Старшего Чвыря убили на следующий день после того, как пропала Алька. Труп обнаружили за городом в обгоревшей машине. Младший Чвырев исчез. Руслана Тарханова по кличке Хан так же найти не удалось. Он оказался приезжим и на съемной квартире давно не появлялся. Мы с Рыжим узнали, что одно время Тарханов был связан с группировкой Фимы Князева, курировавшей один из рынков города, но пару лет назад после раздела группировки отделился. Я долго не мог выйти на четвертого участника разборки той ночи в боксе, никто из нас его толком не запомнил, но когда мы нашли и прижали Штыря, тот признался, что видел Тарханова всего дважды и не был с ним близко знаком. Вроде бы тот работал личным водителем у крупного бизнесмена, но так ли это наверняка, Штырь не знал. Тарханов общался лично с Владом Чвыревым, не с ним.

Чуть не убил эту обдолбанную сволочь!

Максим Аристархович Артемьев, отец Рыжего, сам вышел на Князева и узнал имя бизнесмена – Геннадий Шкуратов. Мужик сделал имя в строительном бизнесе, репутацию нигде не подмочил и отец Рыжего сказал нам не соваться. Смог выяснить при личной встрече со Шкуратовым, что Тарханов действительно на него работал, но недолго. Он едва смог его вспомнить. Где находится сейчас – понятия не имел. У него хватало своих забот, чтобы озаботиться судьбой малоинтересного ему человека. Тем более, что тот был пойман его охраной за использованием транспорта Шкуратова в личным целях и вышвырнут вон.

- К сожалению, это все, что мне удалось узнать, - развел руками Максим Аристархович. -  Думаю, парни, эту часть расследования лучше оставить полиции. Что касается черного рынка и нелегальной торговли картинами такого уровня, как «Боярыня Ямщикова», то я и вовсе запрещаю вам лезть в это дело. Я не шучу, слышите?! Эти люди ни перед чем не остановятся, и перед новым убийством тоже! Следствие и так делает все возможное, чтобы раскрыть это преступление.

В отличии от старшего Чвырева, Тарханов умело заметал следы и у полиции на него ничего не было. А, может, и его самого уже давно не было в живых. Миллион долларов за картину – огромная ставка и большой куш, и после бесплодных поисков я был готов в это поверить.

Никаких зацепок, твою мать! Никаких! И никаких следов похищения Альки в съемной квартире – сломанных замков, разбитых вещей, криков или следов драки. Никто из соседей ничего не слышал и никого не видел. Еще один повод следователю с уверенностью предположить, что она ушла сама. И никакого открытого дела.

Я не хотел этому верить, не мог. Запрещал себе думать, потому что даже если и так, даже если она ушла от меня в чем была, оставив на память куртку и кроссовки, она не могла бросить старика. А значит, наверняка попыталась бы его найти.

Перед глазами в очередной раз встали картины видео, снятых полицией. Обгоревший автомобиль и труп Влада Чвырева внутри. Тело мертвой девчонки, найденное на заброшенной стройке. Упирающийся похитителям Генрих Вишневский – упрямый старик, легкая добыча для преступников.

У кого-то ставки оказались предельно высоки, и чужие судьбы в сравнении с заявленной ценой ничего не стоили.

Все это было выше моих сил. При мысли о смерти Альки подкашивались ноги, и переставало стучать сердце. С каждым днем неизвестности все постепенно меркло и теряло смысл.

Алька.

Я вспомнил, как первый раз поцеловал ее  -  тоненькую длинноволосую девчонку с распахнутым взглядом серых красивых глаз. Тогда у меня дрожали руки, но ее губы были так близко, что я не сомневался. И она ответила. Тогда мы оба чувствовали себя самыми счастливыми.

Алька.

Вспомнил, как сделал своей. Даже сейчас я жил памятью ее тепла, гладкостью и вкусом кожи, легкими, тихими звуками, срывающимися с раскрытых губ. Голосом, шепчущим мое имя. Если и создал мир что-то совершенное, то все было заключено в ней.

Алька.

Город накрыла плотная ночная тьма. Такая же беспросветная и промозглая, как та, что захватила меня.

Я шел, сбивая носки туфель, переставляя непослушные ноги, не разбирая дороги. Чувствуя, как отчаяние съедает душу, затапливая собой. Сентябрьская прохлада ночи не приносила облегчения, накрапывающий дождь не заставлял торопиться. Мне снова некуда и не к кому было возвращаться. Хотелось кричать.

Или выть.

Мерцающий свет неясно забрезжил вдалеке. Вспыхнул вдруг неярко в знакомом окне, как секундное марево. Четвертый этаж. Квартира Шевцовых… Алька!

