Ночью шел дождь, под него хорошо думалось, вспоминалось, и равномерный дробный звук, залетавший в тишину палаты через распахнутые окна, отвлекал от непростого преодоления боли.

Катюшка ушла обедать и купить Дарье фруктов, а она заснула, убаюканная легкой прохладцей из окна после дождика, и проснулась от неожиданно громкого звука.

Санитарка, Даша не знала, как ее зовут, с громким звуком поставила ведро на пол, утвердив свое присутствие. Простая женщина, деревенского вида, лет за шестьдесят, говорившая без остановки, не сдерживая громкого голоса.

— Значит, здесь у меня лежачие. Хорошо. А то шастают по намытому или ногами под тряпку лезут!

Она отжала в ведре новомодную автоматическую швабру с ручным отжимом, плюхнула ее на пол, изобразив процесс трения оной по линолеуму.

— Щас протру у вас, шоб полегче вам было, а то жарища стояла! По телевизиру говорят, теперь прохлада будет, дожди. А то жарища, да в июне! Точно потепление это настало! Так какое тут сердце выдержит, жару-то палящую! Давить и давить.

Она терла-размазывала без особого усердия, соседки Дашины молчали, не вступая в разговор, да этой барышне, похоже, собеседницы не требовались.

— Так и инфаркт получишь, как тот водитель! Она пополоскала швабру в ведре, отжала, плюхнула на пол.

— Правильно я, девочки, говорю? — обратилась она к Дашиным соседкам, которые на девочек тянули приблизительно так же, как сама санитарка.

— Спала жара, и слава богу, всем полегче, — отозвалась одна из женщина. — Дождь какой хороший ночью был! Я уж порадовалась, а то у меня огород на даче сгорит.

— Так вот и я про што! — обрадовалась санитарка завязавшемуся диалогу. — И огород погорит, и сердешникам в пекло-то совсем худо! — И остановила трудовую деятельность, обхватила швабру двумя руками, опираясь на нее, рассуждала: — Вон водитель тот раз — и помер в одночасье! Так и ладно б сам, так еще и четверых с собой прихватил! О как! Вот так ростишь, ростишь детей, а хто-то как въедет в них на своем драндулете — и нет дитя! О-хо-хо! Четвертая-то в районной померла, а пятая у нас, Леднева эта!

— Что-о-о?! — прохрипела Дашка, пытаясь сесть в кровати. — Ира Леднева? Умерла?!

— Дак уж схоронили, поди, а как же, неделю назад, как представилась! — с удовлетворением знающего информацию человека делилась она.

— Как! — заорала Дашка. — Пятеро?!

Она порывалась встать, не обращая внимания на безумную боль, огнем полыхающую во всем теле и стучавшую в голове набатом так, что темнело в глазах. Дашка пыталась встать, что-то делать, трясти эту санитарку, чтоб призналась, что придумала все ради красного словца.

— Да замолчите вы! — закричала одна из женщин на санитарку.

Та округлила глаза от понимания и запричитала:

— О господи, да што ж это я! — И прижала руку к губам, жестом заядлой проговорившейся сплетницы.

— Да что ты стоишь, дура! — прокричала с кровати вторая. — Держи ее, она же сейчас упадет!

А Дашка все рвалась встать в безумном, безотчетном порыве отчаяния, темной жижей заполонившего мозг. Не может быть! Этого не может быть!

В этот момент в палату вошла Катя и с порога, не осознав, что происходит, рванула к сестре, бросив сумки, пакеты, все, что держала в руках, на пол. Из одного пакета выпали и покатились по полу апельсины, как яркие точки, подтверждающие безысходность горя, в котором уже ничего не важно и ничего не исправить.

— Даша! — закричала Катя.

Она подхватила Дашку на краю койки, уложила назад, а Дашка пыталась встать, увернуться от ее удерживающих рук.

— Почему вы мне не сказали?! — кричала она, не осознавая себя.

— Да что случилось? — удерживая ее на кровати, проорала вопрос Катя.

— Да эта ей про погибших сказала, — пояснила одна из женщин, ткнув пальцем в сторону притихшей санитарки.

— Почему ты мне не сказала?! — кричала Дашка, вырываясь, ничего не соображая, кроме страшной безвозвратной беды.

Катька хлопнула рукой по кнопке вызова медсестры, навалилась худосочным телом на Дашку, прижав к подушке, ухватила одной рукой за подбородок так, чтобы она не крутила головой и смотрела ей в глаза, совсем близко — лицо к лицу!

