Патриция Мэтьюз - Мстительное сердце

Майкл с равнодушным видом отвернулся. Он достал толстую сигару и повертел ее в пальцах.

– Никаких шуток, отец. Я говорю то, что думаю.

Вернер смутно сознавал, что поблизости толпятся какие-то люди, без сомнения, внимательно прислушиваясь к их разговору. Призвав на помощь всю свою гордость, он выпрямился.

– Коль скоро ты упорствуешь в своих заблуждениях, мне ничего другого не остается, как отречься от тебя!

– Вы опоздали, отец. – Майкл жестом остановил отца. – Я сам ныне и на этом самом месте отказываюсь носить имя Вернеров.

Малкольм, не задумываясь, ударил сына по лицу ладонью, выбив у него изо рта сигару. Удар был достаточно силен, и Майкл пошатнулся, отступил на несколько шагов. В его черных глазах сверкнул огонь, кулаки невольно сжались. Он шагнул вперед, и на мгновение Вернеру показалось, что Майкл ответит ему ударом. Но молодой человек, сделав презрительный жест, повернулся и, не говоря ни слова, направился обратно в трактир.

Какое-то время Малкольм Вернер стоял, опустив плечи. Отчаяние переполняло его. Ему казалось, что он постарел за эти несколько минут лет на десять. Наконец он поднял голову. Поодаль по-прежнему толпились люди и смотрели на него. Он тоже посмотрел на них, и многие отвели взгляд. Но Вернер знал, что весть о ссоре между Вернерами, между отцом и сыном, разнесется по всему Уильямсбергу еще до полуночи.

Он устало добрел до своего экипажа и вернулся в «Малверн».

А через три дня на плантацию привели Черную Звезду. Человек, который был нанят, чтобы доставить коня, передал Вернеру записку, которая гласила:

«Сэр, поскольку я больше не считаюсь вашим сыном, я счел своим долгом вернуть ваш подарок. В ближайшее время я уезжаю из Уильямсберга.

Майкл».

Еще через несколько дней до Малкольма Вернера дошел слух о том, что Майкл действительно уехал из Уильямсберга. А через год ему сообщили, что его единственный сын погиб в море.

Теперь у него не было сына, который продолжил бы род Вернеров. Он подумывал, не жениться ли ему еще раз, чтобы произвести на свет сына, – видит Бог, множество женщин страстно желали выйти за хозяина «Малверна». Он так и не решился на женитьбу. И вот теперь он сидел здесь и напивался до потери рассудка…

Его горькие размышления нарушил робкий стук в дверь. Он поднял голову.

– Да? Кто там… кто там? – Вернер понял, что сильно пьян.

– Мистер Вернер, – прозвучал нерешительный женский голос, – могу я поговорить с вами, сэр?

Это та девушка… как бишь ее имя? Ханна Маккембридж.

– Нет! – крикнул он. – Уходите! Оставьте меня в покое!

Через мгновение он услышал ее удаляющиеся шаги и шумно вздохнул.

Что он будет с ней делать? Оставить ее здесь, у себя, не сообщив в суд или Эймосу Стричу, – значит нарушить закон. Но Вернер знал, что он ничего никому не сообщит. Не сейчас. Одна мысль об отметинах на спине девушки вызывала у него содрогание.

Ее предложение шантажировать Эймоса Стрича казалось Вернеру гадким. И в то же время он, с его чувством юмора, не мог не заметить иронии такого вымогательства.

Потом он вспомнил, какое впечатление произвели на него ее обнаженные груди, и его охватил стыд. Зачем эта девушка вдруг появилась в его жизни, нарушив ее размеренный уклад, каким бы он ни был бесцветным?

Он на мгновение закрыл глаза. Перед ним замелькали картины – он сам, сплетенный в объятиях с Ханной. А какого сына она могла бы ему подарить…

Нет!

К черту девчонку!

Тихонько выругавшись, он швырнул стакан об стену. Стакан разбился, осколки посыпались на пол, на стене осталось коричневое пятно.

Вернер тут же поднялся, чтобы взять новый стакан и наполнить его до краев бренди.

«Малверн» очаровал Ханну.

Когда-то в далеком прошлом они с матерью проезжали мимо этой плантации, и она размечталась о том, как бы ей побывать в этом прекрасном доме. Теперь она волей судьбы попала сюда, и действительность превзошла все ее ожидания.

Вспомнив о матери, Ханна почувствовала себя виноватой. Она знала, что, услышав о ее исчезновении, мать будет беспокоиться и горевать; но девушка также понимала, что, попытайся она как-то связаться с матерью, Сайлас Квинт узнает об этом и немедленно все сообщит Стричу. Оставалось только надеяться, что ее мать, уже столько вынесшая, сможет вынести и это горе.

