– Но без железа и нефти и хлеб не вырастить.

– Так оно, конечно. Но вот кончатся когда-нибудь запасы того и другого, что тогда?

– Ученые откроют другие, новые материалы и источники энергии.

– Хм! На все у ней есть ответ! А если и те, новые, кончатся? Земля ведь не вечная, чтобы отдавать нам свои недра без всякого учета.

– Не знаю, дядя Паша. Нет у меня в этот раз ответа, – искренне сказала Татьяна.

– Ладно. Чего мы об этом? Не нашего ума такие промблемы. Есть у нас правительство, какое-никакое, ученые, опять же. Вот пусть и ломают голову.

– А ведь я тоже часть «правительства», – лукаво посмотрела на старика Татьяна. – Выходит, и моего ума касаются эти «промблемы».

– Так ты ж по части культуры, – удивился Павел Федорович. – У тебя другие заботы.

– Так оно, конечно. Но мне кажется, что все взаимосвязано в мире. И экономика, и культура. Когда отходы тоннами сливают в реки – это показатель низкой культуры нации.

– Правильно. Тут как-то Виталий возил меня в райцентр. Едем, значит, по шоссейке. Дорога хорошая, ничего не скажу, гладкая, а по обе стороны, мать честная, такого навалено! Оторопь берет! Это что же получается! Всю страну в помойку превратили? Мусора столько, что деваться от него некуда!

– Да, и я это вижу на каждом шагу, – с горечью согласилась Татьяна. – А у вас, в Кармашах, нет разве таких несанкционированных свалок?

– Несанци… Каких?

– Ну, не разрешенных начальством.

– Да есть! Что мы, хуже других? Вон за Огневкой, в Красном бору, навалено черт-те чего! Я сам ходил к Симакову, нашему главе, спрашивал, для чего там устроили бардак, а он сидит, плечами пожимает. Не в его силах, говорит, остановить этот беспредел.

Татьяна улыбнулась этому «новорусскому» термину, легко слетевшему с языка Павла Федоровича. Поблагодарив за чай, она встала и отправилась на прогулку по селу.

Пройдя по знакомому уже проулку и оказавшись на главной улице, Татьяна медленно пошла по ней, но не к площади, а в противоположную сторону, туда, где издалека виднелся купол старой церкви. Когда она подошла поближе, то поняла, что это купол не церкви, а колокольни, а здание самого храма было полуразрушено.

Крыша у него отсутствовала, а стены потрескались и облупились, обнажив старую кирпичную кладку. Татьяна приблизилась к южному приделу, также имеющему плачевное состояние, и робко дернула за ручку двери. Ржавые петли скрипнули, но поддались, и она вошла внутрь.

Сначала она ничего не увидела в сумраке помещения, но, постояв немного на месте и привыкнув к тусклому освещению, идущему сверху, из пустых оконных проемов, Татьяна нерешительно пошла вперед, туда, где должен быть, по ее мнению, алтарь.

– Что вам здесь нужно? – услышала она резкий окрик.

Татьяна вздрогнула, повернулась на голос. В глубине помещения, на лесах, грубо сколоченных из горбыля, стоял тот самый художник, которого она видела на берегу Огневки. На нем были старые, рваные джинсы, такая же старая шляпа «тиролька» и линялая голубая рубашка. В руке он держал мастерок.

– Мне? – глупо переспросила Татьяна, как будто здесь был еще кто-то, кроме них двоих.

– Да, вам, – спокойно подтвердил художник и, отвернувшись от нее, продолжил штукатурить стену. Он ловко кидал мастерком шматок раствора на мокрую кирпичную кладку и тут же размазывал его по стене, разглаживая и добиваясь идеальной ровности. Татьяна невольно залюбовалась его работой.

– Ну, так и будем молчать? – вновь спокойно, нет, скорее холодно спросил художник, наклоняясь к ведру с раствором.

– Но ведь я вам, кажется, не мешаю, – ответила Татьяна, стараясь сохранить нейтральный тон.

– Как раз наоборот, – пробурчал мужчина.

Он вдруг отложил мастерок и быстро спустился с лесов на пол.

Сняв рабочие перчатки и небрежно бросив их на колченогий стол, примостившийся у стены, он подошел к Татьяне и бесцеремонно оглядел ее с ног до головы. При этом он щурился и что-то неслышно приговаривал.

– Что вы себе позволяете? Разглядываете меня, как на витрине! – возмутилась Татьяна, которую глубоко задело его хамское поведение.

– Что? – спросил мужчина, как будто очнувшись от своих мыслей. – Я? Позволяю? А-а. Вы об этом. Ох уж эти мне женщины…

Столько презрения было в этой фразе, что Татьяна даже съежилась вся, сникла, онемела. Еще ни разу ее так не унижали.

