Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла

Бекки начинает закрывать дверь.

– Это насчет Кэйтлин. Вы ведь знакомы? – Мама просовывает ногу в дверной проем – решительно, как полицейский из спального района или торговый агент. Бекки смотрит на мамины сапоги, потом на свои голые ноги и осторожно приоткрывает дверь.

– Я бабушка Кэйтлин. Если вам известно, где она, пожалуйста, расскажите нам. Мы знаем, что она бросила университет. И знаем о ее беременности.

– Какого… – Бекки округляет глаза и кусает губу – ей все же хватает приличий, чтобы не сквернословить в присутствии старших. Итак, она об этом не знала. Возможно, отсюда следует, что Кэйтлин и не беременна. – Боже, я думала, она…

– Предохраняется? Принимает таблетки? Знает про безопасный секс? – спрашиваю я.

– Кто бы говорил… – Осадив меня, мама поворачивается к Бекки. – Мы так думаем, хотя точно не знаем. Вот как нужно было сказать. Она ушла из дома, мы беспокоимся. Пожалуйста, Бекки, мы не хотим, чтобы она оставалась одна.

Бекки кивает и открывает дверь шире.

– Входите, не мокните под дождем.

В доме пахнет карри и сырым бельем. Из прихожей видна гостиная, а в ней на низком столике стоит косметичка Кэйтлин. Сердце подпрыгивает, я закрываю глаза, чтобы не расплакаться. Чего только я не передумала за эти часы – и вот наконец-то узнала, что дочь в безопасности.

А потом меня берет злость. Мы все чуть с ума не сошли. Она что, совсем о нас не думает?

– Кэйтлин здесь, – говорю я Бекки. – Это ее вещи.

– Нет, то есть да, она у меня остановилась. Но сейчас на работе. – Бекки мнется, хватает с перил джемпер, одевается. – Она попросилась пожить, сказала, что хочет разобраться в себе, пока не найдет квартиру и все такое. У нее были какие-то… проблемы. Мы не то чтобы много говорили, можно сказать, вообще не говорили. Она все время работала, так что… – Бекки заглядывает в гостиную, где виднеется спальник и кое-какая одежда, разбросанная по ковру. – Я первый раз слышу, что она беременна, а она, м-м-м, она вообще-то уже две недели здесь… Обычно Кэйтлин все мне рассказывает.

– Где она работает? – спрашиваю я. Судя по тому, что Бекки обращается со мной как ни в чем не бывало, Кэйтлин рассказывает ей далеко не все.

– Ну… – По ее опущенным плечам хорошо видно, что именно эти сведения она не горит желанием нам сообщать. – Ну, там…

Последние слова звучат так тихо, что я сомневаюсь, верно ли их расслышала, пока мама громко не повторяет:

– В стрип-клубе?!

Это программка самой первой пьесы, в которой участвовала Кэйтлин. Ей тогда было восемь лет. В школе ставили «Алису в Зазеркалье», и она играла Черную Королеву. Прекрасно помню тот день – я забирала ее из школы, а она выскочила из класса и сказала, что у нее будет роль, целая роль со словами и с песенкой. В ту же секунду мне скрутило живот от страха. Кэйтлин всегда была беззаботной, веселой девочкой – но только среди знакомых. Перед чужими людьми она замыкалась, не хотела ни с кем говорить и пряталась за мою юбку. Объясняла, что не любит, когда на нее смотрят, и добавляла, округлив от страха глаза: «Это ведь может быть кто угодно». Я слишком поздно поняла, чего она боится – увидеть отца и не знать, что это он.

Когда Кэйтлин только пошла в школу, первые недели были сущим кошмаром: каждое утро по дороге на детскую площадку она рыдала с такой неподдельной скорбью, что я всерьез подумывала, не забрать ли ее домой насовсем. «Я никого не знаю, – всхлипывала она. – Я буду скучать! Почему ты со мной не ходишь?»

Однако со временем она подружилась и с одноклассниками, и с учителями. Как я и думала, ее замкнутость постепенно сошла на нет, и Кэйтлин стала веселой озорницей, всеобщей любимицей. Вот только за последние годы в ее школьной жизни все оставалось по-прежнему: даже классный руководитель ни разу не поменялся. И хотя Кэйтлин уже играла ослика и овечку в рождественских постановках, ей еще не приходилось стоять на сцене одной, читать роль или петь. Я была уверена, что она не справится, и думала о том, как спасти мою малютку от тяжелого разочарования. Я должна была ее защитить и на следующий день, придя за ней в школу, решила поговорить с учительницей. Кэйтлин отбежала поболтать с подругами. Я смотрела, как она резвится, и объясняла мисс Грейсон:

– Боюсь, она не справится. Помните, какая она была стеснительная? Нельзя ли как-нибудь поменять ей роль?

