В домашнем кругу Гастингс казался совершенно другим человеком и поддерживал светский разговор, тщательно избегая всего, что относилось к делам или политике. Он говорил об искусстве и науках, о новейших произведениях европейской литературы, индусских древностях, обычаях страны. Баронесса Имгоф как нельзя лучше умела поддерживать разговор, как и сэр Вильям, человек всесторонне образованный, с ясным живым умом.

Зато барон Имгоф почти все время молчал и держал себя за столом как простой служащий.

— Будьте любезны, сэр Вильям, — сказал Гастингс после десерта, — отправиться к магарадже Нункомару и от моего имени поблагодарить его за подарки, присланные баронессе. Прикажите подать себе несколько чашек севрского фарфора, шлифованных хрустальных вещей и несколько кусков английского бархата, все это вы передадите супруге магараджи от имени баронессы.

— Благодарю за поручение, мне будет в высшей степени интересно посетить дом знатного индуса. Супругу магараджи мне едва ли удастся увидеть, так как гарем его, вероятно, никогда не открывается для посетителей мужского пола, а тем более иностранцев…

— Ошибаетесь, милый друг мой, — сказал Гастингс. — У индуса вовсе нет гарема. Настоящий индус, а знатный в особенности, вовсе не признает затворничества женщин и не прячет их. Вам наверняка удастся видеть супругу магараджи, и, полагаю, вы останетесь довольны, — прибавил он улыбаясь, — по слухам, красавица Дамаянти — прелестнейшая женщина, и получила хорошее европейское образование. Когда вы вернетесь, будьте любезны явиться к полковнику Чампиону. Он получил от меня приказ для важной и тайной экспедиции, и вы должны ему сопутствовать. Вас не будет несколько дней, но зато представится случай изучить нравы туземцев вполне обстоятельно.

— От души благодарю за доброту вашу и постараюсь оказаться ее достойным. А теперь поспешу исполнить поручение.

Вскоре он в полной парадной форме, на чистокровном арабском жеребце, в сопровождении многочисленной свиты подъезжал ко дворцу Нункомара. Слуги бросились ему навстречу и без доклада сопроводили в покои магараджи. Тот встретил его на пороге приемной, приветствовал как старого, хорошего знакомого и тотчас же повел в гостиную.

Он с почтительным поклоном выслушал благодарность, которую сэр Вильям принес ему от имени губернатора, и, по-видимому, был вне себя от радости, что баронесса Имгоф вспомнила о его супруге и послала ей такие роскошные подарки. Он тотчас же послал позвать бегум Дамаянти и приказал также явиться своему сыну Гурдасу.

— Весь дом мой, — сказал он, с выражением восторга, — должен быть свидетелем той чести, которую угодно оказать мне губернатору и его высокой, отличающейся такими великолепными качествами приятельнице.

Немного погодя явился Гурдас, высокий, стройный и красивый молодой человек лет двадцати двух. Он, так же как и отец его, носил индусский костюм, только из менее роскошной ткани и почти совсем без украшений. Лицо его было бледно, над губами и на подбородке виднелся легкий пушок. На отца он смотрел с каким-то чувством страха, особенно в то время, когда тот начал рассказывать, как внимателен был к нему губернатор. Непосредственно за молодым человеком явилась и прекрасная Дамаянти, сопровождаемая многочисленными прислужницами.

Сэр Вильям стоял как бы ослепленный ее появлением, потому что никогда еще не видал дивной красоты знатных индусок, таинственно сказочной, как тени пальмовых лесов.

Молодой офицер пошел ей навстречу и хотел с обычной европейской галантностью передать ей привет баронессы, но язык плохо ему повиновался и он с трудом пробормотал несколько бессвязных слов. Дамаянти тонким чутьем, свойственным всем женщинам земного шара, сразу заметила впечатление, произведенное ею на молодого человека. Глаза ее с удовольствием остановились на высоком стройном офицере, молодецкий рост и осанка которого еще больше выигрывали от красивого военного мундира, а взор красноречивее всяких слов выражал его волнение.

От магараджи также не скрылось глубокое впечатление, произведенное супругой на молодого офицера, и по тонким губам его скользнула хитрая улыбка. Он быстро подошел к супруге и повел ее к столу, на котором были разложены подарки баронессы Имгоф, прославляя доброту последней и превосходное качество подарков.