– А собственно, что вы себе позволяете? – вдруг строго спросил он, делая акцент на слове «вы». – Явились в храм без платка, в декольте и в макияже.

– Но… Я думала… Здесь никого нет и вообще… Такая разруха кругом…

Она растерянно взмахнула рукой.

– Но ведь это Божий храм, пусть и пострадавший от варваров и времени, но от этого он не перестает быть святым местом. И потом, даже если в нем никого нет, это не значит, что его можно осквернять.

Такой отповеди Татьяна, естественно, не ожидала. Она, как рыба на берегу, глотала открытым ртом воздух и силилась хоть как-то защитить себя от его нападок, но у нее ничего не получалось.

– Ладно. Прошу прощения за резкость. Устал я сегодня, – неожиданно пожаловался художник теперь уже нормальным, человеческим голосом. – А по поводу «разглядывания» не обижайтесь. Мне вы как раз подходите для фигуры Марии. Вы идеальная натура. Скоро я буду расписывать эту стену, не согласитесь позировать мне?

– Но ведь, по-вашему, мне больше подойдет роль Магдалины? – не растерялась на этот раз Татьяна.

– Хм. Приятно иметь дело с образованным человеком. Тем более с красивой женщиной.

– К сожалению, не могу ответить тем же. Татьяна резко повернулась и пошла на выход. На улице она вдохнула всей грудью благоухающий июньский воздух, улыбнулась своим мыслям и быстро зашагала в сторону реки, извилистое русло которой хорошо было видно именно отсюда, от подножия храма.

На берегу она быстро разделась и, оставшись в красном бикини, смело вошла в нагретую полуденным солнцем воду. Татьяна долго плавала, затем так же долго лежала на спине, покачиваясь на медленных волнах и глядя в небо, и, только изрядно устав, вышла на берег.

– Теперь я вижу, что не ошибся с выбором натурщицы, – раздалось за кустом ивы.

Татьяна кое-как надела на мокрый купальник сарафан и вышла из-за кустов на поляну. Там перед раскрытым этюдником стоял все тот же художник и сосредоточенно смотрел на высокий пригорок, где возвышался храм.

– Вы подглядывали за мной? – зло спросила Татьяна.

– Ничуть. Я созерцал и любовался. Идеальные пропорции, ни убавить, как говорится, ни прибавить.

Все это он говорил, не отвлекаясь ни на секунду от работы над этюдом. На Татьяну он не смотрел, а это почему-то оскорбляло ее еще больше, чем недавняя отповедь.

– Интересно, а вы женщину видите лишь под этим углом зрения?

– Под каким углом? – не понял он, разбавляя на палитре ультрамарин белилами.

– Как кобылу на скачках.

– Хм. – Впервые он соизволил бросить на нее острый взгляд. – Это вы зря. Честное слово. Впрочем, каждый волен в своих оценках. Не буду вас переубеждать.

– И на том спасибо. Прощайте!

Она уже прошла метров двадцать по тропинке, ведущей к церкви, как услышала его шаги. Татьяна остановилась, повернулась.

– Извините, но мы так и не договорились, – запыхался он.

– О чем?

– Как «о чем»? О позировании. Я заплачу. Может быть.

– И сколько же?

– Ну, не знаю. А сколько бы вы хотели?

– За сеанс?

– Ну да.

– Сто рублей.

– Договорились. Эти деньги я достану. Так завтра в десять утра вам подойдет?

– Вполне.

Татьяна постаралась скорее уйти, чтобы не расхохотаться ему в лицо. «Нахал! Неужели он еще надеется после всего, что наговорил мне, на какое-то там позирование?» – злорадно подумала она, представив, с каким «носом» она оставит его завтра в десять утра.

Они уже пообедали с дядей Пашей во дворе, в тени сирени, когда приехал на своем «ЗИЛе» возбужденный, довольный выгодной торговлей Виталий. На рынке ему дали хорошую цену за овощи, да еще удалось договориться о новых поставках в течение сезона.

– Все! К осени с кредитом расквитаюсь и прибыль неплохую получу. Продам свою «нексию» и обзаведусь «тойотой» или еще чем получше. Так, отец? – потрепал он Павла Федоровича за плечо.

– Так, сынок. Садись обедать. Окрошку тебе или борща?

– Давай борща. А ты, Танюха, куда ходила сегодня?

– В церковь.

– А чего там смотреть? Развалины?

– Ну почему? Реставрируют ее потихоньку.

– Это ты об Андрее-художнике, что ли? Что он один может, чокнутый этот? Там миллионы нужны, чтобы в божеский вид привести.

