Смит Паула Вин - Муза художника

Список тем не менее остается вместе с ней в здании, а Йон выходит наружу, в яркий свет и свежий воздух весеннего дня.

Перед зданием министерства вышагивает военный патрульный с русским автоматом. Йон видит такие фигуры на улицах Бухареста каждый день. Подобные патрульные не были редкостью и в местах его службы в Латинской Америке. Однако по той или иной причине — то ли от ощущения того, что продвинулся еще на один шаг в своих поисках, то ли от запаха весны, нахлынувшего на него по выходе из помещения, то ли от вида безучастного лица юного солдата — именно этот момент возвращает его на сорок лет назад.

Вечером четвертого мая тысяча девятьсот сорок пятого года семья Алстед слушала радио в гостиной. Внимание всех было приковано к приемнику, увенчанному антенной; проволочные рамки ее переплелись в узоре, который годы спустя будет видеться Йону в мексиканских ojos de dios.[54] В тот вечер вещание Би-би-си в Дании прервалось объявлением о том, что германское верховное командование официально сдало фельдмаршалу Великобритании Монтгомери все свои войска на северо-западе Германии, в Дании и Голландии.

Йон с матерью и сестрой — вся семья была в сборе, за исключением прикованного к постели дедушки — сидели абсолютно неподвижно, не смея реагировать на новость. Первым со своего кресла встал отец Йона. Без единого слова он сделал несколько шагов вперед и поднял руки вверх, небрежно, как ни в чем не бывало, будто просто зевал или потягивался. А потом вдруг вцепился обеими руками в ткань обязательных в те времена светомаскировочных штор и со звуком пулеметной очереди начал срывать их с петель. Отец проделывал это, вкладывая всю силу и с максимальной сосредоточенностью, которая отличала любые его действия; он мог чистить кисть или наматывать веревку с одинаковым выражением лица.

Если бы кто-то стоял в тот момент перед их оголившимся окном, он бы услышал замечание сестры Йона в адрес юного немца, продолжавшего патрулировать улицу. Легкомысленно смеясь, хотя это было для нее редкостью, она заметила, что тот, должно быть, не получил еще новых приказов. Затем сестра указала на свет в соседском окне и сказала:

— Похоже, дождались.

Услышав эти слова, мать Йона отложила свое шитье и, сурово выпрямившись, направилась в кухню к одному из шкафов. Она не советовалась с мужем и даже не смотрела в его сторону, а просто твердой рукой зажгла свечу и поставила ее в окне.

Йон же к тому времени уже рванул вверх по лестнице, торопясь сообщить новость дедушке. Остановившись в двери темной спальни с низким потолком, пропитанной запахами трубочного дыма, лекарств и грязного постельного белья, он с прерывающимся дыханием сообщил о победе. Прикосновение дедушкиной руки, сухой, как лист бумаги, было невесомым, а затем Йон почувствовал монету, прижатую к его ладони со словами: «Храни ее, чтобы не забывать поступать правильно, когда вырастешь».

Та свеча в окне навсегда останется в его памяти символом поминовения. Старик умер ночью, когда каждая семья в Дании взяла пример с соседей, протягивая длинную цепь свечей, сигнализировавших об окончании оккупации, пока весь город, еще недавно зашторенный, не засиял в тот майский вечер новогодними огнями.

Понедельник, 13 августа.

Сегодня утром, совершив под небольшим дождем покупки на площади Хойбро, где женщины с Амагера[55] в белых косынках предлагают на продажу яркие цветы и овощи, я возвращалась домой. На следующей площади я увидела Йетте Йохансен, выходившую из-под навеса шляпного магазина мистера Кристиансена, в витрине которого было выставлено множество модных товаров. За ней следовала горничная, в фартуке и с зонтом. Йетте посчитала своим долгом подойти ко мне и поговорить.

— Моя дорогая, — сказала она, отдавая свои пакеты служанке, чтобы с широкой сочувственной улыбкой на лице заключить меня в объятия. — Я была глубоко огорчена, когда узнала на прошлой неделе, что ты потеряла мать.

Я инстинктивно отпрянула, подумав, что это, должно быть, какая-то абсурдная шутка или же это скалящее мне зубы создание сошло с ума. Йетте подняла свою тонкую, обтянутую перчаткой руку и дотронулась до моей щеки. Когда она заглянула мне в глаза, ее переносицу прорезала глубокая морщина.

