узника? Я здесь устроился более удобно, чем прожил большую часть жизни. Многие добрые граждане Ричмонда снабжают меня деликатесами. Смотри.

Он показал на стол у окна, заваленный подарками. Здесь было множество апельсинов и абрикосов, корзинка с малиной, кувшин со сливками, кусок масла, коробка с сигарами и букет красных роз.

– Их принесла мне прекрасная леди, – сказал он, вытаскивая из вазы один цветок.

– Вместе с пылким письмом. Она была бы удивлена, увидев, какое применение я нашел этой розе. – И он прикрепил ее на платье Тео. – Ну вот, а если ты теперь улыбнешься, моя прелесть, то будешь такой милой, какой я люблю тебя.

Тео принужденно улыбнулась.

– Вот, уже лучше. Я вижу, ты удивлена, найдя меня в таком месте? Бедная девочка, неужели ты и впрямь думала, что я бью себя в грудь, валяясь в грязи?

Она печально кивнула.

– Примерно так. Слава Богу, я ошиблась. Но, папа, эта толпа на улице – это ужасно. Они все против тебя, они орут, чтобы… чтобы…

– Чтобы меня повесили? – спокойно закончил он. – Я знаю, мне отсюда слышно, как они кричат. Но их ждет разочарование. Я не собираюсь на виселицу.

Она облизнула губы.

– Ты уверен в исходе? – она с испугом смотрела, как он ходит взад-вперед и хмурится.

– У них нет реальных доказательств, – сказал он, наконец. – Тут ничего нет, кроме истеричной враждебности Джефферсона. И, к счастью, в судейском кресле – Джон Маршал. Он – правильный человек и не позволит нашему дорогому президенту себя запугать.

– Но что же случилось? Как это произошло? – она задала вопрос, мучивший ее с того черного дня на крыльце в Оуксе, когда Джозеф показал ей газету.

– Генерал Уилкинсон, – пожал он плечами, – принимая одной рукой золото испанцев, другой – ухитрялся настроить против меня Джефферсона. Все просто.

– Но я думала, генерал – твой друг! – воскликнула она. – Он же должен был командовать твоими войсками, он был душой всего дела.

– Он был всем этим, и еще многим, пока не понял, что гораздо выгоднее будет предать меня.

Она вскочила.

– Это же подлое, страшное предательство! А почему Джефферсон слушает его? Что за злая судьба постоянно представляет тебя и твои намерения в искаженном, ложном виде?

Аарон вздохнул. В душе он был согласен с ней, но не мог позволить, себе потерять присутствие духа. Стоическое непринятие неприятных реальностей было также частью его натуры, как и умение преодолевать их, когда это было возможно.

– Дорогая, – заметил он спокойно, – ты немало пользы извлекла из чтения, если бы не обратила внимания, что подобные вещи происходят во всех демократических государствах. Разве, например, в Древней Греции или Риме человек мужественный, независимый и богато одаренный не подвергался постоянным мстительным преследованиям?

– Думаю, да, – ответила она печально.

– Элстон не приехал с тобой?

Она покачала головой и рассказала ему всю правду о Джозефе.

– Я подозревал это, – сказал он, когда она закончила. – Я не очень-то надеялся на освобождение в Честере. Я понимал, что ты, вполне возможно, не получила письма. И все же тогда, признаюсь, испытал большое разочарование.

Насколько большое, она не узнала. Он пытался бежать из-под охраны и объявил о себе перед толпой ничего не понимавших зевак в Честере. Когда ничего не произошло, и он был позорно связан и водружен на лошадь, он потерял на мгновение контроль над собой. Вспоминать об этом ему было стыдно и больно. И он постарался об этом забыть.

– Я хотел бы, чтобы ты здесь почаще бывала в обществе, Тео. Будь оживленной, веселой, никогда не обнаруживай страха и беспокойства, только такой я и хочу тебя видеть. Бывай в доме развлечении на Слей-стрит. Тебе помогут Кларки, весьма дружески ко мне расположенные. Что бы ни думала чернь, знать мне симпатизирует. Ты увидишь здесь много федералистов, которые презирают Джефферсона и восхищаются Бэрром.

