Он подал знак слугам. Они подошли и положили мешки к ногам Гастингса.

— Здесь сто тысяч могуров, — сказал Ахмед-хан, — возьмите их и возвратите нам свободу.

— Вы не мои пленные, — возразил губернатор. — Я далек от того, чтобы лишать вас свободы. Но принять отступные я не могу, так как соглашение мое с Суджи Даулой закреплено моей подписью. Унесите ваши деньги обратно. Возьмитесь за оружие, защищайтесь, вот единственный совет, который я могу дать вам.

— Господин, господин! — сказал Ахмед-хан, простирая жилистую руку к Гастингсу. — Обдумайте хорошенько ваше решение, не забывайте, что над всеми нами витает небесная справедливость, и что с вашей стороны неправильно поддерживать могуществом вашим неправду…

— Решение мое твердо и непоколебимо, — сказал Гастингс холодно. — Прежде чем обещать свое заступничество, я хорошо взвесил права наши, следовательно, обещание мое должно быть выполнено.

— И сколько он заплатил вам за это? — спросил Ахмед-хан. — Примите деньги, которые я вам предложил. Здесь наверное больше, чем дал Суджи Даула.

— Уберите ваши мешки! — сказал Гастингс, мрачно сдвинув брови. — И не тратьте попусту время, лучше готовьтесь к бою. Я сказал свое последнее слово, а если вы считаете себя правыми, то и победа будет на вашей стороне.

— Ведь и побежденный может быть правым! — воскликнул Ахмед-хан. — Небесное правосудие карает даже через десятки и сотни лет, взыскивая с детей и внуков виновных.

Он сделал знак слугам унести мешки и, гордо подняв голову, вышел из залы твердыми шагами, не удостоив губернатора поклона. Старшины последовали за ним, понурившись.

— Ваша милость, — начал полковник Чампион, — не могу удержаться, чтобы не выразить вам своего мнения. Ахмед-хан совершенно прав, Суджи Даула — малодушный, коварный разбойник, еще недавно бывший нашим ярым врагом. И он не замедлит снова сделаться им, как только увидит в том свою выгоду. У меня ноет сердце при мысли, что нам приходится выступать войной против бедных рохиллов, которые, так сказать, единственные джентльмены в Индии.

— Они пришли в страну эту, — сказал Гастингс, — и завладели ею, вот каково их право; да и есть ли на свете другое право, кроме могущества? Наш долг, как в отношении компании, во имя которой мы здесь решаем, так и в отношении Англии, которую хотим видеть великой и могущественной перед другими народами, состоит в том, чтобы расширить и укрепить власть далеко за пределами Индии. А могли бы мы сделать это, если бы преклонялись перед каждым правом, уступали бы влиянию или позволили бы каждому сентиментальному чувству влиять на наши решения? Всем, чем мы обладаем, мы обязаны только превосходству силы.

— Но это не причина, чтобы мы воевали на стороне Суджи Даулы.

— Он заплатил надлежащую цену, — возразил Гастингс, — и уверяю вас, не будет особенно радоваться добыче, которой надеется овладеть. Мы предоставим ему провинцию Рохилканд, но зато Аудэ будет принадлежать нам, потому что наши войска останутся там, как бы для его защиты. Будьте готовы, полковник Чампион, не позже как через неделю выступить, потому что у Суджи Даулы все готово и необходимо поскорее покончить с этим делом, чтобы какое-нибудь побочное обстоятельство не предоставило нам затруднений.

Он говорил в тоне, не допускавшем возражения. Полковник поклонился ему, но промолчал.

— В самом деле, — сказал сэр Вильям капитану Синдгэму, — этот гордый магометанин меня тронул, и я охотнее пошел бы воевать против другого противника, нежели против него.

Капитан пожал плечами.

— Губернатор прав, — сказал он. — Право — это могущество. Разве есть справедливость среди людей? А если она есть на небе, то зачем допускает оно то, что творится на земле?

Ахмед-хан, сопровождаемый слугами, вместе со своими спутниками прошел через ряд гостиных к выходу на двор. В одной из приемных он встретил баронессу Имгоф, которая отправлялась в манеж вместе с Маргаритой.

Баронесса остановилась и с интересом посмотрела на чужестранцев, которые шли ей навстречу взволнованные и, видимо, огорченные. Хотя подобные явления были далеко не новостью во дворце Бенгалии, тем не менее ей бросилась в глаза благородная фигура Ахмед-хана, а он в свою очередь при виде красивой женщины и прелестного ребенка остановился очарованный. Он поклонился, баронесса ответила приветливой улыбкой, а Маргарита с детской наивной грацией также приветствовала чужестранцев.