— Все в порядке, Северина, — произнесла она с фальшивой приторной нежностью. — Оба они теперь похоронены. Честно говоря, о фру Моерх и твоем так называемом дяде все знали многие годы. Им нужно было соблюдать приличия — как и нам всем, — но теперь они могут воссоединиться должным образом на небесах. Господи, благослови их души. В следующее воскресенье я обязательно помолюсь за них в церкви. Я не знала, ездила ли ты в деревню на похороны…

В ее зорких глазах читалась жажда выведать сплетню, но я никогда, никогда в жизни не узнаю, была ли Йетте действительно настолько жестокой или же просто бездумно легкомысленной, хотя в открывшемся свете разница не имела для меня никакого значения. Этого не может быть. Не могла я разглядеть в тех широких плоских руках, месивших тесто, разводивших кричащие цветы в передней, наполнявших ванну, руки матери. Не могла я поверить, что эта женщина, для которой приличия были превыше всего, жила таким вопиющим лицемерием. А главное, что мать могла подойти к порогу смерти и переступить его, по-прежнему скрывая правду от своих близких. Значит, соблюдение этих пресловутых «приличий» могло быть для нее важнее подлинной связи с нами, со Свеном и со мной, ее родными детьми?

Неужели на старости лет ей в конце концов удалось забыть, что она мать? Неужели она и сама уверовала в этот выдуманный рассказ о юной падшей красавице, сестре Мелькиора? А дядя — он же отец — почему так и не женился на Эльне Моерх, пусть даже спустя много лет, когда мы уже выросли и покинули дом? Почему они ставили во главу угла эту историю о его распутной, заблудшей сестре, моей матери, которую я всегда любила, несмотря на ее грехи, и память о которой втайне хранила? Я представляла маму красавицей и была уверена, что она обязательно забрала бы меня к себе, если бы была жива, а как теперь выясняется, она никогда не была… она даже не была…

Я наклонилась и старалась придерживать юбки, пока меня рвало в канаву рядом с вычурным фонтаном.

— Северина! — вскричала Йетте.

В ее голосе мне послышались нотки восторга от происходящего, что было неудивительно для женщины, которая, возможно, видела во мне соперницу.

Если бы ее горничная, чье свежее круглое лицо залилось от волнения краской, не шагнула вперед и не поддержала меня, умело взяв под руку, я бы упала лицом вниз на покрытую рвотной массой булыжную мостовую. Что касается Йетте, ее глаза, с каплями дождя на ресницах, загорелись от любопытства при открытии еще одного изумительного секрета, которым она первой могла поделиться со всеми, кого знала.

— Ты не… Тебе нужно отправиться в постель, дорогая… Но… Ты нехорошо себя чувствуешь по утрам? Ты ведь знаешь, что это означает для женщины?

Все сокровища художественных музеев Копенгагена по-прежнему ожидали ее, когда автобус пересек мост Книппельсбро и Фрейя сошла в районе, который называют маленьким Амстердамом. В одном квартале от автобусной остановки находилась улица, где когда-то жили Риисы.

Калитка в деревянных воротах была приоткрыта, и в конце концов девушка решилась ступить в тихий, скрытый от людной улицы двор. Толстые стены дома номер тридцать были увиты плющом, но, подняв голову, она увидела ряды высоких окон, которые показались ей знакомыми по некоторым из картин Рииса. Двор был вымощен щербатым булыжником; на участке возле водосточной трубы пробивались пучки травы. Старая подвальная дверь перекосилась на одну сторону. Фрейя постояла несколько минут, пытаясь разгадать истину.

«Орхидея — это твой знак? Знак того, что те картины нарисовала ты?»

Конечно, ответов на эти вопросы Фрейя не получила. Да она и не ждала их. Прямой связи с прошлым заросший двор, несмотря на все свое очарование и древность, не имел. Дом по-прежнему был обитаем. На уличных почтовых ящиках перечислялись фамилии семей, в настоящее время проживающих здесь. Мисс Мур не рассчитывала найти здесь потрясающие новые доказательства или обнаружить какой-нибудь важный ключ, не замечаемый всеми остальными на протяжении целого столетия.

