Патриция Мэтьюз - Мстительное сердце

Однажды в июле 1717 года рано проснувшиеся жители приморского городка Уильямсберга, что в штате Виргиния, увидели, как низенький взлохмаченный толстяк тащит по пыльной улице высокую полногрудую рыжеволосую девчонку лет шестнадцати, обвязав веревкой ее тонкую шейку.

Ханна Маккембридж, на чью шею была накинута веревка, старалась держать голову как можно выше; она сдерживала слезы и пыталась не обращать внимания на глазеющих и хохочущих горожан. Руки девушки были связаны за спиной.

Слезы, застилавшие ее глаза, были вызваны в основном гневом. Она вынесла множество унижений от своего отчима, Сайласа Квинта; однако теперешнее было просто ужасным, это было уже оскорбление, самый жестокий удар из всех. Ее продали, как невольницу, ее волокли по улицам, словно она была рабыней…

Ханна вспомнила, что как-то раз она видела таких рабынь. Их черные обнаженные тела блестели на солнце; женщин выставили на аукционе, и предполагаемые покупатели гладили и щупали их, рассматривали их зубы так, словно это были не люди, а лошади. Тогда ее охватило сострадание к несчастным, а теперь она поняла всю глубину их позора и унижения.

Сайлас Квинт, радуясь, что на них обращают внимание, резко дернул за веревку, грубые волокна впились в кожу девушки, и она упала на колени в грязь.

Свернув на Глочестер-стрит, Квинт остановился и обернулся к Ханне.

– А ну-ка живее, мисси. Вона «Чаша и рог».

Ханна с отвращением взглянула в красное лицо отчима. При всем желании этого человека нельзя было назвать привлекательным. Нос огромный, весь в прожилках, как у запойного пьяницы, черные жестокие глаза, прячущиеся в мясистых щеках, похожи на дробинки, засевшие в жире.

– А теперь глянь-ка на себя. Грязная, будто валялась в свинарнике. Куда же подевался твой высокомерный вид, девочка моя?

Вздернув подбородок, Ханна смерила отчима пристальным взглядом зеленых глаз – взглядом, который заставил бы устыдиться человека, сохранившего хоть какую-то способность чувствовать. Девушка не проронила ни слова. Она прекрасно знала, что спорить с отчимом – значит, доставить ему удовольствие.

– Неповоротливая ты и всегда была неповоротливой, прямо корова. В трактире вам придется быть ловчее, мисси, иначе Эймос Стрич пройдется хлыстом по вашим хорошеньким ножкам. – И он глумливо посмотрел на Ханну, наслаждаясь ее гневом и беспомощностью. – Но погодите… – Глаза отчима, обычно тусклые, блеснули, тонкогубый злобный рот растянулся в ухмылке – в последнее, время эту издевательскую ухмылку Ханна видела на его лице слишком часто. – Вы, я вижу, порвали свое платье, мисси. Этим нужно как следует воспользоваться. Я всегда говорил, что умный человек может из всего извлечь выгоду.

И прежде чем Ханна успела сообразить, к чему он клонит, отчим подскочил к ней и засунул руку с толстыми, как сосиски, пальцами, за стоячий воротник ее платья. Девушка почувствовала, как оно плотно обтянуло ее спину, и услышала звук рвущейся ткани. Лиф и сорочка разорвались спереди, чуть не обнажив ее правую грудь.

При виде этой соблазнительной выпуклости Квинт облизнул губы, лицо его стало еще краснее.

«Лакомый кусочек эта девчонка», – подумал Квинт.

Ощутив тяжесть между ногами, он подумал о том, что так и не овладел своей падчерицей. Квинт протянул руку и погладил ее нежную кожу, потом приподнял лоскут надорванной ткани, обнажив розовый сосок, и ощутил шелковистость ее груди. Девушка содрогнулась от этих прикосновений, пытаясь отодвинуться; Квинт, торжествуя, наблюдал за ней.

Ханна почувствовала, как в горле у нее поднимается тошнота. Под обломанными ногтями у отчима скопилась грязь. Но дурноту и отвращение Ханна ощутила оттого, что знала, о чем он думает. В последние месяцы, когда тело ее расцвело, а грудь стала пышной, она стала замечать, какие взгляды бросает на нее отчим. Она знала, что означают эти взгляды, хотя была еще совсем юной и к тому же девственницей. Лачуга, которую Ханна, ее мать и отчим называли домом, была так мала, что и дни и ночи все они проводили рядом, на глазах друг у друга.

Для Ханны и ее матери Сайлас Квинт оказался плохой опорой в жизни. Работал он в основном продавцом в лавках Уильямсберга и старался работать как можно меньше, а в свободное время пьянствовал и играл в карты там, где ему открывали кредит.

