Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла

Мама смотрит на дневник, зажатый в руке, и по ее лицу пробегает тень воспоминания.

– Вот черт, – бормочет она. – Прости, Пол. Простите, э-э… миссис Самнер.

Элис молча обводит нас взглядом.

– Я не хочу тревожить детей, – наконец говорит она.

– Конечно, – кивает мама. – Мы все понимаем. Я здесь только ради Кэйтлин, ради моей девочки. – Она смотрит на Пола, который уставился на нее как на привидение.

– Все в порядке. – Элис улыбается мне: неуверенно, но искренне. – Проходите, выпейте с нами чаю. Пол будет рад вспомнить старые деньки. Вижу, у вас к нему важный разговор.

– Вы куда-то собирались… – говорю я.

– Пустяки, спортзал подождет до завтра. Ну же, Пол, Клэр, наверное, неуютно в чужом доме. Она приехала издалека и хочет поговорить с тобой, так что, будь добр, посиди с ней на кухне, ладно? И не тревожься так. Конечно, у тебя раньше были девушки, в этом нет никакого секрета. Ты у меня тоже не первый – хочешь верь, хочешь нет. Не разводиться же нам из-за старых дел.

Элис забирает у мамы плащ и ведет ее на кухню. Мы с Полом обмениваемся осторожными взглядами. Я пожимаю плечами и спускаюсь следом по лестнице.

– У моей бабушки тоже была болезнь Альцгеймера, – говорит Элис, разливая чай. Две ее дочери смотрят на нас, будто мы свалились с луны; так оно, в общем, и есть. – Помню, я тогда думала: это же почти как путешествовать во времени.

– Я всегда об этом мечтала, – говорит мама, улыбаясь девочкам. – Подружиться с Анной Болейн или потусоваться с Клеопатрой. Меня зовут Клэр, а вас?

Сестры отвечают на ее улыбку, как всегда делали ее ученики, и Элис, глядя на них, успокаивается.

– Меня – Ванесса, а ее – Софи. – Старшая, с темными, как у меня, волосами, кивает на младшую сестру-блондинку.

– Очень рада познакомиться. И спасибо за гостеприимство, мы ведь свалились вам на голову прямо посреди ужина.

– Ничего страшного, – говорит Софи. – Ужин готовил папа, вышло не очень здорово.

– А зачем вы пришли? Вы папины друзья? – спрашивает Ванесса.

– Когда-то были. – Мама мельком смотрит на Пола, который стоит, скрестив руки, и не желает садиться за стол. – Но здесь я для того, чтобы уладить дела моей дочери, до того как… до того как я отправлюсь навестить Клеопатру.

– Понимаю, – говорит Элис. Она садится между дочерьми. – Это разумно.

Я улыбаюсь сестрам и стараюсь не пялиться на них в поисках сходства, но, похоже, зря беспокоюсь: Элис пристально глядит на меня, потом на Ванессу, потом на маму. Кажется, наша страшная тайна больше не тайна – Элис сама догадалась о том, во что Пол не хотел поверить.

– Итак, вы пришли поговорить о прошлом, и это как-то связано с вашей дочерью? – Даже после всего, что случилось, она обращается с мамой, как со здоровым человеком.

– Да, – говорит мама. И, должно быть, угадав вслед за мной ход ее мыслей, добавляет: – Хотя, наверное, не стоит говорить об этом при детях.

Пол кивает, однако Элис не дает ему ничего сказать.

– Нет-нет. Мы – одна семья. Что бы ни случилось, мы должны быть вместе.

Я глубоко вздыхаю, и мама берет меня за руку.

– Дело в том, что, когда мы с Полом встречались, я забеременела, – прямо говорит она. – Я решила сохранить ребенка, но не хотела сохранять отношения. Нет, не совсем так. Я очень любила Пола, но знала, что мы не созданы друг для друга. Поэтому написала ему письмо, которое так и не отправила. И я ничего не сказала ему о Кэйтлин. Это была моя ошибка.

– Понимаю, – осторожно говорит Элис, ободряюще улыбаясь дочерям, которые сидят с широко отрытыми глазами. Она внимательно смотрит на меня. Я выдерживаю взгляд.

– Кэйтлин приехала в Манчестер, чтобы рассказать Полу… ну, наверное, о том, что она существует. Это я ее попросила. Я хотела все исправить. А он, он повел себя не так, как мы рассчитывали. Я едва уговорила Кэйтлин не сразу возвращаться домой. И приехала ей на помощь – сказать… что это правда. У меня есть доказательство.

У Элис на глазах блестят слезы.

– О Пол, – говорит она. – Как ты мог усомниться? Посмотри на нее, это же твоя копия.