У Ахмед-хана вдруг мелькнула мысль. Он почтительно приблизился к баронессе и сказал:

— Да пошлет вам Аллах мир и счастье, благородная дама, и радости от вашего прелестного ребенка, и да не падет никогда на его головку наказание, которое должно ниспослать небо вашему супругу, губернатору, за несправедливость, которую он готовится сделать мне и моему народу!

Баронесса вспыхнула и на мгновение опустила глаза. Затем она, с искренним участием взглянув на выразительное, искаженное горем лицо гордого главы рохиллов, сказала:

— Не в обычае губернатора делать несправедливости. Он действительно строг, но справедлив, и если вы не принадлежите к врагам его, то бояться нечего.

— Мы никогда не были его врагами, благородная дама, — возразил Ахмед-хан, — и готовы были сделаться его друзьями, а все-таки он продал нас жестокому Суджи Дауле, который еще недавно был для англичан кровожадным врагом.

— Вы ошибаетесь, благородный хан! — воскликнула баронесса живо, — Уоррен никогда не продает людей и не изменяет друзьям.

— Нет, он нам не изменяет, но открыто объявляет, что предоставляет свое войско в распоряжение Суджи Даулы, чтобы поработить нас.

— Нет, нет, — воскликнула баронесса в волнении, — этого быть не может. Вы ошиблись или чем-нибудь провинились…

— За нами нет другой вины, кроме той, что мы трудами рук своих создали богатую добычу для алчного Суджи Даулы. Мы сумеем умереть, когда нужно, но души наши будут взывать о мщении на голову губернатора, на вашу и даже милого этого дитяти, что для меня очень больно, так как вы прекрасны и добры, благородны и великодушны, это я вижу по глазам вашим и по глазам вашей малютки.

— Мама, — сказала Маргарита, все время с искренним участием смотревшая на гордого хана, который, дрожа от внутреннего волнения, простирал к баронессе руки, — помоги этому бедному человеку.

— Что же я могу сделать?

— Но все-таки, — воскликнул Ахмед-хан, в глазах которого сверкнул луч надежды, — вы, женщины, имеете власть напоминать мужчинам о заповедях небесных, когда самообольщение, ослепление, непреклонность и гордость заставляют их забыть о нем, а вы более, чем кто-либо, благородная дама… Я просил вашего супруга, я предлагал ему большие отступные, чтобы он отказался воевать с нами, чтобы не продавал нас за оскверненные кровью деньги Суджи Дауле. Тяжело мне было просить его, но я сделал это для своего народа, и поэтому просите и вы. Вас он выслушает, и имя ваше будет благословенно среди рохиллов, и не одна молитва не вознесется к Аллаху во всем Рохилканде без того, чтобы в ней не повторялась просьба о ниспослании на вас и на малютку вашу счастья и благословения небес.

— Сделай это, мама! — воскликнула Маргарита. — Сделай это! Он такой несчастный, этот бедный старик!

Она прижалась к матери, и глаза ее наполнились слезами. Ахмед-хан, скрестив на груди руки, почти благоговейно поклонился девочке. Оба белобородых старшины — Фатэ и Магомет — также поклонились.

— Не могу поверить, — сказала баронесса растроганно, — чтобы вы были виновны и заслуживали наказания. Самый прекрасный долг женщины и высшее право ее — радеть за милосердие и милость в тяжелой жизненной борьбе, ожесточающей сердца мужчин. Я готова просить за вас губернатора, чтобы он еще раз рассмотрел ваше дело. Я буду счастлива, если небу будет угодно сделать меня орудием вашей помощи.

Ласково кивнув ему головой, она быстро направилась в зал аудиенций и нашла Гастингса, собиравшегося откланяться присутствующим. Уоррен пошел ей навстречу. При виде красивой женщины его гордое, почти неподвижное лицо озарилось ясным светом. Он поцеловал ей руку, а затем наклонился к Маргарите, чтобы коснуться губами ее златокудрых локонов.