Все, что Фрейя сделала для разработки своей гипотезы, — так это определила вид орхидеи и придумала новый, третий, способ прочтения дневника. Но своими мыслями она еще ни с кем не делилась, даже с Питером. Пока у нее для этого не было ни одного весомого доказательства — одни лишь предположения. К тому же, работая самостоятельно, она не была обязана докладывать кому-либо о своей догадке.

Правда, через два дня они с Питером встречались с ведущим мировым исследователем творчества Виктора Рииса. Когда Фрейя впервые узнала о том, что Холден воспользовался дневником без указания авторства, она преисполнилась решимости получить любую другую информацию о Риисе, которая могла у него иметься. Но это было до того, как девушка начала подозревать участие Северины Риис в создании картин. Теперь намного более важным ей представлялось свести к минимуму риск обнаружения возможных новых доказательств. Основная причина, по которой Фрейя встречалась с Холденом, имела мало общего с мотивами Питера.

«Я сохраню твою тайну», — молча пообещала она женщине, которая когда-то жила здесь.

Она делала это ради Софии. Чтобы не уменьшить стоимость картин, их необходимо выставить на продажу с бесспорным авторством Виктора Рииса.

Шагая по извилистой улице, вымощенной серыми квадратными каменными плитами и открытой только для пешеходов, в витрине одного из выстроившихся в ряд бутиков Фрейя увидела манекен, чья наклоненная голова и раскинутые руки напомнили ей о матери. Людям нравилось считать Маргарет непринужденной и естественной, но эта тщательно продуманная поза словно служила наглядным доказательством обратного. Платье на манекене привело бы Маргарет в восторг: цвета молодого красного вина, оно облегало тело и было чуть расклешено на уровне колен. Наряд выглядел одновременно удобным и стильным, но Фрейя никогда не отдавала предпочтение ярким цветам, поскольку не могла так беспечно выставлять напоказ свое тело. Мгновенно посетившая ее мысль зайти внутрь и посмотреть цену быстро улетучилась. Тут все стоило целое состояние. И о чем она вообще думала? Послать платье Маргарет по почте?

Коллекция Ордрупгаард[56] разместилась в величественном особняке — просторном оштукатуренном здании посреди буковой рощи, украшенном увитыми плющом решетками. Воздух в его пустынных галереях, обставленных сервантами с мраморными плитами и другой мебелью той эпохи, был перегрет и даже пропитан слабым запахом застоявшегося дыма. В комнатах с элегантными деревянными полами сохранились небольшие участки, выложенные кафелем, и на каждом из них по-прежнему стояли высокие старые печи.

Большие золотые часы на каминной полке в комнате, где висели картины Виктора Рииса, тикали, казалось, слишком быстро. Отделанные медальонами, цепочками, аллегорическими фигурками, лавровыми венками, лирами и рогом изобилия, они словно воплотили в одной блестящей массе все викторианские украшения, которым художник противопоставлял свое творчество.

— Не возражаешь? — рявкнул Питер.

Фрейя отошла от камина, но не смогла удержаться, чтобы не высказаться:

— Да что с тобой такое? Все утро психуешь.

— Она не звонила с тех пор, как мы уехали.

Перед ними находилась одна из самых известных работ Рииса. На картине была изображена Северина Риис. Она стояла рядом с фортепиано, склонив голову над чем-то, не поддающимся определению; возможно, жена художника читала письмо.

— Ведь ты не думаешь, что она в самом деле может порвать с тобой только из-за этой поездки?

— Без понятия. У нее отключен телефон.

Они вышли из особняка и по усаженной деревьями дороге, что вела от его двери, отправились назад.

— Питер, мне очень жаль, — произнесла Фрейя.

Ей пришло в голову, что Маргарет могла бы сказать нечто подобное — фразу, которая на самом деле не была ни правдивой, ни искренней, но звучала именно правдиво и искренне и казалась уместной в данном случае.

— Возможно, мне придется уехать раньше, чтобы разобраться с ситуацией.

— Холлис вроде в деньгах не нуждается. Могла бы поехать с нами и не спускать с тебя глаз.

— Она боится летать, — объяснил Питер, пристально глядя на деревья. — В любом случае, у меня тут осталось не так много дел, — добавил он. — Думаю, единственное, что я действительно получил от этой поездки, так это Соде и Мелдаль.