Младший сын Николай рос шалопаем, рано начал выпивать, еще раньше — курить; в школе учился неровно: то пятерки, то двойки — середины не признавал. «В семье не без урода, — говаривал отец, — вот и у нас есть свой урод».

Бронислава Вячеславовна не желала иметь сына-урода, вправляла, как могла, ему мозги: учись, без образования ты — ноль. Коля и сам понимал прекрасно: хочешь не хочешь, а диплом нужен — без бумажки ты букашка. Однако, продолжал валять дурака. В университет Коля поступил, понятное дело, не без помощи отца, которому пришлось задействовать «административный ресурс».

Будущую профессию Николай выбирал методом исключения. Пойти в Политехнический, как отец, в свое время, или Медицинский, подобно старшему брату, у Коли не лежала душа. Да и не потянул бы он, при его-то отношении к учебе. Гуманитарные профессии Колю не интересовали в принципе. Такое же отношение было у него и к точным наукам. Коля выбрал геофак.

В те годы профессия геолога в массовом сознании ассоциировалась с романтикой и огромными заработками, что, конечно же, весьма мало соответствовало реалиям. Слово «романтик» вообще не в чести у геологов; в их речи оно носит оттенок издевки. «До сих пор романтика в жо… играет», — говорят в геологических партиях о каком-нибудь не в меру резвом новичке. Что же касается огромных денег, то это, скорее, из разряда мифов. Получки у геологов средние, не нищенские, как у библиотекарей или у начинающих актеров, но и до заработков продавцов-мясников им, как до луны.

И тех, кто шел в геологию из меркантильных соображений, говоря словами известной песни «ехал за деньгами», и восторженных дурех, отправлявшихся «за туманом и за запахом тайги», ждало разочарование. Такая публика, как правило, быстро отсеивалась, подбирала себе иную сферу деятельности. Зато у тех, кто оставался, были неплохие предпосылки для карьерного роста, имелась, так сказать, возможность самореализоваться.

Николай очень скоро понял: он сделал правильный выбор, профессия геолога — это именно то, что ему нужно. И быстро пошел в рост. Не прошло и десяти лет, а он руководил уже геологической партией. Для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице требовалось членство в КПСС. Николай предпочел остаться «при своих». Поперек горла были ему партсобрания, пустопорожние трафаретные речи и тому подобная бодяга. А тут еще подфартило: появилась возможность поработать за границей по линии «Зарубежгеологии». Четыре года Николай оттарабанил в Северной Африке, приехал оттуда полностью «упакованным» (зарплату получал валютой), сразу же пригнал из Горького новенькую «Волгу», что было немыслимой, по тем временам, роскошью.

Все бы хорошо — живи и радуйся, ан нет, боги не любят счастливчиков, норовят ножку подставить. Сначала умерли, один за другим, старший брат и отец. Не успел Николай придти в себя после похорон, Рита, жена, выкинула фортель: заявила, что пора им расстаться.

Брак у них, если честно, давно трещал по швам, и сохранялся лишь усилиями Николая, держался на его ангельском терпении; да еще связывал их, поначалу, сынишка, а потом — четыре трудных года, проведенных в Африке.

Рита рассталась с супругом «по-советски». Ушел он, оставив ей квартиру, машину и все остальное, совместно нажитое.

В родительский дом Николай вернулся, что называется, налегке.

2

Геология — профессия сугубо мужская. То есть, была таковой в те полулегендарные времена, когда горные инженера (слово «геолог» не было еще в ходу) на балах котировались на одном уровне с гусарами. Такой же оставалась она, когда галантных горняков сменили суровые диктаторы золотых приисков и рудников сталинской эпохи. Те не щадили никого (даже себя), могли пить девяностоградусный спирт и не спать по трое суток, а под подушку всегда клали заряженный наган (наличие оружия было не данью моде, а жизненной необходимостью). Пришло время, и обычаи Дикого Запада канули в лету вместе с конкистадорами от геологии. Профессия стремительно обюрокрачивалась, обрастала бумагами, и столь же быстро феминизировалась.

На момент окончания учебы и получения Вершининой статуса молодого специалиста контингент геологических организаций уже процентов на семьдесят состоял из представительниц слабого пола. Как и повсюду, добрая половина этих милых дам была озабочена поиском спутника жизни; причем шансы их, как правило, не превышали показателя один к трем (по соотношению мужчин и женщин).