И я закричал. Рванулся вперед, сорвался с места, еще не успев поверить глазам. Бежал как проклятый, повторяя имя, даже когда свет исчез. Ворвался в подъезд, в двери опечатанной квартиры, в которой кто-то давно сломал замки и изувечил мебель. Как вихрь влетел внутрь и… ударился, разбился о пустоту.

Никого. Немая тишина. Холодный мрак чужого дома, темнота и запах старых стен.

- Алька…

Не знаю, как я очутился в незнакомом дешевом баре и не помню что пил. Хотелось вместе с болью стереть из этого мира себя и воспоминания. Забыться и сдохнуть.

- Эй, парень, кажется, я тебя знаю. Точно, гитара! Слушай, плачу наличкой, давай-ка сыграй моим друзьям…

- Да пошел ты!

Не помню, с кем дрался и как вернулся к дому. Как поднялся на крышу. Помню, как кричал, что есть силы, когда боль затопила грудь.

- Алый, где ты?! Алька! Алька!

И, кажется, выл, стоя на коленях, царапая пальцы о шершавый битум. Как встал на край крыши, раскинув руки, совсем как она когда-то, а темнота в мутных пятнах фонарей кружилась внизу – алчная и голодная. Сулящая забытье. А вдруг и у меня получится раскинуть крылья и улететь? К ней! К моей Чайке. Я так устал быть один.

Я с благодарностью встретил ветер с дождем, ударившие в лицо. С криком бросил гитару…

- Дурак! – чья-то рука вцепилась в загривок жесткой пятерней и грубо сдернула с края. Хриплый голос глухо сказал за тяжелым вздохом (а может, мне лишь почудилось), отшвыривая меня назад: - Не смей, щенок! Она сильная, она выживет. Должна выжить!

Выживет. Где же в этом чертовом мире был ад, в котором ее держали? Знать бы где.

Я ввалился в квартиру родителей, в дом, который больше не был моим, и сполз по стене. Я все реже сюда возвращался. Откинув затылок, закрыл глаза. Рваная куртка оголяла плечо, сбитые в кровь пальцы сжимали лацканы. Мир вращался вокруг меня – тяжелый и гулкий, хранящий эхо моего крика, так и не отпустив.

- Сынок, - шаги матери раздались в прихожей, и послышался плач.

- Не подходи.

- Игнатушка…

- Ира, не надо. – Отец. Вышел из спальни и обнял мать за плечи. Подтолкнул в комнату. – Иди, Ира, прошу тебя, я сам с ним поговорю.

- Ваня, посмотри на него. Я боюсь! Что с нашим сыном? Мы стали ему как чужие!

- Я тоже. Но мы с тобой оба приложили к этому руки, так что поздно причитать. Иди же, Ира!

И уже мне:

- Игнат, ты жутко пьян. И как только дорогу домой нашел…

Жутко? Нет. Я качаю головой, и волосы падают на лицо.

- Домой? А где мой дом, отец? Я больше не знаю, куда идти. Я мертв. И даже ты, доктор, не спасешь меня.

Он умеет говорить с больными, но сейчас запинается.

- Я попытаюсь, сын, - говорит волнуясь. - Сделаю все возможное. И невозможное тоже.

- Сделай, - кривая гримаса боли искажает мое лицо, и я распахиваю глаза. Хватаю его за руку, подаваясь вперед. - Скажи мне еще раз, что она сильная – моя Алька! - отчаянно прошу. - И что она жива. Скажи мне, отец!.. А больше я ничего не хочу!

Ты для меня

Так было и будет всегда

В том или этом мире

Дай мне найти тебя

На следующий день отец возвращается с работы не один. Я листаю в ноуте криминальную сводку новостей, так повторяется изо дня в день, когда он зовет меня.

- Сынок, это Вениамин Юрьевич, мой коллега – врач-хирург из районной больницы, - представляет мужика, до которого мне нет никакого дела, и я молчу. – Кажется, у нас наконец-то есть новости по Тарханову!

Молчу до тех пор, пока он не берет со стола распечатку фотографий и показывает мужчине фото Руслана Тарханова двухлетней давности, с трудом добытое отцом Рыжего у Князева. Сделанное во время одного из застолий, на дне рождении кого-то из братвы.

- Вениамин Юрьевич, он? – с надеждой спрашивает отец, а я по глазам гостя угадываю ответ и вскакиваю.

Тарханова на удивление хорошо видно и мужчина кивает.

