Смит Паула Вин - Муза художника

Питер снял очки, потер лицо рукой, словно стряхивая с себя дурной сон, и сменил тон. Усталым, умоляющим голосом он произнес:

— Послушай. Я буду тебе очень признателен, если ты просто убедишь миссис Алстед разрешить мне взять дневник. Я знаю, она согласится, если ты попросишь. Дай мне поехать одному. Пожалуйста. Я не могу тебе передать, как сильно я стараюсь наладить отношения с Холлис.

— Так сильно, что ей приходится все время тебя контролировать? Она тебе не доверяет?

По голосу Фрейи было ясно, что она все еще разъярена.

— Холлис ощущает угрозу, — начал Питер, который, казалось, немного успокоился, получив возможность объяснить. — Я не всегда был… таким верным, как следовало бы, с обязательствами и всем прочим. И она прекрасно понимает, что раньше мы с тобой были друзьями и работали вместе, что у меня высокое мнение о… так что… просто ей тяжело. Но я стараюсь делать все правильно, чтобы изменить ситуацию и не давать ей поводов. А ты мешаешь.

Крайняя степень горечи прозвучала в голосе Питера, когда он повторил свою просьбу:

— Ведь мы были друзьями. Неужели ты не можешь меня выручить?

— Выручить тебя? Разумеется! Как со слайдами Ренье?

— Я оценил тот поступок. Правда. В любом случае, это был твой последний день, так что плата для тебя была не столь высокой, как для меня, но все равно… я знаю…

— Мартин в курсе, кстати.

— Да. Да, он знает. Я признался ему. Спустя несколько месяцев Дюфрен вызвал меня. Сказал, что заметил, как после твоего ухода снизилось качество моей работы. Спросил, какую ее часть выполняла ты. Это был единственный раз, когда мы говорили о тебе. Я подумал, пришло время рассказать ему о том, что это я испортил слайды. О том, как боялся, что он не разрешит мне остаться, если узнает. А ты все равно уезжала, тебе нечего было терять. Я думаю, Мартин все понял. Как бы то ни было, он разрешил мне остаться. Но я… ведь я тебя отблагодарил…

Он выжидательно на нее посмотрел и продолжил:

— И был бы тебе признателен за это тоже.

— Ты… ты просто не можешь просить меня не ехать!

Фрейя была ошарашена наглым намеком Питера на то, как он ее «отблагодарил». Разве она могла так просто забыть, какую форму его «признательность» приняла в тот вечер? Теперь Фрейя уже не с таким нетерпением ждала поездки в Копенгаген. Но и отступать не собиралась.

— Ты можешь просто сказать своей девушке, что у нее нет повода для ревности?

Трудно было прочитать выражение лица Питера, когда он наконец ответил:

— Нет.

Той ночью она внезапно резко проснулась, а перед этим видела сон об оранжерее с куполообразной крышей и бесчисленными окнами. Винтовые лестницы и белые террасы с замысловатыми узорами из кованого железа были уставлены тропическими орхидеями. Сначала она шла между высокими фигурами Алстедов, которые выглядели как в молодости, а потом стала забегать вперед и обращать их внимание на разные вещи: переплетающиеся виноградные лозы; блестящие, похожие на зеленые языки листья; вьющиеся усики многочисленных призрачных цветов. Вырванная из сна, она села в постели среди подушек и после тропической жары сновидения почувствовала на своем лице прохладу ночного воздуха, идущего из полуоткрытого окна.

Она снова услышала звук, который нарушил ее сон. Сначала строгий голос, выражающий недоверие и злость, затем долгий стон боли. Стон стал громче, снова прервался низким злым голосом и начал переходить в жалобный истерический визг. Она вспомнила, как Питер говорил о том, что в дневнике якобы описывается насилие в браке Риисов. Теперь оно словно воплотилось в жизнь в этих звуках. Она подумала о решительном тоне Северины, о Холлис, залившейся слезами и убежавшей прочь. Съежившись в постели, в окружении шиферных крыш, на которые падал свет ночного города, она пыталась придумать, как прекратить происходящее. Хриплые повторяющиеся крики продолжались, когда она тянулась к выключателю. И только в ослепительном свете прикроватной лампы она вспомнила предупреждение Софии о лисах. Она попыталась убедить себя в том, что это всего лишь лисенок, зовущий родителей, или самец, призывающий самку; но полный боли звук был слишком уж диким и тревожащим.

