— Вы любите вашу родину, говорите вы, Эллен! — воскликнул Элия. — Нет, это неправда. Вы любите, но любите не этот ручей, не поля, не этот пригорок, нет, вы любите того, кого я ненавижу всей душой, любите высокомерного Уоррена, выступающего в лохмотьях и деревянных башмаках с такой важностью, будто он рожден властвовать над замком Дайльсфорд, из которого тем не менее изгнали его предков. Вы любите Уоррена, я отлично знаю это, и с ним вы не отказались бы уехать хоть на край света!

Эллен широко открыла глаза и гордо посмотрела на обезображенное ненавистью и злобой лицо Элии.

— Не следует вам, — сказала она, — бранить бедного Уоррена, никогда не делавшего вам никакого зла, а относившегося к вам ласково с самого детства, и, несмотря на его лохмотья и деревянные башмаки, над которыми вы так издеваетесь, стоящего гораздо больше многих, умеющих лишь бренчать золотом, наполняющим их карманы…

— Да как же мне не ненавидеть его, раз ты его любишь, Эллен, хотя он не может предложить тебе ничего, кроме нужды и бедности, даже большей нужды и большей бедности. С ним тебя ожидают горькая нужда и лишения… Я же могу предложить тебе блеск и почет и, ей-богу, самую искреннюю, самую преданную любовь.

Эллен вспыхнула было, но лицо ее тотчас же стало кротким и приветливым, а в глазах засветилось искреннее сострадание. Она протянула юноше руку и ласково сказала:

— Я верю вам, Элия, верю, что вы любите меня и хотите сделать счастливой, но разве сердцу можно приказывать? Забудьте меня и не питайте ко мне злобы…

— Никогда этого не будет, Эллен, потому что я люблю тебя гораздо сильнее, чем ты предполагаешь, чем можешь поверить. Я не принадлежу к числу тех добрых людей, которые открыто предлагают свое сердце всякому встречному и гордятся тем, что оказывают другим услуги, на которые им никогда не ответят. Я не признаю ни дружбы, ни расположения, как многие другие; единственное чувство, волнующее мое сердце, это моя любовь к тебе, Эллен, которая так велика, так необъятна, что я готов пожертвовать для тебя всем на свете. Ты не знаешь, от чего ты отказываешься, но, конечно, — прибавил он, горько усмехнувшись, — ты не можешь приказать своему сердцу, потому что любишь другого.

— Элия!

— Да, другого, я в этом уверен. Ты любишь мрачного, скрытного Уоррена, который не может забыть, что его предки когда-то господствовали в Дайльсфорде.

— Замолчите! — воскликнула Эллен, с ужасом глядя в лицо юноши, искаженное от злобы и ненависти. — Замолчите! Вы не имеете права говорить так со мною. Мое сердце принадлежит мне, и я обязана отдать отчет в этом одному Богу.

— Ты не хочешь любви моей, — закричал он, хорошо, ну так пусть же тебя преследует моя ненависть, пусть мое мщение преследует тебя и того, ради которого ты пренебрегаешь мною и который никогда не сможет любить тебя так сильно, как люблю я!

Он с угрозой простер к ней руку, и Эллен с ужасом отстранилась. Она вдруг увидела идущего по тропинке Уоррена, бросилась в его объятия и закричала:

— Защити меня, Уоррен, защити от того, кто смеет грозить мне, потому что… — И она спрятала лицо на груди юноши.

— Потому что ты похитил у меня ее сердце, Уоррен, — яростно воскликнул Элия, — похитил единственное благо, которого я жажду на земле. Но… и тебе не знать счастья!.. Моя ненависть и мщение будут преследовать тебя повсюду, куда бы ни ступила нога твоя.

Глаза Уоррена метнули молнии. Казалось, он готов был броситься на Элию и уложить его на месте. Он тихо высвободился из объятий Эллен и с мрачным, печальным видом сказал:

— Ты не справедлив ко мне, Элия, я не желаю похищать ничего из принадлежащего тебе или чего ты мог бы добиться. Дороги наши никогда не пересекутся. Твоя жизнь ведет тебя по освещенному солнцем полю, полному цветов и плодов, мне же предстоит проложить себе путь через каменную почву, скалы и колючий шиповник.

Эллен с ужасом смотрела на холодное, мрачное лицо Уоррена, и густая краска разлилась по лицу ее. Затем она смертельно побледнела, и большие голубые глаза ее стали так неподвижны, будто перед нею встало никогда еще не виданное страшилище.

— Но она любит тебя, Уоррен, она любит тебя! — воскликнул Элия. — И потому отказывается от руки, которую я предлагаю ей для прочной счастливой жизни, от всего, что только может эта жизнь представить лучшего.