Поскольку корона не разрешала колониям иметь собственную валюту, наличных денег в обращении всегда не хватало, и, как правило, хозяева лавок отпускали товар покупателям в долгосрочный кредит; зачастую денег не требовали в течение целого года. Еще чаще в качестве оплаты кредита принимали какую-то часть годового урожая, например, табака. Но у Сайласа Квинта табачной плантации не было; даже жалкая лачуга, в которой ютилась его семья, принадлежала не ему.

Наконец Квинт отпустил Ханну и отступил на шаг.

– Оно конечно, может, ты, неповоротливая, и не сумеешь работать как полагается, но Стрич, хоть и постарел, молодых девиц любит по-прежнему. Он только глянет на твои груди, мигом взыграет. Это уж точно, и плевать ему тогда, расторопная из тебя выйдет служанка или нет. Да ступай же, мисси.

Волоча Ханну на веревке, Квинт радовался своей сообразительности. До недавнего времени он полагал, что у Эймоса Стрича ему открыт долговременный кредит, и собирался еще пару лет им пользоваться. Но он ошибся.

Неделю назад все разъяснилось – Сайлас потребовал уплатить долг. Если Квинт не сделает этого немедленно, заявил Стрич, его ждет долговая тюрьма. Разумеется, у Квинта не было в кармане ни шиллинга. Тогда хозяин постоялого двора предложил другой способ уплаты. Они заключили с Квинтом договор, по которому падчерица Квинта должна отработать у Стрича пять лет. В таком случае, его долг спишут и даже откроют новый кредит, размер которого будет зависеть от того, как хорошо справится Ханна со своей работой.

Квинт ухватился за такую возможность. Для него падчерица была всего-навсего лишним ртом. К тому же в последнее время Квинта беспокоили его собственные похотливые мысли. Он понял, что не далека та ночь, когда он залезет в постель к Ханне и овладеет ею. Видит Бог, он откладывал это дело не из моральных соображений. Хотя Квинт и был негодяем, он понимал, что мать Ханны убьет его, если он попробует прикоснуться к ее дочери. И потом, в голове у него засела мысль, что такую аппетитную девочку, как его падчерица, можно выгодно продать. Он понимал, что тот, кто сможет дать за девчонку хорошие деньги, пожелает купить девственницу. Если же Ханна превратится в подпорченный товар, за нее не дадут ни пенса.

Постоялый двор «Чаша и рог» располагался в узком кирпичном двухэтажном доме с высокой крышей; наверху находились спальные помещения, внизу – собственно трактир. Поскольку час был ранний, трактир пустовал. У входа возился с ведром и шваброй мальчик лет двенадцати. Увидев мужчину, который тащил на веревке девушку, мальчишка разинул рот.

Ханна устало проследовала за Сайласом Квинтом в сырой, пропахший вином зал. Силы оставили ее. В это утро она ничего не ела. Горло у нее пересохло и болело. Хорошо еще, что в сумрачном помещении стояла милосердная прохлада, – ведь на улице палило горячее утреннее солнце. Девушка уже была готова в изнеможении опуститься на пол, когда перед ними выросла туша Эймоса Стрича, хозяина постоялого двора.

Это был крупный человек примерно пятидесяти лет – с лысой головой, без парика и с внушительным животом, обтянутым грязной курткой. Его огромный живот так сильно выдавался вперед, что Ханне пришла в голову мысль о женщине на сносях. Стрич хромал, припадая на правую ногу.

При виде беспорядка в одежде Ханны он вытаращил свои выпуклые серые глаза.

– Что это значит, Квинт? У нее вид, как у девки, которую приволокли прямо с улицы!

Но Ханна заметила, что его взгляд не отрывается от ее груди, лишь слегка прикрытой разорванным лифом платья. Квинт стянул с головы грязную шляпу и поклонился.

– Ей не хотелось идти сюда, сквайр. Пришлось воспользоваться веревкой, вот как. Она с норовом, эта девушка! – Квинт ухмыльнулся, – Не какая-нибудь хилая размазня. Я знаю, вам нравятся девочки с огоньком да с норовом.

Хозяин постоялого двора облизал толстые губы языком, коричневым от табака; глаза его, разглядывавшие фигуру Ханны, вспыхнули, как сухой хворост.

А Квинт фыркнул, протянул руку, дернул за разорванный лиф и оторвал лоскут, обнажив твердые юные груди Ханны.

– Точно как молодые дыни, верно? – сказал Квинт, гладя и ощупывая их, так что соски мгновенно затвердели. – Как думаете, сгодится вам девчонка?

