Я опускаюсь на подушки, совсем измученная надоедливым мотивом, который крутится в голове. Нужно сделать что-нибудь еще — что угодно. Я поднимаю руки. Сквозь опущенные жалюзи пробивается немного света — достаточно, чтобы устроить «театр теней». Смотрите, это зайчик.

Телефонный звонок возвращает меня в реальность, туда, где я не хочу находиться. Целую неделю я почти ни с кем не разговаривала, исключая детей и мою лучшую подругу Беллини. Я смотрю на автоответчик и вижу, что это Артур Розен, старший партнер фирмы, идеальный шеф. Я приподнимаюсь, чтобы ответить, и зажимаю трубку между плечом и ухом.

Минуты две Артур болтает о пустяках, потом говорит:

— Не люблю беспокоить тебя, когда ты нездорова, Хэлли, но у меня к тебе вопрос. Насчет дела Тайлера.

Мы начинаем говорить о делах; я неохотно разыскиваю под одеялом пульт от телевизора и убавляю звук (речь идет о новой линии косметики). Как только разговор будет окончен, закажу себе новый суперэффективный омолаживающий крем для век! И не важно, поможет он или нет, — мне очень интересно, как они умудряются уместить все эти слова на крошечном тюбике.

«Сосредоточься. Сосредоточься». Я слушаю, что говорит Артур. Наш клиент Чарльз Тайлер обвиняется в сексуальном домогательстве, причем обстоятельства очень необычные. Истица утверждает, что мистер Тайлер не дает ей повышения по службе в отличие от других сотрудниц, с которыми он спит. Иными словами, она обвиняет его в том, что он трахается с другими. Я пытаюсь вставить пару реплик, но по большей части стараюсь не разрыдаться. Не хватало еще делиться своей бедой с Артуром. Впрочем, он и сам понимает: что-то не так.

— Хэлли, — нерешительно говорит шеф, — я не хочу лезть не в свое дело, но тебя нет уже неделю. С тобой все в порядке?

Все ли со мной в порядке? Почему вообще кто-то должен обо мне беспокоиться? Муж ушел от меня к женщине, которую зовут Эшли, я валяюсь в постели — уже, наверное, заработала себе пролежни, питаюсь исключительно шоколадным печеньем.

Но я все еще не готова говорить о случившемся. И уж конечно, не с моим шефом — он настолько занят работой, что я узнала о наличии у него детей, лишь когда он пригласил меня на день рождения сына.

— Все нормально, Артур, просто…

— Что?

Не люблю лгать и потому изобретаю версию, близкую к истине:

— У меня… небольшие изменения.

Я не уточняю, какие именно.

— Операция? — спрашивает он.

— Да, да.

Самая настоящая. Билл вынул мне сердце.

Я вешаю трубку и собираюсь с силами, чтобы приступить к следующему пункту плана. Мне казалось, что я сейчас опять заплачу, но слезы уже, кажется, иссякли. Я обхватываю колени руками, принимаю позу эмбриона и начинаю стонать: «Эшли, Эшли, Эшли…», раскачиваясь взад и вперед. «Эшли…»

Эшли. Эшли, черт ее побери. Сколько лет может быть женщине с таким именем? Держу пари, чуть за двадцать. Наверняка блондинка с большой грудью. По профессии массажистка. Когда я заставила себя позвонить Биллу, тот сказал, что я тут ни при чем, — просто он хочет жить полной жизнью и следовать зову сердца. Едва ли это был зов сердца. И никакой это не кризис среднего возраста. Его вообще не существует.

Я не надрываю еще один пакет печенья и не смотрю еще один фильм с участием Мег Райан. Вместо этого я ложусь навзничь и протягиваю руки к свету. Откроем в себе новые таланты. Посмотрите, теперь зайчик прыгает через забор.


Эмили выуживает меня на свет божий.

— Мама, я позвонила к вам в офис, и мне сказали, что тебя нет, — говорит она, позвонив на следующее утро. — Что случилось?

— Эмили, я должна кое-что сказать тебе.

Снова та же фраза. Интересно, достаточно ли она длинная, чтобы успеть понять: сейчас последуют плохие вести.

Судя по всему, моя дочь уже достаточно взрослая, потому что быстро отвечает:

— Не нужно ничего говорить. Я все знаю. Папа тебя бросил. Мне звонил Адам. Папа рассказал ему и велел молчать. Но Адам сказал мне.

Хм. Значит, Эмили знает ситуацию не только в общих чертах. Думаю, она получила исчерпывающий отчет! Но… девочка, кажется, не расстроена? Я ожидала, что Эмили по крайней мере прольет пару слез, узнав, что наш семейный очаг разрушен.

