Анастасия Туманова - Мы были юны, мы любили

К выходу в ресторан они все-таки успели, но вечер провели как на иголках. Митро волновался, пел не в лад, несколько раз сфальшивил в аккомпанементе, а на сердитый выговор Якова Васильевича невпопад ответил: «Ну и ладно». Цыгане удивленно посматривали на него, шепотом спрашивали у всеведущей Стешки:

– Что такое с Арапо?

– Я почем знаю? – злилась та. – Влюбился, может?

Петька, стоящий рядом, прыскал в кулак, поглядывал на Варьку. Та сидела бледная, зябко, несмотря на теплый вечер, куталась в шаль. В открытые окна ресторана, шевеля занавески, входила ночная свежесть, вплывал запах цветущих деревьев. Поднималась луна, ее свет мешался на полу с отблесками свечей. Чуть слышно всхлипывали струны. Варька допевала последние слова любимого романса, от которых сегодня, как никогда, болело сердце:

Пойми хоть раз, что в этой жизни шумной,

Чтоб быть с тобой – я каждый миг ловлю,

Что я люблю, люблю тебя безумно,

Как жизнь, как счастие люблю…

– Ну, Варька забирает… – шепотом сказал Петька, наклоняясь к Митро. – Будто помирать завтра, сроду я от нее такого не слышал… Заболела, что ль?

Но Митро ничего не ответил, думая о своем и вряд ли даже услышав Петькины слова. Зато Яков Васильев, все замечавший, строго посмотрел в сторону парней.

Свой последний выход Митро не пропустил только потому, что стол давнего поклонника хора ротмистра Шеловнина, пришедшего в ресторан с компанией друзей, взорвался криками:

– Митро, просим! Просим, Дмитрий Трофимов! «Когда в предчувствии разлуки»!

Шепотом чертыхнувшись, Митро передал гитару Варьке, удивился мельком ее поднявшимся к нему больным, полным слез глазам и вышел к столикам. Шеловнин с улыбкой попросил цыгана подойти ближе, Митро послушался. Теперь он стоял рядом со столиком, вполоборота к хору. Яков Васильев коснулся струн своей гитары. Мягкий, задумчивый перебор заставил умолкнуть даже самых пьяных гостей в зале. Митро улыбнулся, подумав о том, что это – его последний романс нынешним вечером и что скоро выступлению конец, привычно взял дыхание.

Когда в предчувствии разлуки

Мне нежно голос ваш звучал,

Когда, смеясь, я ваши руки

В своих руках отогревал,

Перед непризнанной любовью

Я весел был в прощальный час,

Но, боже мой, с какою болью

Тогда очнулся я без вас…

Какими тягостными снами

Вы мой нарушили покой…

Все недосказанное вами,

Все недослушанное мной.

Красивый, сильный мужской бас заполнил весь зал. Ротмистр Шеловнин сидел бледный, с закрытыми глазами, что-то шептал про себя. Варька, забыв об осторожности, подалась вперед и жадно смотрела в татарское, узкоглазое лицо Митро; не замечая бегущих по щекам слез, одними губами повторяла вслед за ним слова романса:

Все недосказанное вами,

Все недослушанное мной…

Рядом изумленно рассматривала ее Марья Васильевна. Но она не сказала ни слова, а остальные цыгане не успели ничего увидеть, потому что романс кончился и зал шумно зааплодировал. Митро облегченно вздохнул, поклонился и быстро вернулся на свое место в хоре.

К счастью, гости не остались до утра. Пьяного, рыдающего Шеловнина увели под руки друзья. Разошлись остальные посетители, и цыгане, зевая, собрались домой.

В домике Макарьевны никто не лег спать. Хозяйка и Данка, посвященные в план кражи невесты, пообещали жечь свечи до утра и быть готовыми принять молодых. Кузьма уже третий день не ночевал дома. Конаковы Ванька и Ефим, с которыми старший брат наспех переговорил после закрытия ресторана, пришли от задуманного в полный восторг и тут же предложили лошадей – вороных донских двухлеток Вихря и Мариулу, с начала сезона бравших призы на ипподроме. Митро, скрипя зубами, дал ухмыляющемуся Петьке красавицу Ведьму, для себя же взял игреневого Зверя, который, помимо сказочной резвости, обладал еще и завидной выносливостью. Ему этой ночью предстояло вывозить на себе двоих. Когда время перевалило на второй час пополуночи, четверо цыган верхом, в полном молчании выехали из Москвы на пустую, залитую лунным светом Владимирку.

Вскоре прибыли на место, пустили неразнузданных лошадей на траву, сами полезли в кусты. Ванька с Ефимом вскоре заснули, наказав разбудить, «когда начнется». Митро уселся под развесистой бузиной, уткнулся подбородком в колени и умолк. Несколько раз Петька вполголоса спрашивал: «Спишь, морэ?» – «Нет, – глухо слышалось в ответ. – Гляди лучше».

