– Настя, что ты? Плохо тебе, болит? За Стехой сбегать?

– Нет… Нет, – она сглотнула слезы, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно. – А ты… почему не спишь?

– Не хочется пока.

– Поздно уж совсем… Завтра вставать до света.

– Я, Настя, верно, здесь лягу. Ты не жди меня, спи.

Настя не сказала больше ни слова. Но Илья, повернув голову к шатру, с минуту настороженно прислушивался к непонятным шорохам, идущим оттуда, а затем встал и решительно шагнул под полог.

– Настя! Ну вот, ревет, а говорит, что не болит ничего! Сейчас, лачинько, потерпи, я Стеху приведу…

– Нет, постой! – Из темноты вдруг протянулась рука и дернула его за рукав так, что Илья, споткнувшись, неловко сел на перину.

– Да что ты, Настя?!

– Илья… – шепнула она, подавив мокрый, протяжный всхлип. – Ты скажи мне только… Ты теперь до смерти, да? Никогда больше?.. Я противная тебе стала, да? Нет, не говори, молчи, я сама знаю! Я…

– Ты ума лишилась, дура? – испуганно спросил он. – Ты – мне – противная?! Да… Да как тебе в голову взбрело только?!

– А вот так! – Настя, уже не прячась, заплакала навзрыд. – Мне ведь все-таки там, в овраге, не все мозги вышибли… Помню я, сколько ты на мне шалей порвал, сколько кофт перепортил, дождаться не мог, покуда я сама… А теперь… Луна садится, а он все угли стережет! И еще спрашивает, что мне в голову пришло!

– Да я же… – совсем растерялся Илья. – Мне же Стеха… Строго-настрого сегодня велела… Чтоб, говорит, не смел, кобелище, и думать, ей покойно лежать надо, отдыхать… Чтобы, говорит, месяц и близко не подходил…

– Месяц?! – перепугалась Настя. – Илья! Да столько я сама не выдержу!

Илья шлепнул себя ладонью по лбу и захохотал.

– Да бог ты мой! А я уж изготовился до первого снега в обнимку с Арапкой у костра спать! Настя, а тебе… точно хужей не будет?

– Не будет… Не будет… Иди ко мне… Стехе не скажем, не бойся…

– Настя, девочка… лучше всех ты, слышишь? Лучше всех… Глупая какая, да как ты подумать могла… У меня же только ты… Слышишь? Никого больше…

Возле углей заворочалась, что-то горестно пробормотала во сне Варька. Тяжело плеснула в реке хвостом большая рыба, прошуршал по камышам ветер. Луна села за курган, и голубые полосы погасли.

Глава 5

В августе на Москву хлынули дожди, да такие, что старожилы крестились, уверяя, что ничего подобного не было с наполеоновского нашествия. С раннего утра по блеклому, выцветшему небу уже неслись обрывки дождевых облаков, начинало слабо брызгать на разбухшие от воды тротуары, постукивать по желтеющим листьям кленов и лип на Тверской. Ближе к полудню барабанило уверенней, после обеда лило как из ведра, в лужах вздувались пузыри, окна домов были сплошь зареванные. Виртуозная ругань извозчиков, застревающих в грязевых колеях прямо на центральных улицах, достигала своего апогея, не отставали от них и мокрые до нитки околоточные. Ночью немного стихало, дождь вяло постукивал по крышам, шелестел в купеческих садах, булькал в сточных канавах – с тем, чтобы наутро все началось снова. Москва-река понемногу поднималась в берегах. Весь город бегал смотреть, как она вздувается и пухнет и вода подходит к самым ступеням набережной. Выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… – и, наконец, освобожденная река хлынула на мостовую. Отводный канал, называемый «Канавой», вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки. Жители нижнего Замоскворечья, которых таким же образом аккуратно заливало каждую весну во время паводка, крайне возмущались божьим попустительством, вынуждающим их терпеть убытки еще и осенью, но поделать ничего было нельзя. Замоскворечье во второй раз за год превратилось в Венецию. Вместо гондол по улицам-каналам плавали снятые ворота, корыта и банные шайки, а гондольерами были все окрестные ребятишки.

Солнце в Москву не заглядывало с Ильина дня[23], и поэтому Митро, проснувшись от удобно устроившегося на носу горячего луча, решил поначалу, что тот ему снится. Но луч не успокаивался, он перебрался с носа на левый глаз, с левого на правый, и в конце концов Митро пришлось открыть оба глаза, сесть – и вытаращиться изумленно в окно. Там стоял спокойный, ясный сентябрьский денек. Еще мокрые, желтые листья ветел дрожали разноцветными каплями, каждая из которых искрилась и переливалась в солнечном свете. Круглая паутина между открытым ставнем и стволом корявой груши была словно унизана бриллиантами, а в середине ее неподвижно сидел с очень удивленным видом, как показалось Митро, крошечный паучок. На примятой траве валялись упавшие этой ночью розовые умытые яблоки. Во дворе женский надтреснутый голос фальшиво выводил:

Отравлюся, милый друг,

А потом повешуся,

И люби тогда Маруську,

Пока не зачешется!

