Грегор Самаров - На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти

В Западной Англии, в графстве Ворчестер, вблизи местечка Черчиль, на одном из невысоких выступов Клентского холма, густо обросшем лесом, возвышался замок Дайльсфорд. Не особенно велик, но вполне благоустроен. Местность вокруг замка повсюду представляла плодородные поля и роскошные луга, на которых паслись тучные стада.

Несмотря на всю прелесть и приветливость ландшафта, он, по-видимому, производил весьма печальное впечатление на молодого человека лет шестнадцати, смотревшего из окна дома священника маленькой деревенской церкви. Его лицо — бледное, красивое, с резкими, будто изваянными из мрамора чертами и темными глазами — выражало мужество, твердую, непоколебимую силу воли и вместе с тем глубокую грусть. Он мрачно, почти угрожающе уставился на старый замок, затем перевел взгляд на роскошную цветущую местность, и из широкой груди вырвался глубокий вздох. Рука его, державшая перо, все время праздно покоилась на открытой тетради. Все в нем отличалось изысканным благородством, но поношенное платье из грубой шерстяной ткани и простые деревянные башмаки говорили о нужде и бедности. Так же проста и бедна была обстановка комнаты, из окна которой он так мрачно смотрел на озаренный солнечным светом замок. Белый некрашеный пол был усыпан чистым песком, у стены стояло старое канапе, на покрытом выцветшей скатертью столе лежала большая Библия. На этажерке в углу теснилось несколько книг, а над канапе висела гравюра, изображавшая английского короля Георга II. Несколько простых стульев и придвинутый к окну простой, чисто вымытый стол довершали несложное убранство комнаты.

Юноша до того погрузился в размышления, что не заметил, как вошел почтенный старый человек в наглухо застегнутом сюртуке, черных чулках и потертых башмаках с пряжками, с морщинистым, но приветливым кротким лицом, обрамленным по моде того времени белыми напудренными волосами.

Его преподобие мистер Гастингс, священник довольно бедного деревенского прихода в Дайльсфорде, нес на деревянном подносе два глиняных кувшина со свежим молоком и два больших куска черного хлеба. Остановившись в дверях, он скорее печально, нежели с укором, сказал:

— Уоррен, Уоррен, дитя мое, опять ты сидишь и мечтаешь бог знает о чем и забываешь о своей работе. Это ни к чему не ведет, потому что жизнь требует ясной мысли и твердой деятельности. Твои отец и мать тоже жили мечтами и надеждами. Обоим было по шестнадцати лет, когда они вступили в брак, и, несмотря на мои увещевания, фантазия их не переставала рисовать им роскошнейшие планы будущности, а когда ничего не осуществилось, оба умерли, надломленные физически и нравственно. Вот почему тебе следует остерегаться излишних мечтаний и размышлений и взяться за задачу жизни твердой рукой. Садись, будем завтракать.

С этими словами старик поставил на стол поднос с молоком и хлебом.

Молодой Уоррен подошел и, не меняя своего мрачного выражения лица, сказал:

— Не бедного отца моего и мать следовало бы осуждать вам, дедушка, а свет, испорченность и жестокость которого сделала их такими несчастными и предала нужде и лишениям. Разве они не имели права мечтать о великих и прекрасных задачах, когда поднимали глаза на этот старый замок Дайльсфорд, в котором их предки были когда-то господами и в котором теперь угнездился торгаш из лондонского Сити.

— Это все правда, — подтвердил старый священник. — Он жесток и знает счет своим деньгам. Даже мне отказывает в законной десятине. Приходится начинать тяжбу, платить за судебные издержки и, вероятно, долго ждать, пока я добьюсь своего законного права, если только его адвокат не сумеет сделать неправым правое. Последний Гастингс, хозяйничавший в Дайльсфорде и принужденный покинуть его из-за алчности жестоких кредиторов, хотел мне, своему двоюродному брату, оказать последнее благодеяние и подарил этот пасторат. За это новый владелец возненавидел меня и довел до такой бедности, что я даже не могу, бедное дитя мое, предложить тебе ничего, кроме молока и хлеба.