Час шел за часом, а Илонки не было. Луна начала садиться. На небо набежала цепочка облаков, и поле потемнело. Сильнее запахло сыростью. Петька тревожно поглядывал на восток, теребил пряжку на поясе.

– Да где она, босявка? – наконец, не выдержав, забурчал он. – Через час светать начнет, бабы проснутся… Передумала, что ли?

Митро молчал. Из темноты отчетливо слышалось его прерывистое дыхание. Насупившись, Петька уже начал прикидывать, как утешать Арапо, если чертова девчонка не придет. В кустах захрустело: проснулся один из братьев, сиплым басом спросил:

– Ну, что?

– Ничего пока, – шепотом ответил Петька.

И в эту минуту луна выглянула из-за туч. Голубоватый свет хлынул на пустое поле, и цыгане увидели бегущую от табора маленькую фигурку.

– Ефим! Ванька! – зашипел Митро. – Вставайте!!!

Конаковы с треском выломились из бузины. Испуганно всхрапнула, шарахнувшись в сторону, Ведьма, заиграл, вскидывая голову, Зверь, и Петька повис на поводе, сдерживая его. Митро прыжком вскочил на ноги. И невольно шагнул назад, когда перепуганная босая девочка вбежала в тень кустов и замерла, прижав кулачки к груди.

– Девлале… Май сыго трубул[49]… – пролепетала она, глядя расширенными глазами на обступивших ее мужчин.

Митро, понявший из ее фразы только «сыго» (быстро), кивнул и протянул руку. Илонка проворно спрятала лицо в ладони, чуть погодя, раздвинув пальцы, осторожно выглянула. Подойдя, Митро бережно отвел маленькие ладошки, поднял за подбородок осунувшееся от страха личико девчонки, улыбнувшись, прошептал что-то ей на ухо, и Илонка смущенно засмеялась, загораживаясь рукавом.

– Ну вот, долго ли умеючи, – фыркнул Петька. – Едем, что ли? Рассветет скоро!

Конаковы вскинулись в седла. Митро, вскочив на Зверя, протянул руку невесте, помогая ей сесть впереди него. Петька, пряча улыбку, спросил с деланой озабоченностью:

– Слышишь, морэ, может, лучше я с ней на Зверя сяду? Я тебя полегче, живее пойдет…

Митро молча показал ему кукиш. Девчонка сжалась на груди жениха. Петька махнул рукой и вспрыгнул на спину кобылы.

– Дэвлэса!

– Дэвлэса… – нестройно ответили три голоса из темноты.

Лошади рванули с места в карьер. Стук копыт казался пугающе громким, гулко колотилось, грозя выскочить прочь из горла, сердце, впереди бубном катилась заходящая луна. Несколько раз Митро оглядывался, но залитая бледным светом дорога была пуста.

У Макарьевны ждали. Стоило цыганам загреметь кольцом калитки, вводя лошадей во двор, как хозяйка вышла на крыльцо.

– Ну? – трубно вопросила она, поднимая свечу, как факел.

– Слава богу! – весело отозвался Петька. – Наша невеста! Митро, Илонка, где вы там? Молодых вперед!

Молодые едва успели подойти к крыльцу, а из сеней уже послышалась песня, исполняемая приглушенным голосом Данки:

Сказал батька, что не отдаст дочку,

Сказал старый, что не отдаст дочку!

Пусть на части разорвется —

Все равно отдать придется!

Под свадебную песню Митро ввел Илонку в горницу. Макарьевна наспех собрала стол: на скатерти стояли блюдо с пирогами, запеченная курица, котелок каши, три бутылки мадеры. Подойдя к невесте, старуха довольно улыбнулась:

– Охти, красота… Ну, Дмитрий Трофимыч, – и здесь молодец!

Илонка поняла, заулыбалась. Ее личико раскраснелось от скачки, волосы выбились из кос и покрывали стройную фигурку до талии. Желтая, мокрая от росы юбка облепляла колени, босые ноги Илонка украдкой терла одну о другую. Монеты на шее уже не было – вместо нее красовалось золотое ожерелье с крупными гранатами, которое Митро купил вечером на Кузнецком мосту и невесть когда успел надеть на шею невесты. Макарьевна повела ее к столу. Петька тем временем деловито шептал на ухо жениху:

– Сейчас выпьем – и тащи ее живее в постель… Успеть надо, пока эти котляры не явились! Не дай бог, спохватились уже! Успеешь ее бабой сделать – твоя до смерти, а нет – сам знаешь… Цыган небось.

Варька разлила вино по стаканам. Все выпили, стоя, за молодых. Поспешной скороговоркой пожелали здоровья, счастья и охапку детей, и Макарьевна широко распахнула двери в спальню. Там было темно, лишь смутно белела перина.