Неудивительно, что на Ярошевского, едва он развелся с женой, началась форменная охота. Женихом тот был куда как завидным: не старый, но и не голоштанный молокосос какой-нибудь, а солидный, пусть и потрепанный жизнью, мужик.

Александра, поступив на работу в геолпартию, возглавляемую Ярошевским, сразу же вписалась в коллектив. Метрессы-геологини, из числа соискательниц звания «замужняя дама», не воспринимали Сашу, как возможную соперницу. Да и сама она в мыслях не держала сходу выскочить замуж. Тем более — за своего начальника.

Человек предполагает, а Господь… решает по-своему. «Хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах».

Их роман развивался стремительно, разгорался подобно лесному пожару. Не думал, не гадал тертый калач Коля Ярошевский, что сможет вот так, запросто, потерять голову, втюриться в девчонку, годящуюся чуть ли не в дочки. Он хорошо знал ее отца, Володю Вершинина — лет на семь-восемь тот был старше, всего-навсего.

Сначала Николай просто опекал Сашу. По-отечески. Девчонка из геологической семьи, стало быть, почти родня. Хрупкая, субтильная даже, но — с характером. Знания кое-какие имеются, однако до настоящего специалиста ей расти да расти. По большому счету, полагал Николай, бабам не место в геологии. Не из-за физических нагрузок — с ними-то справиться можно. И не из-за склочности отдельных дамочек, способных отравить существование целой полевой партии; в конце концов, и мужики попадаются — поубивал бы. Хуже другое: женщины, по убеждению Николая, думают всегда конкретно, абстрактное мышление (а геологу без него никуда) им практически недоступно. Что же касается пресловутой «женской интуиции» — Николай в нее не верил. Не убеждали его и примеры отдельных коллег-геологинь, с которыми приходилось работать, способных любому мужичку сто очков форы дать — исключение из правила, не более.

«Академика Ферсмана из нее, разумеется, не выйдет, — думал о Саше начальник, — но защитить кандидатскую ей вполне по силам. А со степенью все дороги открыты: хоть в академический институт, хоть преподавателем в Университет, хоть в их контору, главное — не будет нужды каждый год в поле мотаться».

— Через два года у тебя будет стаж, сможешь поступить в заочную аспирантуру. Направление я тебе организую, — говорил Николай своей подопечной. — А пока материал наберешь на диссертацию.

— Николай Антонович, зачем мне это? Аспирантура… Еще четыре года мучиться. Надоело! — возражала Александра.

— Слушай старших! Дядя Коля тебе плохого не посоветует. С кандидатской степенью, особенно женщине, проще сделать карьеру… Не возражай! Ты же не собираешься всю жизнь во второй категории сидеть? А аспирантура… это тебе не школа, даже не институт — никаких сессий нет. Сдашь кандидатский минимум — всего-то делов. Три-четыре статейки напишешь, ну и текст диссертации, разумеется…

Так начальник вразумлял молодую специалистку. Николаю нравилось опекать Сашу. Да и сама она была ему симпатична. Если не сказать более.

Каждая из дамочек, желающих заполучить руку и сердце Николая, выбирала свой путь к заветной цели: от простого кокетства до банального секса (забеременеть от босса, и тем самым принудить его к браку — классика «жанра»). Николай держался, как мог, хотя было ясно: капитуляция холостяка лишь вопрос времени.

Саша поначалу тяготилась опекой начальника. Боже ты мой, и здесь воспитывают! Всё за нее решают!! Когда же ее, наконец, оставят в покое…

Впрочем, с Николаем Антоновичем ей было интересно: незаурядный человек, и повидал кое-чего. Узнав, из сплетен женщин-коллег, как обошлась с Ярошевским бывшая супруга, Саша пожалела его и, в тоже время, восхитилась благородством мужчины, не унизившегося до судебных тяжб с бабой.

Дальше — больше. Саша стала ловить на себе взгляды начальника. Уже не покровительственные, нет. Так мог смотреть только мужчина, которому женщина не безразлична. Именно, как женщина, а не просто коллега, подчиненная, с которой хочешь, не хочешь, а приходится общаться, заботиться даже, учить уму-разуму.

Саша испугалась. Не оттого, что будто бы решила: босс намеривается затащить ее в постель, сделать «походно-полевой женой». Хотя, если честно, такие подозрения у нее возникали. Служебные романы не такая уж редкость в геологических партиях (как и повсюду, впрочем). Саша боялась возможных пересудов, сплетен, косых взглядов. Не нужна ей слава вертихвостки, да еще в самом начале карьеры.