— Потому что тебе нельзя было говорить, Даша! Даша! — трясла она сестру. — Посмотри на меня! Думай! Включись! Ответь мне! Если бы я сейчас лежала на твоем месте и тебе врачи запретили мне говорить об этом, ты бы сказала? Ты бы сказала, зная, что мое состояние ухудшится от твоих слов?

Дашка смотрела на нее глаза в глаза, не понимая, отвергая любые аргументы, находясь не здесь — там, в аварии, в горе, в потере!

Хлопнули двери палаты, кто-то что-то говорил, объяснял, снова громко хлопнули двери палаты, — они не слышали, смотрели в глаза друг другу.

— Нет, — выдавила из себя Дашка, переключившись из шокового ступора, сумев преодолеть бедовое отчаяние, и расплакалась, — нет, не сказала бы. Не сказала бы.

— Вот так! — немного расслабилась Катя, уперлась лбом в лоб сестры и повторила: — Вот так.

— Кто? — спросила Дашка, беззвучно плача.

Катя подняла голову и тревожно разглядывала выражение ее лица.

— Элла, Лена, Саша. Лену не довезли до районной больницы, а Ира на третий день здесь.

— Почему мне Власов не сказал? — Она смотрела на Катю невидящим обвиняющим взглядом, в полном несоответствии с которым из глаз катились и катились слезы. — Он должен был мне сказать!

— Он не мог, Даша! — тряхнула легонько ее еще раз Катя. — Ему запретили врачи! Они все, все и он боролись за твою жизнь, понимаешь? Ты была очень тяжелая! Он не мог!

— Он мне соврал, когда я спросила, как остальные, он сказал: выздоравливают в других больницах, — обвиняла Дашка.

— Он не соврал! Он сказал про тех, кто выжил, они действительно в других больницах, в этой только ты и Оксана. — И повторила: — Он не мог!

Прибежала медсестра, а за ней быстрым широким шагом вошел Антон Иванович. Медсестра сделала укол, Катя Дашку отпустила и встала рядом с кроватью, о чем-то перебросившись фразами с врачом.

— Васнецова! — грозно принялся отчитывать Антон Иванович, взяв за руку и проверяя пульс. — Ты что здесь устроила? Крик на все отделение подняла! Вон сестрицу напугала!

Дашка молчала, и только слезы лились и лились из ее глаз. Он погладил ее по голове большой, грубой ладонью.

— Ничего, девочка, ничего. В жизни всякое бывает. И проходит, уж поверь мне.

Он ушел тяжелой, усталой походкой, что-то сказав остальным двум пациенткам. Катя села рядом на стул и гладила Дашу по руке, успокаивая их обеих, сама перепугавшись до смерти.

— Это я виновата! — охрипшим горлом сказала Дашка, глядя куда-то в недоступное пространство. — Мы должны были выехать в двенадцать, а я задержала отъезд на час. Позвонила им, а они говорят: мы собираемся, ленимся, с детьми на речку пойдем, они уговаривают, искупаемся, я и отложила! Это я виновата!

— Да никто ни в чем не виноват! — наклоняясь к ней, утвердила Катя. — Гришка, что ли, твой виноват, что задержался на десять минут, водитель ваш, что ехал еле-еле, вместо того чтобы нормальную скорость набрать, дети в лагере, что не хотели твою команду отпускать, или водитель, что умер, или начальник его автоколонны, что выпустил на трассу с больным сердцем? Что за глупость, Даша! Это несчастный случай!

— Я за них за всех отвечала, Катя! Я! Настоять должна была! Запланировано в двенадцать — значит, в двенадцать! А я от Власова оторваться не могла! Я виновата в их смерти! — обвинила себя Дашка, рыдая.

— А может, все-таки Гришка? — спокойно рассуждала Катя, не повышая в ответ голоса. — Ведь, если бы он на эти десять минут не задержался, ничего бы не случилось. А может, Федор Михайлович, ваш водитель? Как установило следствие, он ехал со скоростью двадцать километров в час, а обязан был ускориться до шестидесяти. Там, перед перекрестком, знак стоит: «60». По-твоему, его от фонаря там поставили, этот знак? С той дороги постоянно грузовики выезжают, и, чтобы их не задерживать, такой скоростной режим установлен. А может, водитель КамАЗа? У него в то утро болело сердце, он от начальства скрыл, и таблетки у него были, но он их не принял. А может, все-таки дети? Они так не хотели отпускать твоих ребят, что им пришлось пойти с ними на речку и поиграть еще намного. Кого еще можно обвинить? Ах да, может, Власова? А что, он вообще самый лучший объект для твоих обвинений! Он же детям праздник устроил, значит, виноват! Иногда, Даша, так бывает, что в одном месте накапливаются сразу несколько ошибок технического и человеческого фактора, которые приводят к катастрофам. Следствие установило, что виноваты оба водителя. Вот так.