Подобные мысли причиняли Ханне боль, и поэтому она тала их прочь. «Лучше обследовать плантаторский дом», – решила она.

Хотя ей и доводилось бывать в красивых домах богачей Уильямсберга, где они работали с матерью, ничего подобного она никогда не видела. Дом Вернера был поистине великолепен.

«Малверн» был построен относительно недавно по сравнению с другими плантаторскими домами. Те дома зачастую возводились по частям – комнату пристраивали к комнате по мере надобности. Однако «Малверн» спроектировал человек, изучавший архитектуру, и дом был поставлен с соблюдением всех правил зодчества. Высокие белые колонны у входных дверей были необычны для своего времени, а широкая парадная лестница, ведущая на второй этаж, не имела ничего общего с узкими витыми лестницами, до сих пор сохранившимися в домах более ранней постройки.

Коридор проходил через центральную часть нижнего этажа, разделяясь надвое у лестницы, подобно тому как поток обтекает скалу, и когда обе двери, передняя и задняя, бывали открыты, дом наполнялся освежающим ветерком даже в летний зной. А огромные дубы, обступающие дом с трех сторон, создавали прохладную тень.

Ханна и не пыталась обследовать все множество комнат, обставленных мебелью, назначения которой она не всегда понимала. Ей нравилась ее комната, то есть комната, в которой ей позволили жить. Она нежилась в большой кровати с четырьмя столбиками и бархатным балдахином, тонкими льняными простынями и шелковым покрывалом. Неподалеку от большого камина на полу лежал красивый зеленый ковер, стоял там и украшенный прекрасной резьбой шкаф для платья – только вот платьев у нее не было.

Пожалуй, больше всего ей понравилась музыкальная комната, обставленная довольно строго. Тут находились клавесин, две скрипки, ручная арфа, флейта и еще одна флейта старинной работы. Хотя Ханне все эти инструменты, кроме скрипки, оказались незнакомы, ей нравилось брать их в руки, когда поблизости никого не было; а как-то она даже попыталась подобрать на клавесине простенькую мелодию.

Ханна обследовала всю усадьбу. Кроме чудесного английского, то есть строго распланированного, сада, там были надворные постройки, где располагались кухня, коптильня, оранжерея, отхожее место. Большая часть построек была связана с жилым домом посредством крытых переходов, так что в любую погоду можно было без всяких неудобств передвигаться туда и обратно. Все это говорило о жизни столь роскошной, какую Ханна прежде и представить себе не могла. Хотя широкие лужайки и сады, простиравшиеся до самой реки Джеймс на двести ярдов, отвечали врожденному чувству красоты, присущему Ханне, больше всего ее очаровал дом. Он вызывал у нее множество вопросов. Однако Ханна чувствовала, что, несмотря на всю роскошь и изящество обстановки, в этом доме нет радости. В пустых комнатах сохранился еле заметный отпечаток горя, подобно тому как после похорон в помещениях еще долго остается запах увядших цветов. Ибо комнаты эти были действительно пусты, если не считать присутствия Ханны и рабынь – прислуги, которая не очень тщательно прибиралась там.

Просторная гостиная была полна пыли, мебель затянута чехлами. Ханне все время казалось, что дом спит в ожидании, пока кто-то или что-то снова не вернет его к жизни.

Кроме комнаты для приемов, или гостиной, внизу находилась библиотека, уставленная полками с книгами, с мебелью, обитой кожей; эта комната имела вид весьма официальный. Был там и маленький кабинет, где Малкольм Вернер ежедневно запирался в одиночестве; имелась большая столовая по одну сторону коридора и лестницы. По другую же сторону, как вскоре узнала Ханна, находилась замечательная бальная зала.

Когда Ханна впервые увидела дверь в эту комнату, ей показалось, что петли заржавели, но девушка, преисполненная решимости, все же открыла ее и ахнула от удивления и восторга.

Огромная бальная зала!

Ханна слышала о бальных залах, но никогда ни одной не видела. Хотя воздух в зале был спертым, повсюду лежала пыль, все же запустение не могло скрыть красоты этого помещения. Вдоль длинных стен рядами выстроились стулья в муслиновых чехлах. В одном конце залы стояли клавесин, украшенный искусным орнаментом, большая арфа и несколько пюпитров для нот. Не требовалось особых усилий, чтобы представить себе музыкантов, играющих на этих инструментах, в то время как танцующие грациозно скользят по натертому полу. С потолка на железной цепи свисала огромная люстра с хрустальными подвесками, игра света в которых померкла от пыли; люстру можно было опускать вниз, чтобы зажигать свечи. С двух сторон, ближе к концам залы, висели еще две люстры меньшего размера, но столь же красивые.

