— Это что значит? — важно спросил Клэверинг. — Разве вы не видите, что я еду в крепость?

— Позвольте пропуск, ваше превосходительство!

— Пропуск?

— Приказано никого не впускать в крепость без письменного разрешения.

— А кто дает это разрешение? Комендант?

— Пропуск должен быть именной и подписан губернатором.

Клэверинг позеленел.

— Такой приказ не может касаться меня, вы видите мой мундир?

— Приказ один для всех! — последовал ответ. — Исключение составляют только офицеры гарнизона.

— Что за дикость! Дайте дорогу или вы горько поплатитесь за это.

Он направил лошадь к мосту, но часовые выставили штыки.

— Это уже слишком! — ревел от злобы Клэверинг.

Солдаты не трогались.

Клэверинг в бешенстве осадил лошадь, понимая, что силой ничего не добьешься.

— Вы дураки и дорого заплатите за свою глупость! Эй, кто там, — крикнул он солдатам, выглядывавшим из ворот, — позовите коменданта… Скажите, что генерал Клэверинг, член верховного совета Калькутты, желает с ним говорить.

Солдаты убежали.

Клэверинг поворачивал лошадь то туда, то сюда, с проклятиями грозя солдатам, которые неподвижно стояли перед мостом. Через несколько минут в воротах появился полковник Гамптон и отдал честь генералу.

— Господин полковник, посадите этих болванов под арест, — крикнул ему Клэверинг, — они имеют нахальство запрещать мне въезд в крепость, ссылаясь на какой-то приказ, очевидно не касающийся меня, английского генерала и члена высшего совета.

— Солдаты правы, ваше превосходительство, и приказ, на который они ссылаются, распространяется на всех.

— Тогда я приказываю объяснить часовым, что для члена высшего совета открыты все двери и все крепости Индии.

— Очень сожалею, ваше превосходительство, — возразил Гамптон, — но я не имею права делать исключения. Я счел бы ваше посещение за честь, если бы вы были любезны предъявить пропуск за подписью губернатора.

— А если я устраню вас от должности, — кричал Клэверинг с пеной у рта, — или прикажу арестовать и въеду в крепость через этих дураков.

— Вы не найдете ни одного офицера, который исполнил бы приказ постороннего, а попытка проникнуть силой, к сожалению, принудила бы часовых застрелить вас.

— Постороннего? — кричал Клэверинг. — Разве член высшего совета посторонний в крепости, над которой развевается английское знамя?

— Для меня каждый, не предъявивший пропуск, — посторонний.

— Вы рискуете головой.

— Моя голова находится под охраной закона и орудий крепости. Извините, ваше превосходительство, но я не могу продолжать разговор в таком тоне…

Гамптон поклонился и скрылся за воротами. Бешенство Клэверинга не имело пределов. Он так рванул лошадь, что она взвилась на дыбы и чуть не опрокинулась, а сам сжимал кулаки, извергая ругательства и проклятия по адресу губернатора и коменданта. Наконец, убедившись, что ничего не добьется, помчался в город рассказать коллегам о случившемся.

Францис советовал прибегнуть к энергичным мерам: он хотел составить приказ об аресте Гастингса и запретить всем служащим компании повиноваться ему.

Момзон, наоборот, настоятельно отговаривал от решительных действий, убеждал, что они будут не только безуспешны, но могут обратиться против них, раз военная сила в руках Гастингса. Надо подождать приезда верховного судьи и приказаний из Лондона. Публикация приговора совета над губернатором за взяточничество окажет свое действие на служащих компании и даже на офицеров, и все постепенно убедятся, что верховный совет имеет законную власть и стоит выше губернатора. Чтобы нанести последний решительный удар, надо подождать, когда Гастингс потеряет в глазах служащих, солдат и всего народа героический ореол, еще окружающий его. С некоторым трудом Момзону удалось сдержать беснующегося Клэверинга и озлобленного Франциса.

В последующие дни все было внешне спокойно, и никто бы не догадался, какая борьба идет в правительственном дворце, если бы новые члены совета и Нункомар старательно не распространяли известия о спешно проведенном следствии и приговоре совета.