– Что вы, Кэйтлин просто счастлива! – возразила мисс Грейсон. – И отлично справляется на репетициях.

– Да, но там на нее не смотрит целый зал чужих людей.

– По-моему, вы ее недооцениваете – Несмотря на улыбку и теплый тон, мисс Грейсон явно была недовольна тем, что я не верю в способности Кэйтлин. Я больше не повторяла просьбу – только подумала: вы еще увидите. Когда она застынет от ужаса или убежит со сцены, захлебываясь от слез, – вот тогда вы увидите.

Костюмы для школьных пьес ниспосланы матерям в испытание. Я терпеть не могла их шить, поэтому на помощь пришла мама, и мы управлялись втроем: она командовала, Кэйтлин оттачивала навыки примадонны, а я сшивала вместе обрезки ткани. Впрочем, все были счастливы и много смеялись. Кэйтлин читала нам роль и пела песенку, пока мы наряжали ее в красное платьице и красили картонную корону.

Я хотела, чтобы подготовка длилась вечно. Даже надеялась, что Кэйтлин в последний момент подхватит простуду или охрипнет, и это ее спасет.

И вот настал день представления. Я вошла в зал за полчаса до начала, чтобы занять место в первом ряду – оттуда было удобнее подхватить безутешную дочь, когда она в рыданиях убежит со сцены. И между прочим, за него пришлось побороться. Другие матери – настоящие, при мужьях, те, что носят парки и пекут торты для ярмарок, – уже побросали на стулья свои кардиганы. Почти все здесь меня недолюбливали. Я была неизвестной величиной: высокие каблуки, яркая губная помада и никакого мужа на горизонте. Во мне видели угрозу. Когда перед спектаклем нас попросили из зала и я встала поодаль, притворяясь, будто читаю книгу, остальные мамаши собрались в группы и перемывали мне косточки – во всяком случае, я была в этом уверена. В общем, переложить чужой кардиган на соседний ряд – это с моей стороны было очень смело. Однако я думала лишь об одном: нужно быть на виду у Кэйтлин, когда понадоблюсь, утешить и защитить ее.

– Это место занято, – сказала мне мамаша из школьной мафии, той, что организует лотереи и продает билеты старушкам, которым и на еду-то едва хватает.

– Уже нет. – Я скрестила руки на груди, опустила свой широкий зад на крохотный стульчик и наградила ее взглядом, в котором ясно читалось: «Только сунься, стерва, я тебе руки оторву вместе с твоей дурацкой челкой».

Она отступила, и я осталась на первом ряду. Визгливый голос, повествующий прочим мамашам, что я чудовище и веду себя «совершенно неподобающе», раздавался, пока в зале не погас свет. А потом мисс Грейсон забренчала на пианино, и я сжала кулаки, так что ногти впились в ладони.

Бедняжка Кэйтлин.

В первых сценах она не играла. Родители в зале кашляли и шаркали, дети на сцене перешептывались и махали матерям. Я убеждала себя, что таковы все школьные пьесы, но успокоиться это не помогало. Провал был неизбежен. Каким горьким разочарованием он станет для Кэйтлин, как трудно ей будет от него оправиться!..

А потом она вышла на сцену в своем красном платьице и картонной короне и… поразила всех.

Я сидела с открытым ртом, глядя, как она играет – величаво, по-королевски, так, что зал смеялся после каждой шутки и негодовал всякий раз, когда она приказывала отрубить кому-нибудь голову. Она затмила всех детей на сцене – еще бы, ведь это была Кэйтлин! Моя девочка нашла свою стихию. Правда, когда дело дошло до песенки, вместо королевского тона она вывела мелодию тоненьким голосочком восьмилетней девочки – и тем не менее пропела все без запинки. Зал разразился аплодисментами, Кэйтлин с гордостью посмотрела на меня, и мне стало ясно: мисс Грейсон была права, а я ошибалась.

В тот вечер я узнала кое-что о Кэйтлин и о себе. Я поняла, что моя дочь не застыла на месте, а меняется и растет, и никому – особенно мне – не дано угадать, где ее предел. Быть матерью – значит защищать своих детей от несчастий и боли, но также и доверять им выбор жизненного пути; верить, что даже без вашей поддержки они все равно добьются успеха.