– С богом, Дмитрий Трофимыч.

Митро взглянул на невесту. Та вспыхнула так, что на миг сравнялась цветом с гранатами на своей шее. На потупленных глазах выступили слезы. Низко опустив голову, она засеменила к спальне. Митро протолкнул ее вперед себя, сам обернулся с порога.

– Вы сидите пока…

– Не беспокойся, – отозвался Петька. – Если что – покличьте.

Тяжелая дверь захлопнулась. Макарьевна, подойдя, навалилась на нее всем телом, закрывая плотнее.

– Вот так, – она несколько раз истово перекрестила дверь, вздохнула. – Ну, давай бог… А мы, пожалуй, еще выпьем. Ванька, Ефим, где вы там, скаженные? Тащите гитары свои! Свадьба все-таки!

Вскоре начало светать – под закрытые ставни подползла бледная полоска зари. Цыгане не спали – тянули вино, вполголоса разговаривали. И не заметили, как хозяйка дома, поднявшись, вышла из дома.

На дворе – предрассветная мгла, туман, сырой запах травы. Макарьевна, тяжело ступая, сошла с крыльца. Оглядевшись, позвала:

– Варенька… Дочка, где ты?

Варька сидела, сжавшись в комок, у заборного столба. Ее платье было выпачкано землей и травой, прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями висели вдоль лица. Когда Макарьевна подошла и встала рядом, она уткнулась лицом в ладони.

– Ну, что ты, доченька… – задумчиво сказала Макарьевна, глядя через забор на пустынную, еще сумеречную улицу. – Все равно женился бы когда-нибудь…

– Я знаю, – хрипло ответила Варька. – Не ждала только, что так… так скоро. Ты не подумай, у меня и в мыслях не было, что я… что на мне… Он на меня и не глядел никогда. Дэвлалэ… – Она вдруг снова залилась слезами. – За что мне все? Зубы эти щучьи, морда черная? За что?! Господи, Макарьевна, милая, ты бы слышала, как Митро пел сегодня! Всю жизнь вспоминать буду, и даже когда в могилу лягу… «Все недосказанное вами, все недослушанное мной…» Господи, если б я хоть немного, хоть вполовину, как эта девочка, Илонка, была…

Макарьевна вздохнула. Двор уже заливало розовым светом, туман у ворот рассеивался. На Садовой простучала по камням первая пролетка. Из-за крыши Большого дома выглянул алый край солнца. Варька, не поднимая головы, притянула к себе ветку смородины, всю, как бусами, унизанную серебристыми холодными каплями. Собрав росу в ладони, протерла лицо. Сорвала лист лопуха, высморкалась. Тихо сказала:

– Уеду я. Прямо сегодня и уеду.

– А… хор как же? – осторожно спросила Макарьевна.

Варька с кривой усмешкой отмахнулась:

– Зачем он мне? Вернусь в табор к Илье. Может, там Настя уже племянника мне родила. Со мной и ей полегче будет, и я сама… – не договорив, она вздохнула, поднялась и, в последний раз вытерев глаза, медленно, словно через силу, пошла к дому.

Котляры появились на другой день к вечеру – видно, долго искали по Москве дом Васильевых.

За это время Митро успел провернуть множество необходимых дел. Во-первых, спозаранку упасть вместе с женой в ноги матери и Якову Васильевичу, во-вторых, с удовольствием рассказать сбежавшимся домочадцам, как было дело, в-третьих, прикинуть размер возможных неприятностей и отрядить сестер в лавки за вином и едой, а кухарку Дормидонтовну заставить накрывать праздничный стол и, в-четвертых, собрать на всякий случай в Большом доме мужчин посильнее.

К счастью, со всем этим успели вовремя, и, когда родные Илонки постучались в двери Большого дома, их встретила целая толпа с Яковом Васильевым во главе. Митро как раз бешеным шепотом ругался с Петькой Конаковым:

– Последний раз спрашиваю, дашь денег или нет?! Сват бесштанный!

– Да, Арапо, вот чтоб меня разорвало, нету! Нету, и все! Тыщи мало тебе?! Из меня и так мать теперь всю душу выдернет…

– А я тебе говорю, давай еще одну! Я ведь тоже выдернуть все, что хочешь, могу… Да верну я тебе еще до Троицы, жмотище, обернусь с конями и верну! Не понимаешь, что ль, что надо до зарезу?!. Мне с этими болгарами до конца жизни знаться, если все, даст бог, утрясется…

Котляры вошли солидно, не спеша. Отец Илонки, высокий старик с сухим и умным лицом, нервно постукивал по полу палкой с массивным набалдашником из черненого серебра. Сразу определив старшего в доме, старик уткнулся в Якова Васильева острым взглядом, в котором пряталось волнение.