Верховный совет, состоящий из англичан, признал генерал-губернатора виновным во взяточничестве по обвинению Нункомара. Всесильного губернатора свергли, нашлась власть сильнее, неумолимо осудившая его. Нункомар, произнесший приговор, казался хозяином положения и восходящим светилом будущего. Такова толпа, которая льстит только силе, а свергнутого или пошатнувшегося кумира немедленно бросает.

Дворец Нункомара целыми днями окружали толпы народа. Индусы радовались беспредельно, так как в руках их первого брамина находилась теперь судьба Индии. Все рвались к нему, и он принимал всех, выслушивал просьбы и жалобы с видом властелина. Не было в жалобах преступления, которого бы не совершил Гастингс, и Нункомар отсылал их членам совета ежедневно кипами. Первый шаг удался, теперь надо было наносить врагу один удар за другим и уничтожить его окончательно.

Где бы ни показывался Нункомар, демонстрируя всю пышную роскошь индусских князей, его везде приветствовали громкими радостными криками. Толпы народа окружали его паланкин, а деньги, которые бросали его слуги, еще более увеличивали радость толпы.

Генерал Клэверинг, Момзон и Францис неоднократно появлялись на утренних приемах магараджи; их встречали у ворот многочисленные слуги, им оказывали все почести индусского церемониала, подчеркивая значение их визитов. Народ видел, что члены совета являлись к Нункомару, и все ярче становился его ореол.

Генеральша Клэверинг с мужем тоже заезжала во дворец Нункомара и по приказанию магараджи Дамаянти вынуждена была принимать чванливую англичанку. Трудно себе представить более резкий контраст, чем тот, который представляли прелестная, сказочно красивая индуска и разодетая, напудренная, накрашенная англичанка. Дамаянти была бледна, на нежном лице ее лежала тень горя, и мечтательные глаза были словно затуманены слезами. В другое время она, может, посмеялась бы над расфранченной англичанкой, а теперь ее сердце сжималось при мысли о красивой, благородной баронессе Имгоф, с которой она больше не смела видеться. Она с трудом принудила себя улыбаться генеральше, а та, со своей стороны, с трудом подавляла завистливую злобу, видя восторженные похвалы в адрес Дамаянти всех и даже ее мужа.

Индуска испытывала истинное счастье, когда могла удалиться в свои покои. Она отпускала прислужниц и, оставшись с Хитралекхой, говорила с нею о том, чей образ наполнял ее сердце; он все еще не вернулся, а если бы и приехал, то как могла бы она увидеться с ним? Она знала, как и все в Калькутте, о борьбе, ведущейся в правительственном дворце. Из сообщений Нункомара она должна была думать, что губернатор свергнут окончательно, а ей была известна глубокая преданность и уважение сэра Вильяма к Уоррену Гастингсу. Разве возможно, чтоб он после этого переступил порог дворца Нункомара? Что же будет с ней, как она может жить, потеряв того, к кому привязалась со всей страстью?

Она говорила с Хитралекхой то со слезами, то с диким протестом против жестокости судьбы. Та обещала передать весточку возлюбленному своей госпожи, как только он вернется, ежедневно ходила под покрывалом и в простой одежде узнавать, не приехал ли сэр Вильям? Но возвращалась без утешительных известий, а Дамаянти все больше плакала.

Совершенно иное действие произвела весть о событиях в губернаторском дворце на служащих компании и мусульман, которые презирали браминов и всех индусов еще сильнее, чем ненавидели христиан. Они обвиняли Нункомара в свержении Риза-хана. Правда, вел дело Гастингс, но он его смягчил и дал Риза-хану и Шитаб-Рою достойный выход, тогда как Нункомар хотел обоих погубить и обесчестить. Они боялись новых преследований при возрастающем могуществе Нункомара, и их симпатии были на стороне губернатора.

Служащие компании твердо стояли на стороне губернатора, давая отпор всякой попытке членов совета вмешаться в дела управления, и на все требования, как и офицеры, отвечали, что должны повиноваться только его приказам.

Несмотря на это, положение Гастингса было сильно подорвано. Если бы компания захотела решительно принять сторону совета в случае его смещения или дать войскам и служащим приказ повиноваться только совету, ему предстояло бы столкнуться с открытым сопротивлением собственных подчиненных.

Гастингс и сам ощущал трудность и шаткость своего положения.

