Ничего она ему не сказала, конечно же. Не смогла. Вышла в прихожую, улыбнулась как обычно. Сдержанно и приветливо. И еще немножко смущенно, будто устыдилась своих решительных мыслей. Перекинулись парой обычных фраз – как доехал, ужинать будешь, дядя Хельмут привет передавал…

Потом она долго лежала без сна, пялилась, как сова, в пустоту ночного окна. Лёня тихо посапывал рядом, утомившись длинным хлопотным днем. Ну вот что она за уродец такой? Неужели так трудно было выдавить из себя это проклятое «люблю»? Вот зря говорят, что, единожды солгав, потом якобы остановиться уже не можешь. Ничего подобного. Это «единожды солгав» потом вообще обман через себя не пропускает – ни во благо, ни без блага… Так что лучше и не нужно ничего такого. Пусть все идет как идет. А если, как Маруся пугает, проворонит она Лёнину любовь, значит, так тому и быть. Пусть все по справедливости будет. Если Лёне настоящая, полноценная половинка на пути встретится, Майя и самоустранится тут же. Может, даже и с легкостью. Потому что права Маруся – она, наверное, и есть из породы тех слепых идиоток, у которых зрячие да умные прямо из стойла мужей уводят. Как, впрочем, и женихов тоже…

После защиты диплома она сама нашла себе работу. Не ахти какую, конечно, – журналисткой устроилась в хилую коммерческую газетенку. В те годы их развелось великое множество, газетенок этих, как поганок на старом пеньке. Вроде и тоже на грибы похожи, а есть нельзя. Зато народец там подобрался веселый, умненький, в меру циничный, серьезностью сознания не обремененный. И на работу она ходила с таким же удовольствием, как раньше на учебу. И даже привычка складывать в сумку бутерброды, чтоб на всех хватило, тоже сохранилась. И деньги взаймы давать. И в дом к себе всех тащить. Правда, поначалу эти ее привычки были местным газетным народом неправильно истолкованы, то есть занесли ее в разряд скучающей около мужа да ищущей приключений дамочки, и даже без предложений двусмысленных не обошлось, но потом все образовалось. В общем, приняли ее хорошо: кто за своего парня, кто за добрую мамку, кто за подружку-выручалочку. Успевай только поворачивайся во всех этих ипостасях. А в суете да на бегу, да в обычной каждодневной торопливости жизнь движется быстро, как по накатанной колее. Не успела она опомниться – уже и Темка в первый класс пошел. Собрались дома за праздничным обедом, даже дядя Хельмут изволил сестрицыных пирогов по этому случаю откушать. Вообще, он редким гостем в доме был. Как-то не случилось меж ними большой родственной близости. Деловая случилась, и довольно успешная, а родственная – нет. Видимо, и впрямь эти понятия взаимоисключающие. Не должно быть ничего личного в бизнесе. Хотя, Майя знала, все свое имущество в Германии дядя Хельмут Лёне завещал, своих детей у него не было. Но опять же не из любви, а чтоб в чужие руки не попало…

Услышав, как зовет ее из кухни Анна Альфредовна, Майя собрала со стола грязные тарелки и поспешила было к ней, и остановилась в дверях испуганно, глянув свекрови в лицо. Нехорошее было у нее лицо, до голубизны бледное, покрытое блестящей испариной. Анна Альфредовна сидела на стуле, вцепившись дрожащими ладонями в край стола. Подняв на вошедшую Майю глаза, тихо проговорила, будто извиняясь:

– Маечка, поди в мою комнату, там на прикроватном столике пакет с лекарствами лежит, принеси мне… Только Лёню с Хельмутом не пугай, пожалуйста…

Сбросив тарелки в раковину, Майя ветром метнулась через гостиную в комнату свекрови, провожаемая удивленными взглядами мужчин. Когда вернулась, они уже толклись около Анны Альфредовны, и она улыбалась им виновато и страдальчески. Роясь дрожащими руками в мешочке с лекарствами, повторяла упорно:

– Лёнечка, прекрати паниковать… Лёнечка, ну какая «Скорая»? Сейчас, сейчас все пройдет… Вот, я уже таблетку выпила…

Лёня все же «Скорую» вызвал. Сердитый молодой врач долго и озадаченно пялился в шуршащую под его руками ленту кардиограммы, хмыкал многозначительно, потом обратился к Лёне со странным вопросом:

– Вы настаиваете, чтоб мы ее забрали?

– А что у нее? – озабоченно подвинулся к нему Лёня, тоже пытаясь заглянуть в эти непонятные и пугающие острые углы, пришедшие тревожными сигналами прямиком из материнского сердца.

– Ну, как вам сказать… Инфаркта вообще-то нет. Она давно у кардиолога наблюдается?

– А… Я не знаю…

– Ну как же… Вы ей кем приходитесь?