Девушка медленно и лениво выделывает на шесте пируэты – зажимает его между бедер, повисает вниз головой, царапая грязную сцену акриловыми ногтями, оборачивается вокруг себя и стрижет воздух ногами. Трое или четверо мужчин у сцены наблюдают за ее гибким и хрупким телом, не сводят глаз с маленькой груди, которую и грудью не назовешь, с бледной кожи, туго натянутой на ребра, с плоского мальчишеского зада и скучающего лица. Что ж, эта хотя бы трусики не скинула.

Я рада, что не работаю в клубе, где принято снимать с себя все, хотя и у нас в отдельных кабинетах чего только не творится. Мне об этом знать не положено, вот я и делаю вид, будто не в курсе, какая возможность для заработка есть при желании у танцовщиц. И они так невзначай ею пользуются, будто речь идет о ночной смене в супермаркете. Вот что меня больше всего поразило, когда я весной сюда устроилась: легкость, с какой они, тем или иным способом, продают свое тело. Здесь не найдешь образованных девушек с хорошим воспитанием, о которых пишут в воскресных приложениях к газетам – тех, что пошли в стриптизерши из любви к постмодерну или чтобы платить за учебу. Нет, здесь работают те, у кого нет ни выбора, ни будущего. Дальше следующего танца они не загадывают. Это видно по лицам. У меня тоже нет будущего: ни диплома, ни парня, и шансы один к одному, что я унаследовала болезнь, от которой мозг начнет деградировать раньше, чем я успею найти свое место в жизни. Мама не сразу узнала, что у нее есть этот ген, вот и я пока не знаю. Впрочем, даже сейчас, когда можно все выяснить наверняка, я не хочу этого делать. Потому что есть одно решение, которое нужно принять, думая не о том, что может случиться, а о том, какой я на самом деле человек.

И я это решение приняла: я хочу сохранить ребенка.

Мама воспитала меня на книгах Джейн Остин и сестер Бронте. Я выросла с верой в святость любви, в то, что секс и романтика неразрывно связаны, а невероятное стечение обстоятельств может спасти самое отчаянное положение. Даже в нашем женском мирке, где не было ни отца, ни дедушки, ни братьев, я мечтала о непогрешимом герое, который станет ключом к моему счастью. Как Грэг, который появился у мамы, и она… успокоилась. Словно он был ее недостающим кусочком, а мама искала его, даже не зная об этом, и вот наконец нашла.

Впрочем, до Грэга она тщательно оберегала свою личную жизнь. Никто из ее мужчин не ночевал у нас, не оставался на чай, не набивался ко мне в друзья. Я иногда думаю – может, зря мама не показала мне с самого начала, что отношения приходят и уходят, что люди могут тебя использовать, причинять тебе боль, говорить одно и тут же отказываться от своих слов. Впрочем, это не помогло бы – слишком страстно я верила в любовь. В детстве я долго была уверена, что мама предпочла остаться одна, потому что по-прежнему любит отца, этого призрачного героя, который, я в этом не сомневалась, однажды вернется и заявит на нас права. Однако он не вернулся, а если и вспоминал за последние двадцать лет о маме, то обо мне не думал ни секунды. Я для него не существовала. Все эти годы я боялась, что случайно его встречу, и боялась совершенно напрасно – он-то вовсе об этом не беспокоился.

Конечно, когда мама рассказала правду, я обиделась и разозлилась. Новость оказалась такой тяжелой, и я сбежала из дома, хотя нужна семье, и вернулась в это место, которое надеялась больше никогда не увидеть. Почему? Не знаю. Но и остаться я не могла. Дома я бы злилась на маму. А мне нельзя на нее злиться.

Особенно после того, как я по собственному легкомыслию потеряла отца своего ребенка.

Я смотрю на часы – начало четвертого. Клуб в это время почти пустой, не считая пары завсегдатаев да тусовки парней в деловых костюмах – холостяцкая вечеринка или чей-нибудь день рождения. Через двадцать минут дверь вытолкнет меня в большой неприветливый мир с его автомобильными выхлопами, выделенными полосами, круглосуточными супермаркетами и острой необходимостью принимать решения… Я хочу к маме – хочу попросить ее о помощи, – но не могу. Нельзя, чтобы она узнала, во что я вляпалась.

В бар входит старик, который появляется здесь раз в четыре недели, с каждой пенсии. Я ставлю перед ним стопку виски, разбавленного дешевой имитацией разливной колы, все как он любит. Он поворачивается на табурете и, облизываясь, наблюдает за окончанием танца. Как странно видеть людей, которые приходят сюда по своей воле…