Такого я совершенно не ожидала. Меня накрывает волна облегчения: наконец-то во мне разглядели цельную личность, наконец-то я знаю, кто я, – и это чувство подарил мне не Пол, а Элис.

– Все было так неожиданно. Я думал о тебе и о девочках. – Он смотрит на меня. – Прости, что задел твои чувства. Мне очень жаль. Я был неправ…

Мама сует ему в руки раскрытую книгу, и Элис встает у него за плечом, чтобы прочитать письмо.

Ванесса отвечает на мою улыбку и пихает локтем сестру, чтобы та тоже улыбнулась.

– Полный звездец… – говорю я. – Упс, извиняюсь…

Девочки хихикают.

Дочитав письмо, Пол смотрит на маму. На короткий миг в их взгляде мелькает узнавание, немое здравствуй и прощай. Мама едва заметно кивает. Пол поворачивается ко мне и каким-то странным образом преображается. Его глаза, прежде настороженные, впервые видят меня по-настоящему. А я впервые смотрю в лицо своему отцу. Мир уже никогда не будет прежним.

– Я ничего не знал, – произносит Пол. – Столько лет…

– Я сама виновата, – говорит мама. – Я решила, что справлюсь одна, но никогда не спрашивала себя, как с этим справится Кэйтлин.

– Не подумайте, будто нам что-то нужно, – заверяю я Элис, потому что обращаться к ней легче, чем к отцу. – Мама просто хотела, чтобы мы встретились. Нам не нужны деньги, даже связь поддерживать не обязательно, если не хотите.

– А чего хочешь ты? – спрашивает Элис.

– Подружиться с вами, – говорю я и тут же понимаю, что это правда.

– Так она что, наша сестра? – спрашивает Ванесса. – С тех времен, когда папа встречался с этой леди?

– В двух словах, так и есть. – Элис с улыбкой смотрит на Пола. – Хотя нужно еще многое осмыслить, да, дорогой?

Пол на минуту закрывает глаза руками.

– Я все не мог понять, почему ты сбежала, – произносит он наконец. – Я несколько недель искал тебя, чтобы задать этот вопрос. Потерять тебя оказалось больнее, чем я думал. Пока я не встретил Элис, ты была самым важным человеком в моей жизни. Почему же ты ничего не сказала…

– Знаю, – говорит мама. – Знаю. Я отняла у вас обоих двадцать чудесных лет, которые вы могли провести вместе. И вот мы, чужие люди, сидим за одним столом. Но мы не вечно будем чужими. По крайней мере, вы двое, я надеюсь, еще подружитесь.

– Ты останешься в Манчестере? – спрашивает меня Пол.

– Вряд ли, – неуверенно отвечаю я. – Я нужна маме…

– Нет, – возражает она. – Мне нужно, чтобы ты была счастлива и жила своей жизнью. Навещай меня иногда, этого будет достаточно.

– Что ж, – говорит Элис. – Мы бы хотели подружиться с тобой, Кэйтлин. Если подумать, это настоящее чудо. – Она со смехом всплескивает руками. – Да, нам еще предстоит к нему привыкнуть. И тебе необязательно оставаться в Манчестере – мы могли бы ездить друг к другу в гости по очереди. Будет немного хлопотно, но все равно чудесно, я знаю.

– Вы мне нравитесь, – улыбается мама. – Да, очень нравитесь.

Элис подходит к маме, и они обнимаются. А Пол – наш отец – наблюдает за ними с таким лицом, что я, Ванесса и Софи не можем удержаться от смеха.

Это обложка «Голубой рапсодии» – пластинки, которая досталась маме от моего дедушки.

Когда мне было двенадцать, все девочки в школе перестали со мной разговаривать. В каждом классе есть свой изгой, и в тот раз выбор пал на меня – я так и не поняла почему. Меня это ужасно расстроило. Что я сделала не так? Мама тогда перешла работать в другую школу, поэтому я приходила домой раньше ее. Однажды вечером она застала меня сидящей на лестнице. Я плакала навзрыд.

– Что случилось?

Мама бросила сумки и поспешила меня обнять. Я уткнулась в облако рыжих волос, пахнущих кокосом – сколько себя помню, она никогда не изменяла этому шампуню, – и рассказала про свою беду. «Это они от зависти, – утешила меня мама, – ты ведь самая умная и красивая, вот мальчики больше ни на кого и не смотрят». Я знала, что это неправда, но от того, что мама так хорошо обо мне думает, на душе стало легче. Я была в трудном возрасте, гормоны бушевали, словно фейерверк. Я изо дня в день менялась и не узнавала себя – и в том, как выглядела, и в том, что чувствовала, каким была человеком.

Мама сказала, что мне нужен пояснительный танец.

Помню, я рассмеялась сквозь слезы. Это было так на нее похоже – ляпнуть что-нибудь жутко глупое, только чтобы я улыбнулась.