- Он. Вот только звали его иначе – Рустам Ханенков, я по внутренней картотеке проверил. Обратился ко мне около двух месяцев назад с ножевой, колотой раной плеча и рассечением височной и лобовой частей лица. Я тогда еще, помнится, удивился, почему он в городскую больницу не поехал, а к нам? Уровень районной клиники, сами понимаете. А тут раны серьезные, происхождения непонятного, о таких положено сообщать в органы. Но положено-то оно положено, а в жизни чего только не бывает. Я за сорок лет врачебной практики и не такое видал. Народ у нас горячий, а участковых два на весь район. А парень не местный, сказал в гости к брату приехал. Ну и выпили за встречу, отцовский дом делили, вот и погорячились. Решат, мол, по-семейному. Не хочется брата в тюрьму сажать.

- Какой вы сказали район? – спрашиваю, хватая мужчину за локоть. – Когда вы видели его в последний раз?

- Новокаменка. Сорок километров по южной трассе. Да вот, неделю тому назад и видел. И не запомнил бы, через мой кабинет каждый день народ десятками проходит, но он вновь обратился. На этот раз с порезом подбородка и шеи. Пришлось накладывать швы. Ему просто повезло, что оказались не задеты артерии. Все это показалось мне странным, а тут как раз по внутренней связи Иван Алексеевич похожим случаем интересуется. Ну, я про колотую рану плеча и вспомнил.

- Господи… она должно быть защищалась, - я смотрю на отца. Отметая другие возможные причины, вижу только одну. - А это значит, что Алька жива. Она жива, понимаешь!

 Я хватаю телефон и звоню следователю. Рассказываю о том, что только что узнал. В ответ получаю вялый всплеск энтузиазма и ленивое покашливание. Вениамина Юрьевича просят подъехать в участок, чтобы дать показания, после чего я слышу дежурный ответ:

- Хорошо, мы примем информацию к сведению, Игнат Иванович.

- Да какое, твою мать, к сведению?! – вспыхиваю я. - Надо действовать! Это же зацепка, которую мы столько ждали! Вы не понимаете…

- К сожалению, Руслан Тарханов не проходит по делу, как подозреваемый. Мы может только…

Черт. Я бросаю трубку. Черт! Поворачиваюсь к мужчине, чувствуя, как меня сотрясают изнутри нетерпение и злость.

- Скажите, он ведь должен появиться у вас? Еще раз? Наверняка должен! Пожалуйста, скажите, что да! – я выгляжу диким и жалким, глаза после ночи горят сухим блеском, желваки на лице натянулись до предела. Я пугаю его, но мне все равно.

Мужчина озадаченно поджимает рот.

- Думаю, да, - отвечает. - Если только сам не рискнет снять швы. Но в который день это случится точно, не могу сказать. На обработку ран он не приходил. Скорее всего, на следующей неделе.

- Тогда, как только появится, сразу же звоните мне, - черкаю ему номер телефона на какой-то подвернувшейся под руку бумажке. - Вениамин Юрьевич, прошу вас! Я буду ждать!

Отец благодарит коллегу, уводит его на кухню пить чай, а я впадаю в какое-то странное состояние. Внутри меня мысли вращаются в диком хаосе, и я отчаянно пытаюсь выстроить логическую цепочку. Начинаю вдруг метаться по комнате, боясь упустить из виду что-то важное. Понимая, что мы уже что-то упустили…

Тарханова не убили. Он жив. И, возможно, раны нанесла Алька. А ели это так, значит, она жива, но вот в порядке ли? Вряд ли такой, как Тарханов, оставит нападение без внимания. Хотя скорее уж защиту. И с какой целью он ее держит? И он ли? Генрих Вишневский ему точно не по зубам, но Саша Шевцова была его ученицей и жила у художника. А для многих и не только ученицей. Он к ней привязан.

Так на кого же работает Тарханов? На кого?

Господи, я должен понять. Должен!

Видимо, звезды сошлись, а может, сжалились надо мной. Я бродил по городу, как чумной, обдумывая новость о Тарханове, не находя себе места, мучимый поиском ответа.

На широкую вывеску наткнулся случайно. Это сторона жизни никогда не касалась меня, и я не замечал. Жил музыкой, группой и мечтами об Альке. Был далек от настоящего мира живописи.

Поразительно, как никто не связал нити.

Частная художественная галерея «Shkuratov Gallery of Art». Небольшое помещение в самом центре города. Неяркая стальная вывеска, стильный фасад и панорамные окна. И не заметил бы, но ноги сами остановились, и что-то словно притянуло взгляд.

Шкуратов. Галерея. Картины.

Галерея. Картины. Генрих Вишневский.