— О, мне это безразлично, — возразил юноша, со здоровым аппетитом, свойственным его летам, принявшийся за завтрак, — но то, что семейство наше лишено своего старого владения, семейство, предки которого строго дорожили честью и жертвовали кровью и достоянием за королей, и то, что там, где когда-то царил рыцарский дух, засел теперь торгаш, — вот это-то, дедушка, и возмущает меня до глубины души. Прежде можно было взяться за оружие и пуститься по свету, чтобы завоевать себе честь, славу и даже владения. Нынче же мечом ничего не возьмешь, потому что всем миром управляют деньги. Поэтому я поклялся, как некогда рыцари клялись остаться верными мечу и чести, что напрягу все силы для приобретения денег, этого могущественного рычага жизни. Я хочу служить золоту, служить неукоснительно, непоколебимо, не зная ни покоя, ни жалости.

— Уоррен, Уоррен! — воскликнул старик с укором. — Не так следует нести тяжелый крест свой! Все горькое, постигающее нас в этом мире, есть только ниспосланное нам Господом испытание, которому мы должны покориться со смирением.

Уоррен со скрежетом сжал зубы.

— Воле Господней покорюсь со смирением, — сказал он, — если увижу, что действительно карает меня десница Божия, даруя врагу победу надо мною. Но откуда взять смирение, если я вижу, что человек, не обладающий ничем, кроме презренного металла, вытеснил благородную семью из ее родовых владений, что он имеет власть повергнуть вас, дедушка, вас, служителя Бога, в нужду и несчастья? Если Бог дает золоту столько власти в мире, то я готов всеми силами стремиться к тому, чтобы приобрести золото, заменяющее в наши дни меч, дающее человеку почет и славу, могущество и власть над себе подобными; я готов служить ему, чтобы оно в свою очередь послужило мне и вновь подняло на ту высоту, откуда низвергло моих предков…

— Ты богохульствуешь, Уоррен, — прервал его старый священник, — не того возвышает Бог, кто сам стремится возвыситься, а того, кто унижается или безропотно принимает ниспосланное ему уничижение.

— Нет, дедушка, нет! — воскликнул Уоррен. — Это неправильно! Мало ли великих исторических деятелей вышло из ничтожества и сделалось сильными и могущественными? Неужели же не суждено вновь подняться тому, кто, свергнутый с высоты, горит желанием снова занять положение, которое подобает ему занимать по рождению?

— И как же ты намерен поступить, чтобы осуществить честолюбивые мечты свои? — спросил старик, качая головой. — Ты не дерзнешь поднять ноги даже на первую ступень замка, здесь, в глуши этой маленькой деревушки. Не решишься же ты отправиться в чужие страны, как делали это некогда отважные рыцари, чтобы там искать приключений и завоевать себе славу?

— Отчего бы и нет? — спросил Уоррен. — Разве в Германии прусский король не вербует солдат везде и повсюду, и отчего бы мне из солдата не сделаться полководцем, как это удавалось уже многим?

— Уоррен, Уоррен, что за мысли, что за речи!

— Нет-нет, дедушка, — сказал молодой человек, — этого я не сделаю, успокойся. Гастингс из Дайльсфорда, будь он даже в лохмотьях, служит только своему отечеству, а не чужестранцам. Но если меч в наше время бессилен, то все же существует еще нечто, высшее, нежели всесильное золото, и это высшее, дедушка, — знание. Знание — это сила, сила великая, и знание поможет мне подчинить себе и золото, и весь мир…

— Бедный мой Уоррен, — сказал старец с состраданием. — Какими же судьбами ты думаешь приобрести эту силу знания? Ведь опять одно только золото открывает врата в храм знания. То, чему ты можешь научиться здесь, в маленькой школе, не в силах вознести тебя на высоту, о которой ты мечтаешь. Поэтому лучше покориться неизбежному решению судьбы и предоставить Господу избавлять тебя от ниспосланного испытания. Учись тому, чему можно здесь научиться, возьмись за жизнь твердой рукой. Труд делает человека свободным, отважным и богатым.

— Труд! — воскликнул Уоррен горячо. — Какой труд может ожидать меня здесь? Не отправиться ли мне туда, наверх, к владельцу замка и предложить себя в слуги тому, кого мои предки едва ли приняли в арендаторы? Нет, никогда. Никогда этого не будет! Разве вы не рассказывали мне, что существует еще один Гастингс, спасший хоть что-то после крушения нашего дома и нашедший себе занятие в Лондоне?

— Совершенно верно. Твой дядя Говард живет в Лондоне и состоит на государственной службе. Он не считается богатым, но ему живется много лучше нашего.