Прежде чем я успеваю спросить, что она думает по этому поводу, Эмили говорит:

— Я просто не могу понять, почему ты лежишь дома и хандришь. Да, папа ушел. Но твоя-то жизнь не закончилась!

— Эмили, ты с ума сошла? Это же твой отец! О чем ты говоришь?

— Я говорю то же самое, что сказала ты, когда меня бросил Пак. Жизнь продолжается. В море еще полно рыбы.

Да, но теперь наживка из меня никудышная. И дело не только в этом. Как можно сравнивать Билла с Паком — этим татуированным идиотом с серьгами в ушах? Он бросил Эмили за неделю до выпускного вечера, и я запретила ему подходить к моей драгоценной дочери ближе чем на пятьдесят шагов.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжает Эмили. Кажется, она знает все — в отличие от большинства подростков, которые только думают, что знают все. — С Паком я встречалась три недели, а вы поженились, чтобы быть вместе до конца жизни. Не повезло, согласна. Но ты всегда была для меня образцом, мама. Ты держала в руках все. Ты сумеешь прожить даже без Билла.

— Билла? — недоумевающе спрашиваю я, удивляясь, с каких это пор «папочка» стал для нее «Биллом».

— Я думаю, будет лучше, если мы станем думать о нем как о постороннем человеке, — рассудительно изрекает Эмили. — Возможно, нам даже стоит называть его Уильям. Это отстраняет.

У меня возникает ощущение, что Эмили успела записаться в общество феминисток. Но, вынуждена признать, она говорит здравые вещи. Уильям. Я пробую имя на вкус. Уильям и Эшли. Эшли. Эмили права: пора остановиться.

Я восхищаюсь ее проницательностью и умом. Но вдруг слышу сдавленные рыдания.

— Подожди секундочку, мама, — просит Эмили, и голос у нее обрывается.

— Эм, с тобой все в порядке? — спрашиваю я.

В ответ раздается громкое шмыганье, и я понимаю, что она плачет. Вот оно! Эмили и в самом деле понимает всю серьезность ситуации, и, пусть даже моя дочь пытается казаться твердой, она поражена в самое сердце. Мне невыносимо хочется обнять ее и успокоить. Мне и самой стало бы от этого легче.

— Прости, мама, — дрожащим голосом говорит Эмили, когда снова берет трубку. — Я очень хочу перенести все как взрослая, но это какой-то ужас. Я просто не понимаю, ведь вы же никогда не ссорились!

— Да, детка. Никто не знает, почему это случилось, И не думай, что ты обязана вести себя по-взрослому. Даже те, кто вдвое старше тебя, не всегда ведут себя по-взрослому.

— А кто приедет ко мне на родительский день? — почти скулит Эмили.

— У тебя по-прежнему двое родителей, которые любят тебя. Мы всегда готовы приехать к тебе вместе, — отвечаю я заученными словами и добавляю уже от себя: — Пусть даже твой отец и повел себя как полный придурок.

Эмили смеется.

— Последнего можно было и не говорить! — Кажется, настроение у нее улучшилось. — Все в порядке. Я знаю, какой несчастной ты себя чувствуешь.

— Все не так уж плохо. Когда два года назад у меня был аппендицит, я мучилась сильнее.

Но тогда по крайней мере мне давали болеутоляющее.

— Слава Богу, мама, — говорит Эмили преувеличенно бодрым голосом. Ее голос звучит точь-в-точь как у девочек из команды поддержки, которых она передразнивала, когда училась в старшей школе. — Знаешь, что тебе надо сделать?

— Что?

— Ты должна пойти прогуляться.

— Прогуляться?

— Вылезай из постели. Двигайся. Ты ведь не тряпка. Ты женщина, — говорит Эмили.


Да, я женщина. Женщина, которую только что бросил муж. Женщина, которая никак не может найти свои чертовы кроссовки. Я во второй раз начинаю рыться в шкафу. Подождите. Я женщина, у которой нет кроссовок. Может быть, поэтому Билл меня и бросил? Я снова ударяюсь в слезы.

Нет, я справлюсь. Вот что такое моя нынешняя жизнь — попытка совладать с собой. У меня есть спортивные туфли для бега, теннисные тапочки, ботинки, шлепанцы, мокасины, «лодочки» для офиса и туфли на высоченной шпильке, которые я надевала дважды. В чем-то из вышеперечисленного мне предстоит покорить вершину.

Я надеваю свои самые прочные кеды, бросаю в рюкзак пару бутылок воды и кое-что из съестного. У меня созрел план! Куда я иду? Куда глаза глядят. Это — метафора моей жизни. Только я не знаю, где это и как туда добраться.