Эймос Стрич, цвет лица которого стал почти пунцовым, сглотнул и кивнул, не в состоянии выговорить ни слова. «Клянусь святым Георгием, – подумал он, – девочка совсем созрела, хотя ей всего шестнадцать!» Но вдруг он бросил резкий испытующий взгляд на Квинта, все еще тискавшего Ханну.

Ханна, онемев от стыда и негодования, закусила дрожавшую губу, пытаясь не дать волю слезам. Нет, этого удовольствия – видеть ее плачущей – они не дождутся! Но неужели ее мучения никогда не кончатся? Неужели не будет конца ее унижениям, жгучему гневу, холодному отчаянию? И она пыталась не обращать внимания на прикосновения Квинта.

Тот же, видимо, заметив сомнение на лице Эймоса Стрича, быстро убрал руку и отступил в сторону.

– Ну-ну, не бойтесь, она ваша. Как мы договорились.

Стрич прочистил горло.

– Вы поклялись, что девочка – девственница. А обращаетесь с ней весьма бесцеремонно… Мне не нужен подпорченный товар. Скажите прямо, Квинт, девушка нетронута?

Квинт склонил голову и всем своим видом изобразил смирение.

– Клянусь, что так. Неужто я стану лгать вам, сэр, после всего, что вы для меня сделали? Нет, я не касался девчонки, хотя мне частенько хотелось этого. Соблазн был очень велик. Сами видите, сквайр, какая это аппетитная штучка.

Ханна, которой хотелось только одного – чтобы все это поскорее закончилось, почти не слушала, о чем говорят мужчины.

Стрич хрюкнул, на время успокоившись. Он не очень-то доверял Квинту, ведь ему было известно, какой это лжец, пьяница и вымогатель. В скором времени он сам узнает правду. Стрич перенес тяжесть своего мощного тела на подагрическую ногу, сморщившись при этом от боли, и сказал:

– Значит, по рукам. – И добавил, указав наверх: – Ступай по этой лестнице, девочка. В свою комнату.

Квинт снял веревку с шеи Ханны и развязал ей руки.

Слегка спотыкаясь, Ханна направилась к винтовой лестнице, потирая затекшие запястья. Вцепившись в узкие перила, она стала подниматься по крутым ступеням. Стрич, хромая, пошел за ней. Вдруг он положил руку на ее бедро. Она рванулась вперед, а Стрич засмеялся, издавая свистящий звук, напоминающий поросячий визг.

Поднявшись на второй этаж, Стрич повел ее по коридору.

– Не сюда – здесь спят постояльцы, Поднимайся выше.

И Ханна, собрав последние силы, вскарабкалась наверх по приставной лестнице. Она опять услышала бесстыжий смех Стрича и с запозданием поняла, что тот заглядывает ей под юбки. Но она слишком устала и пала духом, чтобы разозлиться.

Едва она протиснулась в люк, как его крышка опустилась, и задвижка была задвинута.

Ханна оказалась в помещении, по размеру едва превосходящем лошадиное стойло. Из-за крутого ската крыши стоять выпрямившись здесь можно было только у внутренней стены. В комнате было душно, свежий воздух проникал лишь через щели между толстыми досками стены. Скудный свет пробивался через единственное маленькое окошко в скате крыши. Окно было грязное, и Ханна не понимала, как оно открывается. Присев перед ним, девушка протерла стекло, чтобы увидеть, куда окно выходит. Кусочек синего неба и крыши соседних домов – вот и все, что открылось ее глазам.

Плечи Ханны разочарованно опустились; она оглядела комнату. Вся обстановка состояла из сундука в одном углу – пустого, с поднятой крышкой, соломенного тюфяка на полу и ночного горшка. Постельное белье грязное; к тому же тут явно водились клопы. Пол из грубо отесанных досок покрыт слоем грязи по меньшей мере в дюйм толщиной.

Ханна осторожно присела на тюфяк. В каком-то смысле здесь не хуже, чем дома, там, где она спала. Разве что они с матерью содержали свое жилье в относительной чистоте.

Мама, бедная, изнуренная работой мама! Родного отца Ханна почти забыла, хотя ей исполнилось уже восемь лет, когда он умер. Всякий раз, когда она думала об отце, она вспоминала его насильственную кровавую смерть, и ей казалось, что перед ее глазами как будто захлопываются ставни.

Мать вышла за Сайласа Квинта вскоре после смерти отца. С тех пор они знали только нужду и горе. Мать вела хозяйство, присматривала за Ханной и бралась за любую работу, какую только могла найти в домах богатых горожан. Почти все деньги, что она зарабатывала, отбирал Квинт. Ей удавалось иногда припрятывать немного монет, чтобы сунуть Ханне лишний кусок или купить какую-нибудь обнову. Время от времени Квинт находил ее жалкие сбережения, бил до потери сознания, после чего спускал деньги на выпивку и игру.