Она осмотрела знакомые очертания комнаты. Если бы в этот момент здесь находился еще один человек, пусть даже спящий под одеялом, возможно, ей не было бы так неуютно. Что же такое ей снилось? Прогулка со старыми друзьями среди орхидей, взращенных в искусственном тепле. Ее сон об орхидеях можно объяснить тем, что она думала о картинах Виктора Рииса: о цветочном горшке на подоконнике в пустой комнате.

Но… орхидея — в Скандинавии? В доме, построенном в семнадцатом веке, где в щели между оконными рамами и стеклами задувал холодный воздух, который неравномерно нагревался сухим теплом дровяной печи? Она представила себе перины, чугунную посуду; черное шерстяное платье с длинными рукавами. Им наверняка приходилось открывать окна, чтобы проветривать воздух от скипидарных паров, которые в противном случае накапливались бы в замкнутом пространстве. Ледяные сквозняки в здании старой конструкции. Тропическое растение не могло расцвести там. Оно никогда не пережило бы зиму или даже первую неделю осенних ветров. Может быть, это неправда, что Виктор Риис передумал и позволил нелепому цветку занять место в своей строгой обстановке; возможно, орхидея была выдуманным образом. Но ведь он отказывался изображать то, чего нет в действительности. Этот нежный белый цветок, олицетворяющий невозможное, нес некое послание, более важное, чем она или Питер могли разгадать.

Лисицы внизу снова принялись завывать. Этот звук больше не казался ей исходящим от человека, но не обращать на него внимания было трудно. Она выключила лампу — со щелчком, как будто кто-то щелкнул пальцами, — завернулась в пуховое одеяло и попыталась не слушать. Но таинственные крики проникали в ее беспокойный сон.

Вторник, 7 августа.

В течение некоторого времени я была счастлива откровенно делиться своими мыслями и мечтами с мужем и вообразила себе, будто уже не нуждаюсь в дневнике. Однако письмо, доставленное сегодня каким-то маленьким пройдохой, заставило меня снова сесть за свою книжицу. Послание, которое, как настаивал мальчишка, предназначалось лично фру Риис, было довольно плохо, даже безграмотно написано на испачканной бумаге. Промежутки между фразами наводили на мысль, что один человек диктовал его другому — кому-то, кто сам едва умел писать. Я разглядела имя Ловисе и слово «мальчик». Значит, она родила и захотела, чтобы я об этом узнала? Я дала посыльному мелкую монету за труды и отослала его без ответа. Виктор сидел за обеденным столом и длинной спиралью срезал кожуру с яблока.

— Что ты об этом думаешь? — спросила я, положив перед ним письмо.

— Результат любовных похождений Свена прошлой зимой, — ответил Виктор, после чего отправил в рот кусок яблока и быстро его прожевал.

Он притворялся спокойным, хотя я видела, что письмо его взволновало.

— Но прошло слишком мало времени.

Я чувствовала себя неловко, разговаривая о подобных вещах с мужчиной, пусть даже и собственным мужем.

— Они приезжали к нам на праздники. Еще нет девяти месяцев.

— Разумеется, отец — Свен. А ты что думала? С ноября было достаточно времени. Может, ребенок родился раньше срока. Такие женщины созревают быстрее, и у них все быстрее, они как животные.

Он отрезал от яблока еще один кусок. Возможно, Виктор намеренно говорил так грубо, чтобы скрыть свои истинные чувства. Но да простит меня Всевышний, никогда я не чувствовала по отношению к нему такого гнева, как тогда, услышав эти циничные слова.

— Тогда этот ребенок наш родственник. Племянник. Ты что, не понимаешь?

— Вообще-то я не рассматриваю это в таком ключе.

Не поднимая глаз, он продолжал жевать.

— Почему? Потому что они не женаты? Дело в этом? — не унималась я.

Виктор, вздохнув, посмотрел на меня, поднялся, взял записку, а затем бросил ее обратно на разделявший нас стол.