— Я сейчас встретила предводителя рохиллов, — начала баронесса, еще взволнованная разговором с Ахмед-ханом, — он вышел отсюда в великом горе и в потрясающих выражениях поведал мне о своем безвыходном положении. Этот человек честен и правдив, за ним не может быть вины, он не враг ваш, не отпускайте его, не выслушав, не продавайте его жестокому Суджи Дауле, который холоден и скользок, как змея, глаза которого коварно сверкают, как у тигра. Он просил меня о содействии. Вы знаете, насколько я всегда избегаю вмешиваться в политику, но просить о милости и справедливости мне не возбраняется!

Лицо Гастингса снова сделалось серьезным и неподвижным, так что Маргарита со страхом прижалась к матери, в то время как полковник Чампион и сэр Вильям смотрели на баронессу с искренним участием.

— Дорогой друг мой, — начал Гастингс спокойно вежливым, но решительным тоном, — вам как женщине вполне подобает замолвить слово за рохиллов. Счастлив человек, имеющий возможность исполнять желания и просьбы женщины, счастлив был бы и я, если бы имел возможность исполнить ваше ходатайство. Но когда дело касается вопросов политики, нежные чувства не должны иметь места. По зрелом размышлении я решил покорить рохиллов, и решение это неизменно. Вы сами слишком умны и рассудительны, чтобы ставить в зависимость от женского каприза столь важное для будущего величия Англии решение. Я лично не имею ничего против рохиллов, ничего против самого Ахмед-хана, но при всем желании не могу дать им другого совета, как покориться.

Баронесса печально опустила голову.

— Вы собрались в манеж, Марианна? — спросил Гастингс. — Да? Капитан к вашим услугам. Сэра Вильяма я попрошу проследовать за мной, так как имею для него поручение.

Проводив баронессу, Гастингс отправился с сэром Вильямом в свой кабинет. Он поручил ему во главе сильного конвоя проводить большую сумму денег, предназначенную директорам компании, до гавани, затем сел к письменному столу, чтобы поработать над переводом Горация, которым занимался в часы досуга.

Ахмед-хан вместе со своими спутниками медленно ехал по улицам Калькутты. Он часто оглядывался назад, ожидая посла, но напрасно. Тяжело ему было расставаться с вновь ожившей надеждой, но, видя, что все ожидания его тщетны, он печально поник головою и сказал:

— Судьба наша неизменима! Придется нести ее, как подобает благочестивым и храбрым мужам!

Он погнал своего коня, и вскоре все посольство рохиллов стрелой неслось по дороге, поднимая густую пыль.

По случаю спешных приготовлений к выступлению войска, к которому сэр Вильям был прикомандирован, он был занят почти весь день, так что совсем не располагал свободной минутой для себя лично, и тоска по Дамаянти, с которой он давно не виделся и с которой ему предстояло надолго расстаться, неотступно грызла его сердце.

Наконец, когда солнце уже близилось к закату, ему удалось освободиться и, тщательно избегая встречи с капитаном Синдгэмом, он направился к дому Нункомара. В первых воротах громадного двора он встретил магараджу в паланкине в сопровождении меньшего количества слуг, нежели обыкновенно. Нункомар приветствовал молодого человека с обычным избытком любезности.

— Весьма сожалею, — сказал сэр Вильям, — что так неудачно выбрал время для своего посещения, но я ненадолго.

— Вот как! — воскликнул Нункомар. — Вы, значит, выступаете с войском, отправляющимся на помощь к Суджи Дауле, чтобы покорить рохиллов?

— Губернатор прикомандировал меня в адъютанты к полковнику Чампиону.

— Который отправляется в поход весьма неохотно? Не так ли? — спросил Нункомар, с притворным участием. — Я знаю, храбрый полковник недолюбливает набоба Аудэ, он не так легко, как губернатор, забывает, что Суджи Даула был ярым, ожесточенным врагом англичан. Но солдат создан не для того, чтобы согласовывать свои личные мнения и чувства с политическими расчетами, на что мастер достопочтенный губернатор Уоррен Гастингс. Государственные расчеты не раз заставляли его пренебрегать друзьями и посредством благодеяний приобретать себе расположение тех, кто был его врагами. Истинный друг не станет на него сердиться, но останется таким же верным и преданным, как я.

— Я зайду к вам в другое время, — сказал капитан, стараясь скрыть выражение сердечнейшего сожаления, против воли сквозившее в его тоне.

— Нет, нет, друг мой, — воскликнул Нункомар с оживлением. — Ведь вы знаете, мой дом — ваш дом. Я был бы несказанно опечален, если бы такой дорогой гость должен был бы уйти обратно, не переступив моего порога. Это означает несчастье. Бегум Дамаянти будет очень рада принять вас.