— Ты встала! — кричит кто-то сзади.

Я взвизгиваю от неожиданности, оборачиваюсь и вижу свою лучшую подругу Беллини Бакстер. Она стоит на пороге спальни.

— У меня чуть сердце не разорвалось! — восклицаю я.

— Это прогресс, — отвечает Беллини. — Лучше разрыв сердца, чем постоянная душевная боль.

— Да?

Она плюхается на кровать и убежденно кивает.

— Когда у тебя болит душа, к тебе приду только я. А если у тебя случится сердечный приступ, сюда приедет уйма хорошеньких врачей, которые разденут тебя догола и будут массировать грудь. — Она тянется к телефону. — Так что, мне вызвать «скорую»?

Я качаю головой и смеюсь. Такова Беллини. Она — моя единственная подруга, и я рассказала ей все как есть. В отличие от моих замужних приятельниц Беллини одинока и потому знает про мужчин все. Из своего разностороннего опыта она почерпнула, что все они ненадежны, легкомысленны и глупы. И это в лучшем случае.

— Я принесла одну штуку, которая поднимет тебе настроение, — сообщает Беллини, открывая фирменный пакет от «Бендела» с Пятой авеню. Она работает в этом магазине главным консультантом по аксессуарам.

Я познакомилась с Беллини, когда та впервые приехала в Нью-Йорк из Огайо, бросив работу продавщицы и получив должность временного секретаря в нашей фирме. Тогда ее звали Мэри Джейн Бакстер, но, чтобы избавиться от провинциализма и казаться интересной, она сменила имя. Поклонница «Секса в большом городе», сначала моя подруга хотела назвать себя Космо, но потом забеспокоилась, что это имя и так стало чересчур популярно, и предпочла окрестить себя по названию своего любимого коктейля — «Беллини» (смесь игристого вина с персиковым пюре). Как меняется мир! Раньше родители называли своих детей по месяцу их рождения — Май или Август — или по тому месту, где они были зачаты (вот вам и Аризона Джо). А теперь именем для ребенка становится название напитка, который поглощали его отец и мать, перед тем как лечь в постель.

Работа в офисе (ответы на звонки и раскладывание документов) явно не была призванием Беллини, зато она быстро обнаружила особое чутье на аксессуары. Она снабжала нашу контору разноцветными зажимами для бумаг, и мы стали первой на Манхэттене фирмой, в которой черные скоросшиватели уступили место пастельным изыскам, достойным Музея современного искусства. Когда она ушла от нас и получила вожделенное место у Бендела, мы остались лучшими подругами, а сотрудники с облегчением отказались от закупленных Беллини светло-лиловых блокнотов и вернулись к стандартным желтым.

— Что у тебя там? — спрашиваю я.

— Дамская сумочка от Джудит Лебер, чтобы поднять тебе настроение, — гордо говорит она, вытаскивая сверкающую, инкрустированную драгоценными камнями сумочку в форме лягушки. — Кто-нибудь другой попытался бы утешить тебя яблочным пирогом или таблетками.

Я в восхищении беру подарок.

— Это действительно мне?

— Ну, я даю ее тебе взаймы. Эта штучка стоит девять тысяч долларов. Можешь владеть сколько пожелаешь. Она застрахована.

— Когда ты в последний раз одалживала мне сумочку, я брала ее с собой на ужин в «Плаза» с Биллом, — говорю я, и у меня на глаза наворачиваются слезы.

Она тут же выхватывает у меня вещицу.

— Недоглядела. Прости, милая. Я хотела, чтобы ты пришла в себя, а не плакала об этом уроде. — Беллини роется в другом пакете. — Вот. Померяй. Солнечные очки от «Шанель». Мне нравится форма. И потом, Коко неизменно вдохновляет одиноких женщин. Ее бросил любовник — и она создала многомиллиардную корпорацию.

Я надеваю очки в гигантской черепаховой оправе.

— Превосходно. Не знаю, помогут ли они мне выстроить финансовую империю, но по крайней мере за ними не видны опухшие глаза.

Беллини обнимает меня.

— Больше не плачь, — говорит она, отводя прядь моих волос за ухо. — Ты здесь ни при чем. Это не твоя вина.

— Нет, моя, — возражаю я. — Я прокрутила в голове весь наш брак, минуту за минутой. Может быть, я уделяла Биллу слишком много внимания. Или слишком мало? Я проводила слишком много вечеров вне дома — или наоборот? Может быть, ему не понравились мои новые духи?

— Все это ерунда, — сочувственно говорит Беллини. — Ты — замечательная жена.