По корявой груше, яблокам в саду, доносящейся песне, а главное, по страшной головной боли Митро определил, что находится не дома, а в публичном доме мадам Данаи. Его догадку подтвердили крошечная комната с ободранными желтыми обоями, самые внушительные дыры на которых были прикрыты картинками, вырезанными из журнала «Нива», полинявшая занавеска на окне, домотканый коврик у порога и веснушчатая Матильда, безмятежно сопящая рядом. Митро поскреб обеими руками гудящую голову, потянулся, взглянул на ходики. Было около полудня.

Вчерашняя ночь восстанавливалась в памяти плохо. Митро кое-как вспомнил, что честно отработал вечер в ресторане, взял несколько «лапок»[24] и, перед тем как идти домой спать, заглянул к Данае Тихоновне с благороднейшей целью – вернуть долг, два рубля. У Данаи Тихоновны обнаружился капитан Толчанинов, Митро подсел к нему потолковать о грядущих скачках, потом откуда-то взялись Матильда, Аделька и толстая Лукерья, после чего Даная Тихоновна выставила здоровую бутыль «брыкаловки», Митро выложил вечерний заработок, Толчанинов объявил, что платит за всех, Лукерья уселась за пианино… Еще вспоминался женский визг, звон бьющихся стаканов и внезапно погасший свет. Ну, и все…

Сев на кровати, Митро тяжело вздохнул. Утешение было одно: он точно знал про себя, что в подпитии не буянит и посуды не бьет, а вполне благонамеренно укладывается спать – причем где попало. Значит, это Толчанинов спьяну опять форсировал Дунай и брал Плевну.

– Матрена! Матрена! Или как там тебя теперь… Матильда!!!

– Ась, ваше благородие?.. Ой, это вы, Дмитрий Трофимыч? Доброго утречка вам…

– Штаны где? Эй, тебя спрашиваю! Не смей набок заваливаться, чертова кукла, где порты?!

– Да на вас же осталися, медовый мой… А остальное тамотка, на диванчике, где ихняя милость Владимир Антоныч почивают… Вы уж поглядите сами, а ежели чего, покличьте…

«Ихняя милость» обнаружилась в большом зале, на зеленом диване рядом с пианино, где и храпела зубодробительно, уткнувшись лицом в облезлый валик. Вокруг дивана шла деловитая уборка: маленькая Аделька сметала веником осколки битой посуды, Лукерья, подоткнув юбку, терла тряпкой пол, сама хозяйка зашивала огромной иглой разорванную плюшевую скатерть. А на пороге, к крайнему удивлению и негодованию Митро, сидел Кузьма, который ловко прибивал на место отломанную от стула ножку.

– Кузьма!!! – рявкнул Митро так, что Толчанинов на диване перестал храпеть и заворочался. – Ты здесь что?! Как?! Какого черта тут пасешься, сопляк, вот я тебе сейчас… Даная Тихоновна! Да как ты его сюда запустила-то?!

Кузьма бросил стул и юркнул в темный коридор – только пятки мелькнули. Мадам Даная отложила иглу, сняла очки и спокойно сказала:

– Не шуми, Дмитрий Трофимыч. Всему свое время – стало быть, приспело. Это верно, что вы мальчишку женить собираетесь?

– Ну, говорил Яков Васильич… – остывая, проворчал Митро. – Только не решил еще, на ком… А что? Шестнадцать лет жеребцу, самое время!

– Так прежде бы выучили его, что с женой сотворять, сваты недоделанные! – сердито проговорила Даная Тихоновна. – Дите не знает, с какой стороны что вставляется, а они его женить надумали! Пустые ваши башки цыганские, вот что я скажу!

– А потому что не дело это, мальчишку дурному до свадьбы учить… – не очень уверенно заметил Митро.

– А у меня дурному и не научат! – возмутилась мадам Даная. – У меня все барышни порядочные, ни одна еще в больнице не была, да вы и сами знаете…

– Какую дала-то ему? – помолчав, поинтересовался Митро. – Не Эльвирку?

– Скажете тоже… Эльвирка у меня на человека понимающего отложена. Февронью попросила, барышня опытная, добрая, в теле и с терпеньем большим.

– Да знаю, знаю… Заплатил он хоть?

– Не ведаю, Февронья еще не выходила.

– Ты спроси у ней. Ежели Кузьма забыл от радости, так я заплачу. А что это весь пол в осколках? Не я ненароком?..