Дамаянти при виде подарков всплеснула руками и неутомимо пересматривала по нескольку раз все вещи, прелестью новизны возбуждавшие в ней тысячи вопросов о том, как употребляют и для чего служит тот или другой предмет.

Сэр Вильям уже успел овладеть собою. Он отвечал на вопросы Дамаянти и был не в силах даже на минуту оторвать от нее взор. Когда ее глаза, пылающие страстным блеском, встречались с его взглядом, юношу как будто пронизывал электрический ток. Когда же при передаче какой-нибудь вещи рука его дотрагивалась до ее руки или дыхание ее касалось его щеки, сердце билось сильнее, и кипучая кровь приливала к вискам и щекам.

— Как приятно, должно быть, носить такие ткани, — сказала Дамаянти, проводя рукою по фиолетовому бархату. — Здесь, конечно, при палящих лучах нашего солнца, ходить в них невозможно, но все же я доставлю себе удовольствие пользоваться ими.

Она сказала своим прислужницам несколько слов по-индусски, те положили на пол кусок тяжелого бархата и несколько подушек, и Дамаянти в очаровательной, грациозной позе прилегла на это импровизированное ложе, откинув голову и подперев ее руками, роскошные косы спустились на плечи и грудь.

— Разве это не прелесть? — спросила она, обжигая сэра Вильяма взглядом из-под полуопущенных ресниц.

Тот пробормотал что-то нечленораздельное и сделал движение, как будто готов был пасть перед нею ниц в безмолвном восторге. И действительно, картина, представлявшаяся ему, была восхитительна.

Магараджа со свойственным ему умением и ловкостью продолжал разговор, не подавая вида, что заметил, как коротки и односложны ответы сэра Вильяма, и что последний краснел, как школьник, когда встречался со взглядом Дамаянти, все еще покоившейся на придуманном ею ложе и освежавшей себе губы сладким фруктовым соком, который она приказала подать себе в одной из подаренных ей чашек севрского фарфора.

Молодой Гурдас сидел безмолвно и только изредка вставлял слово. Иногда он мрачно посматривал на Дамаянти, и тогда на губах его мелькала горькая улыбка.

Солнце уже опустилось за вершины гарциний, когда сэр Вильям вспомнил, что получил приказание принять участие в какой-то экспедиции полковника Чампиона. Он поспешно поднялся и откланялся Нункомару, который пригласил бывать в его доме в любое время. Гурдас поклонился гостю мрачно и безмолвно, Дамаянти же, подражая обычаю англичанок, протянула ему руку. Сэр Вильям поднес ее к губам и поцеловал так горячо и страстно, что индуска вся вспыхнула и еще ниже опустила ресницы.

Сэр Вильям переоделся в походный мундир и в сопровождении двух слуг, захвативших его багаж, помчался в форт Вильям.

Здесь уже стоял готовый к отправлению большой отряд конницы в полном вооружении. Сэр Вильям явился к полковнику Чампиону, даже не спрашивая о цели их ночного марша, которая, впрочем, в данный момент интересовала его весьма мало, так как все мысли были заняты красавицей Дамаянти.

Едва солнце скрылось за горизонтом, отряд двинулся в путь в полном безмолвии.

Полковник Чампион и сэр Вильям ехали рядом молча. Старый солдат с грустью думал о возложенной на него неприятной служебной обязанности. Мысли же молодого офицера снова витали около прекрасной Дамаянти, и под звездным небом теплой летней ночи ему все еще представлялась очаровательная картина: лежащая на темном бархате красивая женщина, бросающая вверх душистые цветы лотоса.

IV

Улица, ведущая из Калькутты в главный город провинции Орисса, древней священной земли индусов, Катак, по преданиям, основанный богами, чтобы искупить грехи смертных, вьется вдоль юго-западных склонов Землиндара. Вдоль моря тянутся заросли низкорослых кустарников и камыши, где обитают хищные звери и ядовитые змеи, и куда избегают ходить даже самые смелые из туземцев. Далее, вверх по склонам, растут громадные леса, а еще выше, на границе непроходимых лесов, к которым примыкают рисовые поля и пашни, расположены довольно богатые деревни, в которых местами еще заметны признаки благосостояния древних индусов.

Во всей Ориссе единственной годной для судоходства гаванью, из которой можно было выходить прямо в море, было устье реки Маганади, и поэтому здесь преимущественно проезжали торговцы и путешественники, которым приходилось ехать в Калькутту или из Калькутты в Катак.