– Я? Я сын…

– Что ж вы, сын, маминым здоровьем даже не интересуетесь? У нее сердце больное, а вы…

– Перестаньте… Перестаньте немедленно, прошу вас… – подала вдруг слабый, но решительный голос Анна Альфредовна. – У меня замечательный сын, и вы не имеете права… Я сама не ставила его в известность, он и не знал ничего…

– Мама, но почему? – растерянно развел руками Лёня. – Как же так, мама…

– Ну что, Максим, забираем? Или как? – деловито подняла на врача глаза молоденькая медсестричка, сгибая в локте руку Анны Альфредовны после проведенной инъекции.

– Я никуда не поеду. Мне уже лучше, спасибо, – быстро проговорила Анна Альфредовна и даже попыталась улыбнуться бледными губами, – нет, правда, не поеду. Я завтра участкового врача вызову…

– Вам бы обследоваться надо в хорошей клинике, – проговорил уже более душевно молодой врач Максим, собирая свой чемоданчик, – мы-то что, мы вас в районную поликлинику сдадим, и все. А вам в кардиологический центр лечь надо. Он платный, конечно, но, судя по всему, вам по карману будет…

– Да, да, конечно! – торопливо и виновато бросился к нему Лёня. – Да, мы завтра же туда обратимся! Прямо с утра!

– Направление можно взять в вашей поликлинике. Всего вам доброго, до свидания, – уже на ходу проговорил врач, быстро продвигаясь по гостиной и не обращая внимания на подскочившего из кресла дядю Хельмута. Майя с Лёней поспешали за ним след в след, одинаково – да, да, мол, конечно, мы все поняли, спасибо… Когда за медиками закрылась дверь, переглянулись растерянно и тревожно и так же вместе, плечом к плечу, быстро прошли в комнату Анны Альфредовны. Она улыбнулась им обычной своей доброй и виноватой улыбкой, махнула рукой вяло и беспечно:

– Идите, идите, ребята. Я спать буду. Медсестричка сказала – я должна заснуть после укола. Идите…

– Темочка, скажи мне… Бабушка часто таблетки пила? – тут же попыталась устроить сыну допрос Майя. – Часто, да? А почему ты нам с папой ничего не говорил? Да, я понимаю, конечно. Бабушка не велела… Но все равно надо было сказать, Темочка…

– Да отстань ты от него! – грустно пресек ее запоздалые воспитательные экзерсисы Лёня. – Чего ты парня чувством вины нагружаешь! Лучше спать отправь. Вон, время десять часов уже. Ему ж в школу завтра. Кстати, кто его теперь в школу водить будет? И встречать? Может, ты с работы уйдешь, пока мама не поправится?

– Да, Лёнь. Уйду, конечно. Это само собой, разумеется. Господи, никак не могу от чувства отделаться, что мы ее просто загнали…

– Не говори… Меня тоже – как током пробило. В общем, я прямо с утра в этот сердечный центр поеду – договариваться. Потом маму туда повезу. Оплачу все, чтоб по высшему разряду… А если понадобится, за границу ее увезем. В Швейцарию, в горы. Или я не знаю куда…

– Ладно, Лёнь. Все будет хорошо. Ты иди, уложи сам Темку, ладно? А я около Анны Альфредовны ночь посижу. Мало ли что…

Проснулась она от привидевшегося во сне кошмара. Хотя, может, это и не совсем кошмар был, просто неприятное такое сновидение, на явь похожее. Будто бьется к ней в окно большая черная птица, машет крыльями, скребет по стеклу коготками. Надо бы подойти, отогнать, да сил нет встать. А птица бьется упорно, и вот уже клювом острым стучит, и стекло звенит жалобно – сейчас треснет…

– Маечка, что ты… – открыв глаза, услышала она слабый тревожный голосок Анны Альфредовны. – Ты так стонала сейчас жалобно…

– Ой, я разбудила вас, да? – встрепенулась Майя. – Вот же, сиделка бестолковая… Хотела ваш сон покараулить, а сама разбудила…

– Ничего, Маечка. Может, и хорошо, что разбудила. Мне как раз поговорить с тобой надо. Я ведь давно хочу поговорить да все откладываю.

– Да, я слушаю вас, Анна Альфредовна, – с готовностью склонилась к ней Майя, – о чем вы хотели со мной поговорить?

– О Лёне, Маечка. Вернее, я даже не поговорить, я попросить тебя хотела…

Прикусив губу, она замолчала, будто собираясь с мыслями. Потом, вздохнув, снова заговорила:

– Я ведь тоже мужа своего не любила, Маечка… Он меня любил, а я его – нет, не любила. А когда он умер, поняла вдруг, что дороже его у меня на свете никого и не было…

– А… Почему вы решили, что я…

– Да не слепая я, Маечка. Я ж все вижу. Только ты не думай, что я обвиняю тебя в чем. Наоборот, я тебе благодарна, что ты любовь моего сына приняла. Так уж положено, видно, многим по судьбе женщинам, чтоб быть за мужскую любовь ответчицей. Ты уж так и живи, Маечка. Поверь, вовсе не плохая это судьба. И не казнись, что Темочка не Лёнин сын. Пусть он об этом не знает ничего.