— В таком случае я обращусь к нему, — сказал Уоррен. — Если он носит имя Гастингс, то в его жилах должна течь кровь Гастингсов, и он протянет мне руку, чтобы помочь выбраться из недостойного ничтожества к высотам знания. Мне много не надо. Я готов терпеть нужду, готов голодать, если нужно, но я хочу учиться, учиться и учиться… Я сегодня же напишу дяде, надеюсь, он не откажет мне в крове и куске хлеба.

— Этим дело не ограничится, бедное дитя мое, — заметил старик. — И приобретение знаний, и посещение высших училищ стоит денег, да еще каких денег!

— От Гастингса я могу даже решиться принять милостыню, — возразил Уоррен мрачно. — Если только он даст мне возможность питать мой ум знанием.

С этими словами юноша вышел из дома и направился к ручью, протекавшему через луга Дайльсфорда, откуда тропинка вела к большому кусту на пригорке.

В то время как Уоррен беседовал с дедом о планах на будущее, под этим кустом, на опрокинутом древесном пне, сидела молодая девушка и плела венок из полевых цветов. По виду совсем еще ребенок, но на ее нежном, обрамленном золотистыми локонами личике и в больших, ясных голубых глазах уже светился огонек зарождающейся женственности. Опытной рукой она связывала цветок к цветку и то и дело смотрела на деревню и ведущую к ней со стороны ручья тропинку. Но вдруг с противоположной стороны, за кустами, раздались шаги, и когда девушка подняла голову, то увидела приближавшегося молодого человека почти одних лет с Уорреном, но внешностью далеко не похожего на последнего.

Одет он был не так бедно, как Уоррен, в костюм из очень тонкой и дорогой ткани и ослепительно белое белье. По всему видно было, что он уделял много внимания своей внешности, может быть, потому, что природа не наделила его такой красотой, как внука бедного деревенского священника. Фигура приземиста и неуклюжа, движения неловки, осанка лишена изящества. Лицо не отличалось правильностью черт, маленькие глазки смотрели неприятным пронизывающим взглядом. Весь облик его выражал смущение и неловкость, свойственные людям, которые чувствуют, что они далеко не те, за кого себя выдают.

Он приветливо снял шляпу и несколько принужденно сказал:

— Очень рад встретить тебя здесь, Эллен Линтон. Давно мы с тобой не виделись. Ты избегаешь меня, а ведь я ничего тебе не сделал и всегда относился так хорошо, как дай Бог всякому.

Молодая девушка покраснела и опустила глаза на цветы.

— Я никого не избегаю, Элия Импей, никого, и вас в том числе, но у меня много дел в доме и саду, а время детских игр миновало… Мы выросли, и поэтому считаю неприличным, чтобы мы говорили друг другу «ты», как в былое время. Прошу вас, Элия, более не делать этого… мы выросли, и наши дороги расходятся.

В глазах Элии сверкнул злой, враждебный огонек. Он подошел ближе и сказал:

— Да, Эллен, мы перестали быть детьми, мы выросли, но это еще не причина, чтобы наши дороги расходились. Напротив, они должны теперь соединиться еще теснее, должны слиться в один общий счастливый путь. Ты, конечно, знаешь, Эллен, как страстно я этого желаю, и поэтому мне очень обидно и больно, что ты умышленно избегаешь меня.

— Не причина, чтобы наши дороги расходились? — повторила девушка, будто не поняла значения этих слов. — Но каким бы образом это было возможно? Я дочь бедного школьного учителя, а ваш отец богатый землевладелец, покупающий одну пашню за другой. Вам скоро придется поступить в университет, ведь вы хотите сделаться юристом и уехать отсюда, и вам не будет никакого дела до бедной Эллен Линтон.

— Ты отлично знаешь, что это неправда, Эллен, ты знаешь, что я хочу уехать, с тем чтобы возвратиться. Деньги отца помогут мне пробить дорогу, а когда я возвращусь, Эллен, возвращусь ради тебя, чтобы взять тебя с собой. Тогда ты сделаешься важной дамой, если захочешь… но ты не хочешь этого, Эллен, я вижу…

А если бы и хотела, — возразила она, — разве вы можете, разве я сама могу заставить себя хотеть этого? Если я говорю вам, что мне решительно не улыбается перспектива сделаться вашей женой, если я говорю вам, что люблю свою родину, что хочу остаться здесь и жить в бедности, окружавшей меня с детства, то почему же вы не оставите меня в покое? Зачем мучаете меня, зачем заставляете говорить вам то, что вам неприятно слушать, а мне больно высказывать?