Тео жадно пользовалась, его утешениями и отчаянно хотела, поверить, что исход, несомненно, будет благоприятным. Но все же при всей обстановке с мебелью и ковровыми дорожками, это была, тюрьма, и они здесь заперты. Скрежет большого ключа тюремщика не произвел на нее впечатления сразу, но теперь она вспомнила это, как символ поражения.

– Я не расположена быть веселой, – ответила она. – Боюсь, я не смогу притворяться. Разреши мне остаться здесь с тобой, прошу тебя, отец.

Он поцеловал ее белую ручку.

– Нет, дорогая. Ты ведь приехала помочь мне? Поэтому делай все точно, как я сказал. Бывай в обществе, производи на людей впечатление спокойствия и ясности. Больше того, если ты будешь встречаться, как я надеюсь, с людьми из оппозиции, юристами или самим Маршалом, твой женский ум сам подскажет тебе, как лучше вести себя с ними. Разрешаю тебе немного, поулыбаться и пококетничать. Когда ты хочешь, ты умеешь быть неотразимой. И надеюсь, ты привезла е собой красивые платья?

Она огорченно покачала головой. Она этого не предусмотрела. Но она прекрасно поняла его и сделает все возможное.

– Я привезла только простую одежду, разве только… Думаю, Элеонора положила мне новое желтое парчовое платье, которое я сшила себе в Чарлстоне.

– Хорошо. Желтое тебе идет, и, если останешься такой же бледной как сейчас, купи немного румян, подкрась губы. Это оттенит белизну зубов. Ты привезла алмазное ожерелье?

Она кивнула. Оно всегда было с ней.

– Оно здесь, в сумочке, – она открыла дорожную сумочку и достала ожерелье.

Аарон зажег две свечи, которые он все же вынудил ему дать. Она положила ожерелье на стол, на освещенное место. Алмазы засверкали в желтом свете. Они молча смотрели на эти камни, и для обоих воспоминания, связанные с ними, были болезненны.

Аарон коснулся ожерелья.

– Бедняжка мисс Присей, – сказал он печально. – Прошел твой день рождения, двадцать четвертый, а я ничего тебе не подарил.

– Но мне ничего не нужно! – воскликнула она. – Ничего, кроме свободы для тебя.

– У меня будет свобода, – сказал он уверенно. – А у тебя будут замечательные драгоценные камни, опалы, жемчуг, бриллианты, рядом с которыми это ожерелье будет выглядеть, как побрякушки на шее у служанки.

Она бросила на него быстрый удивленный взгляд.

– Ты еще не оставил надежды на это… – она быстро огляделась и прошептала. – На «X».

Он сдвинул брови.

– Как ты можешь спрашивать? Ты думаешь, я слабак? Мне стыдно за тебя. Вот, бери свое ожерелье и носи его с гордостью. – Он положил украшение на место.

Когда она ушла, Аарон знал, что заразил ее своей надеждой и уверенностью, которую он и сам, конечно, чувствовал. Но, несомненно, будут трудности. Будет длительная судебная битва, необходимость отражать обвинения, сражаться с многоголовой гидрой, которую напустил на него Джефферсон.

Если бы только были деньги, думал он, вдруг почувствовав злобу. Верность генерала Уилкинсона продажна, но деньгами сейчас можно было бы заткнуть его грязный рот. Аарон хорошо знал этого самодовольного индюка, которого всегда можно подкупить. Его новоявленный «патриотизм» и ужас перед «заговором», конечно, были связаны с тем, что у Аарона кончились средства, которые давали на их дело Бленнерхассет, Джозеф и другие.

Аарон снова вспомнил об ожерелье. Он подумал, и понял, что прибыль от его продажи сейчас не компенсирует ей боль от его потери. Потом, она может оказаться полезнее по окончании дела.