– Не грешите на себя-то, Владимир Антоныч куролесили. Да не велик убыток, три тарелки да два стакана. Вот добудиться никак не можем, лежат, как вещество, и не шевелятся, хоть бы словечко извергнули…

– Сейчас извергнет. – Митро подошел к дивану, наклонился и громко сказал: – Владимир Антоныч, Пегас первый заезд взял!

– Чего?.. Кто? Пегас? Пряхинский? Вр-р-р-раки… – хрипло раздалось из-под диванного валика, и оттуда медленно выползла черная с проседью, взъерошенная, вся в пуху голова. – Митро? Ты откуда здесь? Кто тебе про заезд сказал?

– В газетах уж пропечатано, – невинно заявил Митро. – Вставайте, ваша милость, не то как раз все скачки проспите. Аделька, тащи рассолу!

Спасительный мокрый ковш с плавающими в его содержимом смородинными листьями и укропом немедленно был принесен и употреблен во здравие. Потом охающего и ругающегося капитана со всем почтением препроводили во двор, где Митро вылил ему на голову три ведра колодезной воды. Даная Тихоновна вынесла чистое полотенце.

– И давайте завтракать, господа. Надо, надо, и слушать ничего не желаю! Я с господ по рублю не за одних барышень с постелью беру! Поднимайтеся, самовар уж принесли и калачи от Федихина!

Через десять минут Митро и Толчанинов вместе с хозяйкой и четырьмя проснувшимися барышнями сидели за длинным выскобленным столом на кухне. Вскоре пришла и Февронья – толстая белая девица лет тридцати с рябым, но милым, немного глуповатым лицом и встрепанными спросонья рыжими кудрями. Митро потянул ее за руку, сажая возле себя, и долго, обстоятельно вполголоса расспрашивал. Февронья смущалась, как невеста после брачной ночи, но отвечала толково, и Митро остался доволен.

– Я вчера на Цветном встретил Ганаева, жокея, так он советовал ставить непременно на Принцессу, – разглядывая на свет чай в стакане, вдруг задумчиво проговорил Толчанинов. – Говорил, что выйдет первой, ему в конюшнях шепнули…

Митро откусил от теплого калача и фыркнул с набитым ртом:

– Выйдет, дожидайтесь… Смотрел я третьего дня эту Принцессу. Ноги хорошие, а дых слабый, на первом же кругу отстанет. В прошлый забег сколько вы на нее угрохали, не припомните?

– Тебе что, фараон? – несколько смутился Толчанинов.

– Мне-то ничего… Только Арес вашу Принцессу на целый корпус обошел.

– Арес сам обремизился в это воскресенье! Да мне еще говорили, что Принцессу какая-то каналья напоила за час до скачек, так как же ей брать забег? А так на нее всегда выдача вполне приличная!

– Я вам, Владимир Антоныч, дело говорю – ставьте на Ареса…

– Не буду! Не может же он выигрывать седьмой забег подряд?! Вот помяни мое слово, Арес – не настоящий англичанин, а полукровка с кабардой, и когда-нибудь это выяснится с большим скандалом!

– Ну, и как знаете. Ваши деньги на ветер, – зевнул Митро, такой же страстный игрок на тотализаторе, как и сам Толчанинов. И армейский капитан, и цыган не пропускали ни одних скачек, были лично знакомы с жокеями, знали все ипподромные секреты и могли часами спорить о скаковых достоинствах той или иной лошади. Правда, это не мешало Толчанинову раз за разом спускать деньги «под хвост» очередному фавориту. Митро тоже выигрывал редко, но надежды не терял, а в ответ на насмешки цыган бодро говорил: «Ничего, это всегда так бывает! Сначала проигрываешь, а потом раз – и всю выдачу возьмешь! Случалось такое!»

Митро и Толчанинов с незапамятных времен были знакомы и даже дружны. Дружба эта началась еще во время ухаживания молодого тогда капитана за Таней Конаковой, приходившейся Митро двоюродной племянницей, и получила неожиданное продолжение, когда Митро забрали в армию и он очутился на кавказской границе, в роте Толчанинова. Капитан немедленно определил цыгана-земляка в свои денщики, специально для Митро раздобыли гитару, и вскоре по вечерам чуть ли не весь полк сидел на квартире Толчанинова, с восторгом слушая цыганские романсы, а поскольку там оказалось тесновато, то Митро вместе с гитарой регулярно приглашался в офицерское собрание. Словом, четыре года службы прошли для Митро весьма необременительно и мало чем отличались от его московских забот.

– Кстати, Митро, окажи услугу. – Толчанинов поставил стакан на стол. – Ганаев сказал, что у купца Рахимова захромал этот, как его…