– А с чего вы… – начала было Майя и осеклась.

– Да знаю, знаю я все. И понимаю тебя. Мы ж с тобой из одного города, а он не такой и большой, чтоб злые сплетни мимо тебя проходили. У Лёни же не может быть своих детей, он в детстве очень тяжелую форму свинки перенес. Он и не помнит об этом. Что ж, зато через тебя ему сыночка бог послал. Не бывает плохого без хорошего, Маечка. Так что ты зря казнишься, правда. Я тебе очень благодарна за Лёню. Не пришлось ему маяться своей любовью, ты всегда с ним рядом. Спасибо тебе, Маечка.

– Ох, Анна Альфредовна… – только и смогла выдохнуть Майя, схватившись за пылающие щеки. – Вы… Вы… Я даже не знаю, какая вы…

– Я всего лишь мать, девочка, – улыбнулась Анна Альфредовна. – Обыкновенная любящая мать. И ты тоже такой матерью будешь. Храни вас всех господь, живите дружно.

– Вы так говорите, будто… Мне даже страшно, Анна Альфредовна! Вы как себя чувствуете? – снова тревожно склонилась к ней Майя.

– Да нормально я себя чувствую. Сейчас снова засну. Ты иди к себе, Маечка. Ну что это за ночное дежурство, будто я умирающая старушка какая! Иди-иди, спать ложись! И помни, что я тебе сказала. Не смей казниться, слышишь? Здесь нет обмана, здесь только судьба… Все, иди, Маечка…

Она вздохнула легко, закрыла глаза и вскоре и впрямь уснула, задышала ровно. Майя поднялась из кресла, на цыпочках прошла в спальню, по пути заглянув в Темкину комнату. Мальчишка спал на боку, обхватив себя худыми руками и подтянув к животу ноги, одеяло валялось на полу рядом с кроватью. Подойдя, Майя накрыла им сына, подоткнула со всех сторон. Темка, чуть всхлипнув во сне, перекатился на спину, повернувшись к ней лицом – хорошеньким, чистым, трогательным. До ужаса обаятельным лицом юного мальчика Харатьяна…

Анна Альфредовна умерла этой же ночью, во сне. От остановки сердца, как сухо констатировала проведенная медэкспертиза. На похороны приехали Алевтина с детьми да несколько подруг Анны Альфредовны из их города – родственников, кроме Лёни, Майи, Темки и дяди Хельмута, никаких больше не нашлось. Еще несколько соседок по дому пришло, с которыми добрейшая Анна Альфредовна успела подружиться. И девчонки Майины, студентки бывшие, пришли, кто после учебы в Питере остался. И нынешние ее сослуживцы. Майя плакала, не переставая, заходилась в сухих рыданиях до истерики, до икоты – даже Алевтина посматривала на нее чуть встревоженно и самую малую капельку ревниво, если можно говорить о ревности в таком скорбном случае. А Лёня, наоборот, весь в себе замкнулся. Будто не слышал никого, не видел и только сильно вздрагивал, когда к нему кто-нибудь обращался. Смотрел сквозь очки грустно-вопросительным взглядом, не мигая, будто держал от себя на расстоянии. Потом, после похорон, когда все разошлись-разъехались, они долго еще так жили: Майя ходила с опухшими от ночных слез глазами, а Лёня – весь полностью в себе, там, внутри, пугая всех своим немигающим грустным взглядом. Меж собой они об этом почти не разговаривали, каждый свою виноватость собственным грузом на душе нес, на другого переложить не пытаясь.

Вскоре, впрочем, жизнь взяла свое, отставила эту виноватость на второй план. Нет, совсем она не ушла, конечно же, просто съежилась темным клубочком и закатилась в дальний уголок души. У многих людей, бывает, она так и живет по уголкам всю их жизнь, очень редко о себе напоминая. Потому что ее, жизнь, с каждодневными и обыденными хлопотами, не отменишь, ею же жить надо, бежать куда-то надо, торопиться, суетиться ради детей да хлеба насущного. Утром мужа на работу проводить, сына в школу отвезти, потом обед, потом снова в школу, потом английский, потом немецкий, потом спортивная секция… А вечером – такая же круговерть: ужин, уроки, муж, вусмерть голодный и уставший, с работы пришел… Нет, конечно, Майя понимала, что по большому счету это для нее не такая уж и круговерть, конечно. Круговерти больше у тех, кто при таком же раскладе наравне с мужьями еще и работать должен. Все это Майя понимала и к жизни своей никаких претензий не предъявляла. Хорошая у нее была жизнь. Одни только прогулки по любимому городу чего в ней стоили! Она эти прогулки для себя «лечебными» называла – как тоска подожмет, так руки в ноги – и вперед по знакомому, с годами сложившемуся маршруту…