«Какая жалость, – подумала Ханна, – что такая прекрасная комната, созданная, чтобы приносить радость, должна пустовать».

При первой же возможности она спросила у Дженни, когда в последний раз пользовались бальной залой.

Лицо Дженни выразило испуг, она бросила взгляд на закрытую дверь, ведущую в кабинет Вернера.

– Ни разу с тех пор, как уехать Майкл, мисси.

– Сын мистера Вернера?

Дженни кивнула.

– Этой комнатой пользоваться только один раз. Я слыхать, что хозяин хотеть дать большой бал и приглашать всех соседей, когда этот дом построить. Но хозяйка помирать, и бала никогда не быть. А потом, – продолжила девушка, – когда маста Майклу исполняться двадцать один год, хозяин открывать эту комнату и давать большой бал. О, я слыхать, это надо повидать, этот бал. Ну вот, значит, маста Майкл, он уезжать, а хозяин, он закрывать комнату и говорить, что ею никогда больше не пользоваться, – закончила Дженни и, кивнув, быстро убежала.

Ханна смотрела ей вслед. Потом прошла по коридору и открыла дверь в бальную залу.

Она представила себе музыкантов с инструментами. Они играли менуэт – эту мелодию Ханна знала с тех пор, как помнила себя. Она знала, что мелодии этой ее научил Роберт Маккембридж, – так ей сказала мать.

За свою коротенькую жизнь Ханна ни разу не танцевала с мужчиной, но мать обучила ее нескольким па, а врожденный музыкальный слух и природное изящество помогли ей грациозно двигаться по паркету.

Закрыв глаза и представив себе, что рядом с ней партнер, обнимающий ее за талию сильными руками, Ханна скользила, кружась по огромной пустой зале. Пыль, поднятая ею, взлетала вверх, и казалось, что Ханна движется в мягкой золотой дымке, такой же легкой, как ее мечты.

Внезапно эти грезы были разрушены резким голосом:

– Преисподняя и тысяча чертей, девушка, что это вы делаете?

Ханна открыла глаза. В дверях стоял Малкольм Вернер; он тоже слегка покачивался, словно слышал музыку, звучавшую в ее голове. Его башмаки с пряжками были в пыли, панталоны и рубашка грязны и измяты. Волосы нечесаны, лицо покрыто серой щетиной, блестящие глаза в кровяных прожилках слезились. После своего появления в «Малверне» Ханна видела его в первый раз.

– Я… – запинаясь начала было Ханна. Но тут же гордо выпрямилась. Она поклялась себе, что больше никогда в жизни не даст себя запугать ни единому мужчине. – Я танцую, сэр. Это ведь бальная зала, разве не так?

– Проклятие! – пробормотал Вернер. – Я же распорядился, чтобы эту комнату закрыли. – Потом он вгляделся в нее повнимательнее. – А что это за одеяние на вас?

Ханна откинула голову. Хотя Дженни выстирала ее платье, выгладила и починила, оно все равно выглядело ужасно.

– Это мое единственное платье, сэр.

– Вы выглядите в нем отвратительно. У Марты, моей жены, была примерно такая же фигура, как у вас. Я велю Дженни посмотреть, что тут можно сделать. Я никогда не давал ее платьев… – Он сглотнул и отвел глаза. Потом продолжил более твердым голосом: – Одежда моей жены убрана в сундук. А теперь выйдите отсюда. Эта зала должна быть закрыта.

Ханна прошла мимо него, все еще высоко держа голову. Он плотно притворил за ней дверь и, не сказав больше ни слова, отправился в свой кабинет.

Вскоре Ханна на цыпочках подошла к входу в залу и попробовала открыть дверь. Вернер не запер ее, и в глубине души девушка знала, что он этого не сделает. Теперь она может входить в залу, когда ей заблагорассудится, – с его молчаливого согласия.

Вещи, принадлежавшие Марте Вернер, пахли затхлостью, и их целый день проветривали. Платья оказались Ханне маловаты, но швы были с запасом, и платья подогнали по ее фигуре. Красивых платьев было множество, и когда девушка получила возможность носить их, она почувствовала себя просто королевой. Дженни была хорошей швеей, но ей никогда не приходилось прислуживать леди, и потому она понятия не имела о том, как подкрашиваются, пудрятся и причесываются. В результате внешность Ханны в этом смысле не претерпела никаких изменений. Впрочем, пока было достаточно и платьев.