Он сел за стол, взял чистый большой лист и написал шрифтом заголовок: «Новый план роялистского правительства». Он быстро писал: «Мексиканская империя при Аароне Бэрре будет монархией, усвоившей лучшие черты демократии. Хотя император будет пользоваться в основном неограниченной властью, народ все же будет иметь в государстве ограниченное представительство». Он исписывал все новые и страницы, наполняя их детальным анализом. От этого занятия он всегда получал наслаждение.

На улице, наконец, началась гроза, молния ударила в дуб на соседнем поле, и страшный грохот потряс тюрьму, так что две пьяные проститутки, заключенные внизу, завизжали.

Но Аарон даже не поднял глаз от письменного стола.

Тео убедилась, что Аарон не преувеличил число своих друзей и сторонников в Ричмонде. Многие действительно считали его жертвой мелкой мести Джефферсона. Они изливали потоки, своего гостеприимства на очаровательную миссис Элстон. А она, подчиняясь воле отца, бывала в гостях и принимала гостей сама. В городе устраивали балы и танцевальные вечера. Полно было приезжих. Люди спали четверо на одной кровати в гостиницах и на частных квартирах.

Помимо явившихся на процесс из любопытства, были и люди, присутствовавшие в городе по долгу службы: свидетели, журналисты, юристы, представлявшие обе стороны. Обвинение было представлено известными именами – Джордж Хей, окружной прокурор, Вильям Уирт, светоч ораторского искусства, Александр Макри, помощник губернатора Вирджинии. Сторона Аарона также блистала, дарованиями. Эдмунд Рэндольф, Бенжамин Боте и Джон Вшисэм, подобно маленьким светилам, вращались вокруг внушительных размеров пьяницы Лютера Мартина. Защита последнего, правда, не доставляла радости Аарону, так как была часто поверхностной и даже неумной; кроме того, защитник оживлял скучную судебную процедуру, помногу раз отпивая из большой бутылки, скрывавшейся под фалдами его костюма.

– Попробуй как-нибудь, дорогая, внушить ему более серьезное отношение к моей особе, – сказал Аарон Теодосии в тюрьме. И ей это прекрасно удалось. Желтое парчовое платье и бриллианты смотрелись превосходно. Она чувствовала себя уверенно. Восхищенные взгляды, гул одобрения, сопровождавший ее появление в гостиной Ричарда Кинза, привели ее в прекрасное расположение духа. Лютер Мартин с заблестевшими глазами сразу оказался около нее. Улыбкой и лестью она очаровала старика, заставив его думать, что тот еще молод.

– Черт возьми, я влюбился в милую миссис Элстон, – говорил он всем, хлопал себя то ляжкам, отпивал из бутыли. – Если бы я даже ничего хорошего не знал о Бэрре, а я все-таки – знаю, с меня было бы достаточно, что у него такая дочь.

Теодосия, слыша его рев из другого конца зала, была довольна. Кажется, она добилась своего, и рвение Мартина в их деле усилилось.

Но каждое утро все это праздничное настроение омрачалось обстановкой в зале суда. Когда она занимала свое место в галерее и Джон Маршалл трижды стучал своим молотком, а Аарона приводили в отделение для подсудимых под усиленно охраной, она чувствовала, что ее мужество слабеет.

Непроницаемое лицо Маршалла, носившего белый парик, пугало ее. Аарон говорил, он правильный человек, не поддающийся давлению Джефферсона. Может, и так. Но он не симпатизировал и защите. Это было видно по его колющему судейскому взгляду. И разве нельзя ввести суд в заблуждение? Разве трудно запутаться в той зловредной лжи. Если судья и был беспристрастен, этого нельзя было сказать о присяжных. Обвинительным речам они внимали напряженно, старясь не пропустить ни звука, начинали вдруг переговариваться, и мелькали слова вроде «заговор» и «предатель». Когда же выступали защитники, присяжные слушали невнимательно, со скучающим видом, либо не слушали вообще. Снова и снова вставал с места Лютер Мартин, чтобы уточнить путаные показания свидетелей по делу Бэрра, которые можно было понимать и так, и этак.