Ее опасения оказались не беспочвенными.

Метрессы, ранее привечавшие Александру, начали ехидничать в ее адрес, шутить зло, с издевкой. А Эмма Алексеевна, дама бальзаковского возраста, та вообще зыркала исподлобья, кривила брезгливо лицо. Вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь, заявила:

— Некоторые не головой, а другим местом карьеру пытаются сделать.

Саша притворилась, что не обратила внимания на реплику метрессы, но в душе восприняла этот выпад крайне болезненно. Обидно было до невозможности. За что!?

Но долго ходить обиженной Саша не могла и не хотела. А вот ответить на вызов — это в ее правилах. «Ах, так! Плевала я на вас с высокой колокольни! Николай не женатый, я не замужем; какие у нас с ним отношения — не ваше собачье дело!».

Эффект получился обратным тому, которого желали ехидины. Саша окончательно перестала дичиться, начала принимать ухаживания начальника.

По прошествии года Саша Вершинина стала Александрой Владимировной Ярошевской (она и сама толком не поняла, как это произошло), и поселилась в доме, где чувствовалась Атмосфера.

3

Бронислава Вячеславовна встретила молодую невестку не то, чтобы холодно, но и без особой сердечности. Выбора сына мать не одобрила, более того, считала брак Николая, далеко уже не мальчика, с девчонкой, которой в куклы еще играть, верхом легкомыслия. Как с его, так и с ее стороны. Однако, мудрая женщина не стала вмешиваться в дела сына — сам разберется. С Александрой свекровь всегда была вежливой, по пустякам замечаний не делала, с нравоучениями не лезла.

Саша оценила такт Брониславы Вячеславовны, пыталась, по возможности, угодить, старалась не нарушать сложившегося в доме уклада. Это ей не было в тягость — никаких жестких правил и ограничений в семье Ярошевских не было. Здесь уважалось мнение любого домочадца, хотя последнее слово всегда оставалось за Брониславой Вячеславовной. Она же, надо отдать должное, властью не злоупотребляла. Единственное правило, соблюдающееся неукоснительно: за ужином вся семья должна быть в сборе. Завтракали в доме на скорую руку: кофе, булка с сыром или колбасой, и — на работу. Обедали Николай и Саша в столовой. Даже в выходные завтраки и обеды у Ярошевских проходили, как придется. Но ужин — это святое. Каждый должен быть за столом вовремя. Если задерживаешься, или еще какие дела — будь добр позвони, предупреди.

Ужинали в гостиной, в обстановке напоминающей Александре сцены из фильмов о русской дореволюционной интеллигенции: огромный, покрытый льняной скатертью стол, фаянс и хрусталь, наливка в графинчике, домочадцы чинно восседают, едят неторопливо, ведут светскую беседу. У Саши дома все гораздо проще было, и — душевнее. Приходилось привыкать — чужой монастырь, со своим уставом не сунешься.

Единый стиль, как таковой, в обстановке квартиры Ярошевских отсутствовал. Старинные, антикварные вещи, соседствовали с новыми, модными. Массивный шкаф, чеховских, должно быть, времен, стоял в одной комнате с полированной «стенкой», а настоящий французский гобелен мирно уживался с синтетическими паласами. Такое смешение стилей не выглядело безвкусным, напротив, создавало какую-то неповторимую гармонию.

Один предмет выделялся особо, сразу приковывая взгляд — клетка с попугаем. Вещь была, несомненно, старой работы — с золочеными прутьями и основанием из красного дерева. Птица, сидящая в клетке, отличалась ярким, аляпистым оперением: сочетанием синего и зеленого на спинке и крыльях, с желтыми «штанишками». Саше попугай напомнил сезонного рабочего Давлята, нанимавшегося в их партию два года подряд. Тот одевался столь же вычурно: зеленая рубашка и желтые брюки; и не обращал внимания на постоянные насмешки. Попугая звали Коко, но Саша, про себя, стала именовать его Давлятом.

Попугай Давлят держался гордо и независимо, слова за людьми повторять не желал, а когда те донимали, прищуривал глаз, чесал затылок когтистой лапой, или грыз семечки, сплевывая шелуху, через прутья, прямо на пол. Любому другому домочадцу за такое безобразие крепко влетело бы от Брониславы Вячеславовны, но любимцу хозяйки все сходило с рук (точнее, с лап).