Первая волна слепого горя и болевого шока от потрясения отпустила Дашкин разум, смыв страшные обвинения с себя, да и с других.

Господи, как это страшно, такая простота объяснения — накопившаяся серия ошибок в одном месте, в одно время! Накопленная всеми!

В этот день у нее начались кошмары. Она больше не могла спать, то есть вообще спать! Дашка закрывала глаза и видела летевший им наперерез грузовик, несущий им смерть, улыбающееся Гришкино лицо, пляшущие пылинки в солнечном луче, и чужой металлический голос в мозгу начинал отсчет: «Раз… два… три…», она дергала Гришку на себя — «четыре!». Все!

Она категорически отказалась от снотворного, требовала, чтобы ей показывали ампулы того, что колют, не слушала никакие суровые уговоры врача и мольбы Катьки.

Она не могла, не могла спать! Стоило закрыть глаза, и начиналось: «Раз… два… три… четыре!»

По распоряжению Антона Ивановича ее перевели в отдельную палату, там была более широкая кровать, и Дашка, впадая в полузабытье, не выдерживая такого напряжения сознания и организма, металась на ней, как на пыточном столе, мучимая видениями катастрофы.

Ее состояние резко ухудшилось. Боль, начавшая вроде притухать, вернулась и стала изощренней, что ли. Дашка слабела с каждым часом, понимала это, сопротивлялась, как могла. Смотрела на букеты цветов, присылаемые Власовым по заказу из магазина, считала количество листьев, лепестков, чтобы не заснуть. Она ни с кем не разговаривала, отдала телефон Катьке, не в состоянии никого слышать.

— Говори всем, что на процедурах или сплю. Я пока не могу ни с кем говорить. Совсем не могу.

Катька продержалась два дня — тот, когда Дарья узнала правду, и до вечера следующего. И позвонила Власову, послав куда подальше Дашкин наистрожайший запрет сообщать кому бы то ни было, и Власову в первую очередь.


Игорь находился в нормальной такой, рабочей полной заварухе, сопутствующей данному времени года, порой еле ноги домой дотаскивал, еще и аврально стараясь сделать те дела, которые не требовали особой спешки, рассчитывая освободить на будущее время для Дашки.

Он через день разговаривал с Антоном Ивановичем, с Катей, знал, как идет процесс Дашиного выздоровления, посылал ей с водителем овощи, фрукты, ягоды, заказывал доставку цветов, когда разрешили держать их в палате, и каждый день звонил, часто по два раза, и, слыша ее голос, шутки, успокаивался ненадолго.

Но последние полтора дня вместо Дашки отвечала Катя, сообщая немного напряженным голосом, что Даша спит, или ее увезли на процедуры, или делают уколы. Он спросил, не изменился ли график лечения, Катя подтвердила: да, изменился. От перегруза он списал все на естественную усталость Кати и, хоть что-то ему смутно не понравилось, вдаваться в выяснения не стал.

А вечером, около девяти, она позвонила сама с Дашкиного телефона.

Увидев определившийся номер, он улыбнулся: ну, слава богу!

— Даша.

— Нет, Игорь Николаевич, это Катя.

Он перепугался до холодного пота, мышцы напряглись, как перед боем.

— Что? — жестко спросил, потребовал Власов.

— Она узнала о погибших, — заторопилась Катя объяснить. — Были шок, истерика, и теперь она не спит, вообще не спит, вторые сутки, от снотворного отказывается. И ей стало намного хуже. Антон Иванович прислал психолога, она не стала с ним разговаривать. Лежит и молчит все время. И я не знаю, что делать! — заплакала Катя.

— Я сейчас приеду! — взял ситуацию на себя Власов. — А вы, Катюша, постарайтесь не паниковать. Все будет хорошо.


В темной палате горел ночник, терпко и насыщенно пахло медикаментами и цветами, расставленными на подоконниках и тумбочке.

Дашка лежала, прикрытая до подбородка простыней, положив левую ладошку на грудь, словно молила о чем-то Господа, не спала, смотрела в пространство. Власов подошел, придвинул к кровати стул, сел. Она посмотрела на него глазами полными горя, невыплаканных слез страданий, расширенными от боли черными зрачками. Он наклонился поближе, погладил ее по голове.

— Ну что? — спросил он обо всем сразу.