По лицу Уоррена скользнула глубокая печаль, а в глазах засветилась пламенная страсть, но черты его лица тотчас же вновь сделались мрачно спокойными. Он схватил руку дрожащей девушки и сказал:

— Выслушай меня, Эллен, выслушай и поверь мне, так как то, что я намерен сказать тебе сейчас, будет истинная правда и должно решить дальнейшую судьбу нашу. Любовь твоя — драгоценнейший, великолепнейший дар в мире, и не раз я осмеливался мечтать о счастье иметь право принять этот небесный дар, но только тот может осмелиться принять его, кто готов жертвовать жизнью за такое благо. Я же, Эллен, я не могу сделать этого… и не хочу, — прибавил он тоном, от которого веяло ледяной холодностью. — Я нищий, Эллен, и не имею права связать свою жалкую судьбу с другой. Со мной тебя ожидали бы труды и лишения, а перенести это я был бы не в силах… Моя жизнь обречена на борьбу с силами, ныне управляющими всем миром. Такая борьба требует в жертву всю мою жизнь, а сильный могуч, лишь пока он один. Поэтому, Эллен, возьми дар свой обратно, отдай свою любовь Элии, который может предложить тебе достойное будущее.

— Уоррен! — закричала девушка, простирая к нему руки, с выражением неописуемого отчаяния и упрека.

— То, что я сказал тебе, верно и неизменно. Одному легче нести свое несчастье, одному легче выдержать труднейшую борьбу, но если собственные нужда и беды постигнут и любимое существо, то разве от этого не разорвется на куски сердце? Не сердись на меня, я обязан был сказать тебе правду… Молчать было бы малодушием и трусостью. Видишь, Элия любит тебя так, как ты достойна быть любимой, да и мне ты окажешь благодеяние, если доставишь утешение видеть тебя счастливой с ним.

Он взял руку Эллен и повел трепещущую девушку к Элии, стоявшему в безмолвном изумлении.

— Исполни мою просьбу, Эллен, — сказал Уоррен с невыразимой мягкостью, — первую и последнюю просьбу, с которой я к тебе обращаюсь… Отдай ему свою руку. Конечно, мы еще дети, но он будет тебе верен, потому что я видел и убедился, насколько он тебя любит.

Эллен горько рыдала. Уоррен с нежностью опустил ее на грудь Элии, который также плакал от искреннего умиления.

— Да, Эллен, — воскликнул он, сжимая в объятиях рыдающую девушку, — я буду тебе верен, клянусь небом! Я готов пожертвовать всей своей жизнью, чтобы оказаться достойным любви твоей, и никогда тебе не придется раскаиваться, если ты отдашь мне свое сердце. Но пусть небо будет свидетелем еще одной клятвы, — прибавил он, положив руку на золотистую головку Эллен. — Уоррен! — произнес он громко и торжественно. — Клянусь, я буду твоим другом навеки и ничто не должно казаться мне слишком трудным или слишком великим, чего бы ты от меня ни потребовал! Слышишь ты это, Уоррен, слышишь, что я говорю? Напомни мне об этой клятве, если тебе когда-либо понадобится помощь преданного друга. Дружба к тебе и любовь к Эллен отныне будут считаться моими святынями.

— Благодарю тебя, Элия, — возразил Уоррен холодно и равнодушно. — Верю, что ты говоришь от души и что клятва твоя искренна, но едва ли я когда-нибудь тебе о ней напомню, потому что я или окажусь победителем в борьбе с жизнью, или погибну… Но так или иначе я никогда не прибегну к чужой помощи и не стану просить ее. Прощай, Эллен… Если Провидение не оставит меня, то я скоро отсюда уеду… тогда забудь меня, как забывают мертвецов, ведь я бы никогда не мог дать тебе счастья.

Он взял Эллен за руку. Она с минуту сжимала ее в своей, как будто желая за него уцепиться, затем она отступила и пристально поглядела вслед Уоррену, быстро удалявшемуся.

— Он никогда не любил меня! — воскликнула она с невыразимым отчаянием, и из глаз ее снова хлынули ручьями слезы.

— Зато я, Эллен, люблю тебя! — воскликнул Элия. — И если ты теперь еще не можешь любить меня, то все же твое сердце освободилось от очарования, которое делало его недоступным и недосягаемым для меня… Теперь ты все же обратишься ко мне, теперь ты должна будешь полюбить меня, и все окончится к лучшему.