Когда он показывался на улице, толпы народа исчезали, даже нищие не подходили, а прохожие отворачивались, чтобы не кланяться. Не раз случалось, что слышались насмешки и проклятия — в глазах народа он был погибшим человеком.

Таково было положение дел, когда однажды пришел пароход из Англии и с рейда дали знать, что прибыл вновь назначенный верховный судья Индии — сэр Элия Импей со своими товарищами и шерифами. Гастингс устроил ему необычайно торжественную встречу: отряд солдат стоял на площади, где специально построили павильон, устланный коврами. Гастингс приехал с Барвелем.

Генерал Клэверинг, Момзон и Францис тоже явились.

Новый верховный судья сошел на берег. Он был одних лет с Гастингсом, небольшой, коренастый, тяжеловесный в движениях. Его полное гладкое лицо не представляло ничего особенного, но маленькие, острые, проницательные глаза, казалось, видели все, что делалось кругом, и подозрительно всматривались во все лица, как это часто бывает у юристов, много занимавшихся уголовными процессами.

Для торжественного приема он надел мантию с горностаевым воротником. Перед ним шли шерифы, члены суда следовали сзади. У его жены было тонкое бледное лицо удивительной красоты, а большие голубые глаза еще сохранили блеск молодости. Когда Гастингс к ней приблизился, она покраснела и опустила глаза.

Губернатор долго крепко пожимал руку Импея, потом обратился к его жене, поцеловал ей руку и сказал несколько сердечных слов, глядя прямо в лицо, точно искал в нем воспоминания прошлого.

Импей стоял в стороне, и его пытливые глаза, казалось, хотели проникнуть в душу губернатора. В момент высадки загремели салюты из форта. Гастингс представил сначала Барвеля, сказав несколько дружеских слов, потом просто назвал членов совета, которые с особенной любезностью, даже почтительностью, поклонились судье, так как им крайне важно было завязать хорошие отношения с новым сильным чиновником.

Гастингс быстро прервал разговор и, пригласив Импея и его жену в свой экипаж, уехал с ними в сопровождении конвоя. Остальные прибывшие в других экипажах под предводительством Барвеля направились во дворец. Гастингс велел приготовить для Импея большой роскошный дом вблизи дворца. Он отвез прибывших туда и, пока миссис Импей осматривала свою комнату, остался в кабинете вдвоем с ее супругом.

Импей поблагодарил Уоррена за заботу.

Гастингс взял его за руку и произнес:

— Для меня великая радость приветствовать здесь старого верного друга. Мне нужна поддержка, и я уверен, что найду ее у тебя.

— Я не забыл нашу молодость, — отвечал Импей, — не забыл, чем тебе обязан и что обещал.

— Я напомню тебе твое обещание, но об этом поговорим после… А теперь, с первой минуты нашей встречи, у меня есть просьба к тебе.

— Говори, — сказал Импей с некоторым колебанием и сдержанным смущением.

— Ты назначен верховным судьей, который составляет высшую юридическую инстанцию Индии, но и у компании есть судебная власть. Я нахожу настоятельно необходимым, чтоб все суды страны находились под одним высшим руководством, чтобы и в различных инстанциях были устранены недоразумения. Поэтому я как генерал-губернатор назначаю тебя начальником судебной части управления и прошу как старый друг принять это место, хотя оно и не так почетно, как твое.

Он достал из кармана пергамент с большой печатью и передал его Импею. Но тот стоял в нерешительности.

— Не знаю, — сказал он, пробегая глазами документ, — совместимы ли эти должности…

— А почему нет? — поспешно прервал его Гастингс. — Ты сам будешь себе начальником, и все высшие и низшие инстанции будут находиться под одним общим управлением.

Импей передернулся, прочитав заключение, и рука его задрожала.

— Мне назначен здесь годовой оклад в тысячу фунтов, — сказал он. — Я получаю такую же сумму как верховный судья короля.

— В смысле денег компания может не отставать от короля, — заметил Гастингс. Она обязана, конечно, приличным образом вознаграждать твои труды, если ты делаешь честь быть и ее судьей.

Импей горячо обнял Гастингса.

— Я вижу, Уоррен, что ты остался моим другом, благодарю тебя и принимаю предложение.

Глаза Гастингса блеснули, и гордая радость озарила его лицо.