— Ты знаешь, что это такое? Это просьба денег. Возможно, ты обратила внимание на то, что их у нас не так много.

Конечно, Виктор иронизировал, потому что именно я веду наши домашние счета.

— Я человек, который не… стремится к жизненным благам, Северина. Я готов довольствоваться малым. Мы оба согласились с таким образом жизни. Признаться, я не предполагал, что твоя… семья… будет требовать материальной поддержки в таких размерах. Мы и так регулярно помогаем Свену, а теперь — это. Но я принял на себя обязательства и буду их выполнять. Я сделаю подарок матери этого ребенка… но только один раз. Она не должна ожидать систематических платежей или рассчитывать на то, что мы станем источником средств к существованию для нее или ее ребенка… ты понимаешь?

Я уставилась в пол. Меня одолевали мятежные мысли. Контраст по сравнению с дядей Мелькиором, который приютил и вырастил даже не одного, а целых двух незаконнорожденных детей своей неблагополучной сестры, был вопиющим. Но у Виктора в доме не будет ребенка. Это помешало бы его искусству. Это помешало бы великому художнику в мире и покое рисовать свою музу.

— Единственно правильным поступком будет послать деньги, чтобы помочь Ловисе, — наконец проговорила я, пытаясь подавить все мысли, которые порождались скорее эмоциями, чем разумом.

— С оговоркой, уточняющей, что она не должна ожидать большего?

Выражение моего лица заставило Виктора сменить тон. Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.

— Ты должна понять, деньги меня не волнуют, — повторил он, на этот раз стараясь, чтобы его слова звучали убедительно. — Я счастлив жить как нищий. Единственное, что меня волнует, — это искусство. Я знаю, какая у тебя чувствительная душа и сострадательная натура. Давай подумаем, какую сумму мы можем пожертвовать.

Кажется, нам и вправду больше ничего не остается, кроме как ответить на это жалкое послание, которое в самом деле можно расценивать лишь как выклянчивание денег или какой-либо другой помощи. Было время, когда Свен мог взять ответственность на себя, но оно давно прошло. Нет, он останется в своем рыбацком поселке, где будет писать большие, яркие, солнечные полотна, насмехаться над странной американской девочкой, заботящейся о нем в его болезни, выпивать в компании своих друзей-художников и слать редкие письма мне. Совсем недавно брат сообщил, что солнце и морской воздух, вместе с вниманием Грейс к его нуждам, сотворили чудо с его здоровьем и что в конце сентября он надеется посетить нас еще раз. Но даже если Свен и приедет в Копенгаген, я уверена, он никогда не признает ребенка Ловисе своим.

Четверг, 9 августа.

После двух ночей беспокойного сна, поднявшись с постели этим утром, я объявила Виктору о том, что собираюсь отправиться к живущему на другом конце города портному — заплатить за починку нашей зимней одежды. С собой у меня было письмо, которое Свен написал Виктору прошлой весной, рекомендуя Ловисе как натурщицу и указывая адрес ее местожительства. В том районе города здания тесно лепятся друг к другу, предоставляя большое количество квартир для рабочих и их семей. Мне пришлось прокладывать себе путь через лабиринт переулков и дворов, увешанных бельевыми веревками и затененных высокими стенами, из-за чего небо здесь видно лишь рваными кусками. На узкой улочке мне встретился спотыкающийся пьянчужка. Заметив меня, он приветственно поднял шляпу, но я проигнорировала его и поспешила мимо.

Стоя во дворе дома, в котором надеялась ее найти, я посмотрела вверх на расположенные друг над другом ряды окон и почувствовала головокружение. Честно говоря, я особенно не задумывалась над тем, зачем явилась сюда. И не принесла деньги. Мне в голову пришла полусформировавшаяся идея заявить права на ребенка и забрать его. Конечно, отнести младенца домой к Виктору было нельзя, но я могла попробовать жить и содержать нас двоих самостоятельно. Мне пришлось бы отказаться от своей сокровенной мечты, но я убеждала себя в том, что как только возьму ребенка Свена на руки, заботиться о нем и любить его покажется единственным возможным решением.