– Вот ты и поделись своей прибылью. А кроме тебя, может, еще сотня предпринимателей поделится доходами. Глядишь, и восстановится храм.

– Нет, ты это серьезно? – хохотнул недоверчиво Виталий. – Откуда у простого фермера лишние деньги? Да я от кредита до кредита так наломаюсь, что света не вижу. Не-ет, тут куркулей покруче надо трясти. Газовых да нефтяных королей, которые собственный народ на попа поставили и долбят его и в хвост, и…

– Успокойся, Виталий. Я пошутила, – сухо сказала Татьяна.

– Пошутила? Зато я не шучу. Знала бы ты, через что мне пришлось пройти, чтобы дело свое наладить. Каждой твари в чиновничьем кресле надо задницу подмазать, иначе справку не подпишет. А банк как изгалялся?! Поручители, перепоручители, мать их! А проценты! Нигде в мире таких процентов нет, как у нас. Ладно, чего я разошелся, как дождь в октябре? Ты не обижайся, Таня, но каждый рубль мне потом и кровью достается.

У меня ведь, кроме всего прочего, наемные рабочие трудятся. А им зарплату первого числа вынь да положь. Иначе нельзя. А насчет церкви ты права: кроме нас, ее никто не подымет. Я сначала в администрацию схожу, или вместе пошли, если хочешь. Надо как-то объединить нашего брата, объяснить идею. А то каждый в своем соку варится.

– Хорошо. Я согласна. Пойдем вместе, – улыбнулась Татьяна.

– Виталий прав, – поддержал сына старик. – Объединить надо народ, особенно пред… предпримателей этих. Они в своей гонке за рублем жизнь мимо пропускают. А ведь она, жизнь-то, не только в прибылях да процентах состоит. Духовное в ней поглавней всяких прибылей будет. Жалко только, что человек это поздно начинает понимать, когда уж к закату дело идет.

– А я за земляникой решила сходить, – сменила тему Татьяна. – Видела сегодня торговок с банками спелой земляники, и самой захотелось пособирать.

– Ты к Красному бору иди, там земляничные поляны. Мигом литр, а то и больше наберешь, – посоветовал Павел Федорович.

– Это там, где свалка? – лукаво усмехнулась Татьяна.

– Так она только на опушке. В лесу-то чисто. Туда самосвалы еще не могут заехать. Ты вот что. Как перейдешь мост, бери все больше вправо. Туда и ветер с помойки не доходит, да и лес там почище. Поняла?

– Ага.

Красный бор начинался почти сразу за Огневкой. Татьяна шла по лугу, вытоптанному коровами, и оглядывалась на оставшееся позади село. Отсюда были видны купы прибрежных ив, а за ними, на взгорье, вереница домов с плетнями и заборами да пышными кронами яблонь, черемух, сирени.

Свернув к молодым сосенкам, хороводом обступившим широкую поляну, Татьяна, к радости своей, обнаружила такое изобилие ягод, что быстро набрала полную банку, а потом, хоть подол подставляй, собирать было не во что. Она спрятала банку в тень, чтобы ягоды не подвяли, и начала есть их прямо с куста. Сначала в ладонь, а потом горстью в рот. Она так увлеклась, что потеряла счет времени. Вдруг сзади хрустнула ветка. Татьяна быстро оглянулась и увидела идущего к ней Виталия.

– Господи! Напугал!

– Напугал? – глухо спросил Виталий, подходя к ней вплотную.

– Ты чего здесь? Тоже по ягоды собрался? – спросила Татьяна, хотя уже догадалась, зачем он здесь. – Ты вот что. Не вздумай…

Она не успела договорить, как оказалась в плотном кольце его рук. От него пахло водкой.

– Что, для храбрости еще и напился?

– Сто грамм для мужика что слону – дробина.

– Отпусти, – стараясь говорить как можно мягче, потребовала Татьяна.

– Еще чего! Не для того я сюда шел, чтобы такую лисоньку из рук выпускать.

– Виталий, я ведь буду кричать, царапаться и кусаться.

– Попробуй. Не возражаю.

– Ты совсем идиот или только наполовину? Нас могут увидеть. Твоя Надя нас убьет.

– А пошла она!

– Но ведь это позорище! Ты и себя, и детей опозоришь, – приводила все новые доводы Татьяна.

– Плевать! Слушай, Танька! Ты можешь меня понять или как? Ты хоть знаешь про такое дело: если мужику баба отказала, когда у него все горит – и душа, и тело, то это долго не заживает. Всю жизнь, можно сказать, рана в сердце кровоточит. Ты мне по ночам только недавно перестала сниться. Понимаешь или как? Ведь я тебя всю свою несчастную жизнь люблю. Пойми!