– Нет, серьезно. – Она скинула школьные туфли, расстегнула узкую юбку и позволила ей упасть на пол, а сама осталась в одних колготках.

– Мама! – воскликнула я. – Что ты делаешь?!

– Готовлюсь к пояснительному танцу, – ответила она и пошла в гостиную. – Не отставай!

В гостиной она задернула шторы, отчего комната наполнилась розоватым сиянием. В углу стоял старенький проигрыватель, принадлежавший ее отцу, а под ним хранились пластинки, которые мама иногда перебирала, но никогда на моей памяти не слушала.

– Так, – сказала она, – вот это нам подойдет. Джордж Гершвин, «Голубая рапсодия».

– Ты спятила, – сказала я, когда она включила вертушку. Неужели мама решила, что меня развеселит какая-то старперская музыка?..

Из гигантских колонок, которые так долго служили мебелью, что я забыла их истинное предназначение, раздался треск и шум. А потом полилась мелодия. Одинокий дрожащий голос кларнета прорезал воздух так внезапно, что я чуть не подпрыгнула, затем и его, и мягкие ритмы фортепиано накрыло оркестровой волной. Я стояла и слушала, не шелохнувшись.

– Танцуй! – скомандовала мама, делая вокруг меня пируэты и взмахивая руками над головой. – Давай танцевать! Мы в Нью-Йорке, на улицах полно машин и людей, из-под земли идет пар и вздувает наши юбки, будто мы кинозвезды.

Я топталась на месте и смотрела, как мама кружится по гостиной. Мне всегда казалось, что классика – скрипки и все такое прочее – сплошная скука. Но эта музыка… Она привела меня в трепет. Я закрыла глаза и увидела небоскребы, старомодные желтые такси и женщин, спешащих по улицам, в перчатках и шляпах.

– Танцуй! – Мама схватила меня за руку и потянула за собой. – Танцуй!

В двенадцать лет я была стеснительной и плохо владела своим новым, еще только формировавшимся телом. Однако чем больше я смотрела на маму, тем больше музыка меня увлекала, пока, сама не заметив как, я впервые за долгое время не перестала думать о том, как выгляжу со стороны, и не отдалась танцу. Мы пронеслись мимо проигрывателя, и мама включила звук на полную мощность.

Внезапно музыка грянула по всему дому, и в каждом углу, куда проникла мелодия, для меня открылся удивительный новый мир. Мы, резвясь, носились по лестницам, перебегали из комнаты в комнату, прыгали на кроватях. Мама даже включила душ, сунула голову под ледяную воду и с криком выскочила из ванной. Я сделала то же самое. А затем музыка достигла кульминации, мама распахнула шторы в гостиной, раскрыла окна и кухонную дверь, и я почувствовала, что сейчас взлечу. Мы выбежали в сад, она схватила меня за руки и кружила, кружила, смеясь, пока мир вокруг не слился в разноцветный вихрь, а мы не рухнули на траву. Нас грело весеннее солнце, трава щекотала шею, а мы держались за руки, на седьмом небе от счастья.

– В мире полно людей, которые захотят тебя расстроить, Кэйтлин, – сказала мама. – И полно вещей, от которых ты будешь грустить и сердиться. Но это всего лишь люди и вещи, а ты – ты танцовщица. Танцовщицы не сдаются.

Это звучало ужасно глупо и бессмысленно, однако я до сих пор иногда вспоминаю те слова и те безумные полчаса, когда мама в одних колготках танцевала со мной по дому под звуки «Голубой рапсодии». И, по-моему, именно в те полчаса я на всю жизнь научилась не унывать.

Оказалось, что Эстер любит гостиницы. Конечно, они ей не в новинку, просто раньше она была слишком маленькой, чтобы придавать им значение, зато сейчас пришла в восторг от того, что живет в большом доме, где полно спальных комнат, и ей приносят любую еду, какую захочешь, и можно спуститься в кафе или искупаться в собственной ванной. Как раз там она и сидит, по уши в мыльной пене, пока мама поет ей песенку. Конечно, не спать допоздна – это безобразие, но я не жалею, что ей разрешила. Очень уж Эстер понравилось в ресторане: в красивом платье, на взрослом стуле, с официантами, которые исполняют любой каприз. Я была рада видеть, как сияет при свечах ее личико, перепачканное в соусе.

Сегодня был хороший день. Долгий и странный. С момента той встречи в саду я еще не сомкнула глаз. Сейчас кажется, что это был только сон – другой мир, другой человек. И все же я счастлива. Может быть, что-то подобное ждет меня за краем обрыва и все окажется не так страшно, как я думала. Ведь не важно, что происходит на самом деле – главное то, что реально для меня.