Он крепко прижал ее к себе и осушил глаза ее поцелуями. Эллен не противилась. Она казалась сраженной неожиданным ударом, безжалостно уничтожившим первый цвет ее молодого сердца.

— Он никогда не любил меня! — прошептала она еще раз. — Он, наверно, забудет меня… Что не связано с сердцем, о том легко забывается.

Еще с минуту смотрела она на тропинку у ручья, по которой Уоррен поспешно удалялся, направляясь к деревне. Затем она гордо выпрямилась, ее щеки покрылись густым румянцем, и глаза заблистали твердой решимостью.

— Я также позабуду его, — воскликнула она. — Я должна забыть его, если не хочу краснеть перед самой собою, если не хочу потерять веру в самое себя. Как бы ни была я ничтожна, но все же любовь моя должна цениться дороже того золота, из-за которого он собирается начать борьбу.

— Так и следует, Эллен, так и следует! Я оправлю в золото перл, который он не сумел оценить, и не перестану носить его на своем сердце.

Он снова поцеловал ее глаза и волнистые волосы, но она освободилась из объятий.

— А ваш отец, Элия, — спросила она, — что скажет он? Он такой богатый… а я дочь бедного учителя… Подумайте хорошенько и откажитесь от меня. Я не вынесла бы, если ваши родные стали меня стыдиться.

— Отец любит меня, Эллен. Он гордится мною, потому что я прилежен и хочу учиться. Денег у него достаточно, а твоего отца он уважает. Я сегодня поговорю с ним, потому что хочу наверно знать свое будущее.

Они долго еще сидели на пригорке. Каждое из слов Элии выражало искреннюю, горячую любовь, которая тем более должна была тронуть Эллен, что она знала, как холодно и надменно он относился к другим; да и оскорбленное сердце гораздо восприимчивее ко всякому утешению и признанию его достоинств. Когда они наконец расстались, Эллен отвечала пожатием на пожатие руки Элии и улыбнулась ему, хотя еще и несколько печально, но все же искренно и приветливо, и в этой слабой улыбке он увидел первый луч надежды на счастье.

Уоррен в тот же день написал своему дяде в Лондон и вскоре получил ответ, что тот, хотя и сам не обладает средствами, но, принимая во внимание имя и семейные узы, готов пристроить Уоррена в Вестминстерскую школу; там юноше придется довольствоваться только необходимым, зато представится возможность научиться чему-нибудь порядочному и приобрести положение в жизни. Поэтому он советовал племяннику не медлить, а приезжать в Лондон как можно скорее.

Желания Элии Импея также исполнились. Его отец согласился, чтобы он дал слово Эллен Линтон. Обручение молодых людей было тихо и скромно отпраздновано в присутствии обоих семейств.

Уверенный в будущем счастье, Элия упросил отца позволить ему поступить в Вестминстерскую школу, и ему приходилось уезжать в одно время с Уорреном.

Из посланных дядей денег Уоррен ухитрился купить пару приличных башмаков и переделать один из старых сюртуков деда. От помощи, предложенной ему Элией, он решительно отказался. От дружбы с ним он также уклонился. Его бедность была несокрушимой стеной, не допускавшей сближения с сыном богатого землевладельца.

Настал день отъезда. Старый священник проводил внука до почтовой кареты в Черчиль. У молодого человека после покупки билета осталось всего несколько шиллингов для первого выхода в свет, в котором он намеревался вести борьбу не на жизнь, а на смерть.

Эллен с родителями и стариками Импей также явилась проводить Элию до почтовой кареты.

Элия был одет с иголочки, чемодан набит битком, а в кармане находился туго набитый кошелек. Он сиял счастьем и в глазах Эллен читал то же счастье, заставлявшее его забыть о предстоящей разлуке.

Уоррен на прощание молча протянул Эллен руку. Когда он увидал блестящего, франтоватого Элию, светящегося от радости, и затем бросил взгляд на собственную жалкую одежду, на губах его мелькнула горькая усмешка. Он молча обнял деда и быстро вошел в почтовую карету.

II

Калькутта, главная колония Ост-Индской компании, в 1772 году была далеко не так обширна, как теперь, но все же считалась городом, полным разнообразия.

Населенные англичанами кварталы около губернаторского дворца уже тогда походили на европейские, несмотря на то, что улицы были почти не мощены и часто представляли большие незастроенные пустыри. В других частях города возвышались многочисленные храмы индусов и мечети магометан. Тут же, рядом с гигантскими дворцами знатных туземцев, встречались убогие хижины беднейшего класса. Торговля необходимыми жизненными припасами производилась прямо на улицах, и только мастеровые, трактирщики и аптекари имели небольшие лавочки перед своими домами.