Этот путь и избрал д’Обри, чтобы через Катак доехать до моря и под видом итальянца-комиссионера или же, если верить паспорту, английского офицера, совершить путешествие в Мадрас, а оттуда — в Пондишери.

Сев на корабль в Калькутте, он наверно возбудил бы подозрения, в Катаке же ему бояться нечего, и он весело пустился в путь. Опасаться встречи с хищными зверями можно было только в ночное время, потому что днем тигры покидают джунгли весьма редко и почти никогда не нападают на путешественников.

На некотором расстоянии от кавалера д’Обри следовали его слуги-индусы, а он сам беспечно смотрел на вершины кедров, любуясь их могучими кронами.

В густой чаще леса, почти около самой дороги, расположилась группа людей, ловко скрывавшихся от взглядов прохожих. Эта странная и даже страшная компания была занята едой малоаппетитной, но для них, по-видимому, весьма лакомой. От молодого бычка, на шее которого еще виднелась веревка, отрезали куски мяса, и каждый из присутствовавших жарил свою порцию, надетую на острый конец палки, на дымящемся костре. В высокой траве валялись бутылки с араком и ромом, из которых они время от времени пили большими глотками. Все эти расположившиеся вокруг огня люди имели крайне страшный, неприятный вид. Мужчины и женщины различного возраста были одеты в лохмотья или звериные шкуры. Лица их были грязножелтого цвета и безобразны, с животно-диким выражением, волосы жесткими прядями торчали в разные стороны.

Это была орда парий, самой низкой, самой отвратительной касты индусского народа. Их до того презирают, что не позволяют дышать одним воздухом с браминами. С ними обращаются как с дикими животными. Они живут в лесах, питаются крадеными или издохшими животными и подчас соединяются в опасные разбойничьи шайки. Густые лесные чащи провинции Орисса представляли для этих изгоев общества весьма удобные убежища. Здесь они находили достаточно дичи и воровали в ближайших окрестностях все, что попадалось под руку.

Чем страшнее и безобразнее казалась расположившаяся кругом огня группа, тем сильнее удивило бы случайно проникшего в эту глушь человека, что в непосредственной близости от нее, под деревом, лежал юноша, по-видимому, не имевший ничего общего с остальными. Ему могло быть лет восемнадцать или девятнадцать и, несмотря на весьма скромное платье, он не был лишен известной доли изящества и элегантности, которую трудно было надеяться встретить в такой глуши. На нем были камзол и короткие брюки из грубой шерстяной материи, мягкая поярковая шляпа и крепкие кожаные башмаки. Лицо его было правильно и красиво, а цвет кожи почти такой же белый, как у европейца. Руки также были белы, изящны и красивой формы, а каштановые волосы густыми, мягкими локонами выбивались из-под шляпы. Черты лица его, несмотря на мягкость и нежность молодости, уже выражали горечь, печаль и ненависть. Губы были плотно сжаты, и красивой формы рот кривился от едкой насмешки. Большие темно-карие глаза смотрели злобно и угрожающе и казались жестокими и неумолимыми. За поясом камзола торчали длинный кинжал и два пистолета великолепной работы. Рядом на траве лежало такое же превосходное ружье. Сумка с пулями и пороховница были перекинуты через плечо. В пиршестве остальных он не принимал участия. Около него на широкой каменной плите, заменявшей стол, находились стеклянный сосуд со смесью арака и воды, бананы и вареный рис. Иногда он съедал что-нибудь, затем снова погружался в свои мрачные думы, прислонясь спиной к стволу большого кедра, осенявшего его широкими ветвями.

Так прошло немало времени.

Вдруг юноша поднялся и насторожился. Со стороны дороги раздался топот. Глаза молодого человека сверкнули мрачным блеском демонической радости, и через сжатые губы вырвался своеобразный полушипящий-полусвистящий звук. Услышав его, парии встрепенулись, прервали обед и вскочили. Все разом бросились к лежащему рядом оружию: кинжалам, большим бамбуковым палкам с острыми железными наконечниками, лукам со стрелами и тихо, неслышными шагами, как дикие кровожадные звери, стали собираться вокруг юноши — их предводителя, который стоял также с оружием в руках. Топот копыт раздавался явственнее и все приближался. На лицах парий выражалась алчная радость. Движения их были тихи, беззвучны, как у привидений. Вожак сделал повелительный знак. Парии остановились позади него и, когда он направился к дороге, последовали за ним ползком, беззвучно пробираясь через ветви и вьющиеся растения, как толпа страшных привидений.