Александра Йорк - На перепутье

Перри похлопал ее по бедру.

— Я всегда думаю, что мне нужна эротика, пока мне не попадется вот такой сладкий нетронутый кусочек. А ты очень сладенькая, мой котеночек. Почему рано или поздно вы все превращаетесь в кошек? Почему вино стареет, становится кислым? — Он замолчал и вроде бы даже всхрапнул, как будто готовясь уснуть.

Кэлли не смела пошевелить головой. Что он хотел сказать? Тон был ласковым, но слова странными. Что он называет «кусочком», кто превращается в кошку, о каком «вине» идет речь? Может быть, она должна сейчас сделать что-то еще? Кэлли едва не расплакалась. Если он ее любит, то почему не обнимет? Почему не открывает глаз? Что, если она ему больше не нужна? Но такого не может быть! Он же обещал ей помочь.

— Выпей еще шампанского, — сказал он, поднимаясь и направляясь в ванную комнату, даже не взглянув на нее. — Да, — повернулся он, все так же не глядя на нее, — возьми, что тебе понравится вон из того шкафа, из нижнего ящика. Выбери все, что приглянется, котенок. Через эту дверь можно пройти в другую ванную комнату, и Уильям отвезет тебя домой, как только тебе захочется.

— Но… как насчет моей работы? — неуверенно спросила Кэлли.

— О, все, что захочешь. Пойди… — Он немного подумал. — Ты говоришь по-гречески? — Она кивнула. — Ладно, иди в турагентство. Они что-нибудь для тебя найдут. Уильям расскажет, где это.

Дверь ванной комнаты захлопнулась за ним, и она услышала, как зашумел душ. Она почувствовала себя брошенной. Занятие любовью представлялось ей совсем не таким. Здесь не было любви! Но она также не представляла себе, что это произойдет у нее с богатым, успешным мужчиной старше ее. Он так занят. Она должна гордиться, что он сегодня выбрал ее. У нее не было даже возможности спросить насчет приглашения на открытие музея, но ничего, она наверняка скоро увидит его снова. И тогда спросит.

Несколько приободрившись, Кэлли налила себе еще шампанского и отправилась в другую ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Она чувствовала себя грязной, и там, внизу, было довольно больно, но, когда она помылась и еще немного выпила, ей стало получше. Причесывая волосы, она заметила в зеркале, что щеки у нее порозовели. На глаза она побоялась взглянуть.

Когда она вошла в комнату, Перри все еще был в душе. Любопытствуя, она пошла к шкафу и открыла ящик, на который он указал. Там она увидела открытую коробку с несколькими браслетами, ожерельями и серьгами.

На мгновение Кэлли почувствовала отвращение. Ей пришло в голову: сейчас у нее последний шанс остановить закрутившуюся спираль. Она должна подумать. Сейчас. Она должна прислушаться ко всем предостережениям, на которые не обращала внимания. Сейчас. Работа не имеет никакого значения. Приглашение тоже.

Ей на глаза попалось золотое ожерелье, совсем небольшое. Она понимала: все, что случилось сегодня, неправильно, все — от начала до конца, но золото было таким нежным и… притягательным.

Не бери. Не бери! Кэлли ощутила прохладу ожерелья в своей руке и выбросила из головы голос отца, который называл все своими именами.

Ники сунул бумаги в рюкзак и спрятал его за шкаф. Завтра он возвращается; у него останется еще шесть дней. Это был ускоренный курс: «Введение в философию». Но у кого еще были в распоряжении три библиотекаря (один — кандидат наук, два других — научные сотрудники), которые выполняли его малейшие просьбы? Весь год он работал на них, но в эти последние дни перед Рождеством и каникулами он чувствовал: они существуют, только чтобы служить ему. Они помогали ему разыскивать все — от определений, запрятанных в древних документах, до журнальных статей за последний месяц.

Кто бы мог подумать, что учиться так интересно? Нельзя сказать, чтобы до сих пор он полностью пренебрегал своим интеллектуальным развитием, но теперь он понял, что рассматривал многие вопросы весьма приблизительно, пассивно усваивал концепции, будучи не в состоянии критически к ним отнестись. Теперь у него накопилась куча выписок, на систематизацию которых уйдут месяцы, а еще больше на то, чтобы их усвоить. Это было только начало. Но решение он принял.

Ники пришел к выводу: если он проникнет в мир абстрактного дизайна достаточно глубоко, чтобы задействовать себя на полную катушку, он обязательно станет архитектором, а не художником. Отсюда он и собирался начать. Теперь ему хотелось создавать искусство, которое на самом деле что-то значило.

Ники весь кипел от возбуждения. Мистер Вэн Варен был прав: им требуется движение. Мало тихо заниматься своим делом, как делают художники из галереи «А есть А», создавать невостребованные вещи, продавать дешево. Не только он стоял на персональном «перепутье» в своей карьере художника. На этом перепутье стояло все искусство: искусство, физическое воплощение идей, раскрывающее философские и духовные битвы человечества так же уверенно, как оружие и потопленные корабли рассказывают о физических и территориальных битвах. Ему не терпелось поговорить с Дориной.

— Я всегда надеялась, что ты пойдешь по моим стопам. Хотя мне следовало догадаться: ты покажешь мне путь. — Дорина обняла Ники. — Я горжусь тобой больше, чем имеет право учитель.

Ники вывернулся из ее объятий, схватил кисть и вернулся к работе над холстом. Последняя картина из трилогии морских пейзажей была почти закончена. Если все пойдет как задумано, он завершит работу над ней до того, как покинет город.

Дорина пошла к плитке, чтобы согреть воду для чая, но передумала.

— Нет уж! Думаю, надо отметить это событие бутылкой старого красного вина, которую я давно приберегаю. — Она осторожно достала бутылку. — Когда ты все расскажешь своему отцу? Не думаю, что твое решение слишком его обрадует.

— Сегодня за ужином, после того как повидаюсь с дядей Базилиусом и… Да! — прервал он себя. — Когда я пришел, на автоответчике было сообщение от мистера Вэн Варена. Чего он хочет?

— Я знаю, чего он хочет. — Дорина нахмурилась. — Он уже неделю звонит каждый день и оставляет послания.

— Вы полагаете, что он передумал и собирается о нас написать?

— Нет. Но я думаю, он хочет это как-то компенсировать.

Ники прервал работу и принял из рук Дорины как бокал вина, так и сопутствующий ему молчаливый тост. Он смутился, глядя в ее сияющие глаза. Она ничего не сказала, лишь подняла бокал и поцеловала кромку, прежде чем выпить.

— Почему даже вы сказали, что он не виноват в том, что произошло в тот день?

Дорина взяла свою кисть, одновременно наслаждаясь вином и этими драгоценными последними минутами с ребенком, молодым мужчиной, наставником которого она была так долго.

— Еще маленьким ребенком я отличалась редкой проницательностью, будь она неладна. Мой отец говорил, что у меня в голове рентгеновский аппарат, который сразу же позволяет мне определить характер человека. Я считаю этот дар проклятием, потому что эта проницательность редко приносила мне радость. Роберт Вэн Варен — человек без руля и ветрил. Он плывет по тому течение, которое в данный момент сильнее. — Дорина задумчиво отпила глоток вина. — Что-то насчет меня и этой студии его поразило. Он совершенно не понимает, что здесь в тот день произошло, но почему-то он даже не пытается разобраться — почему это место ему понравилось, он почувствовал себя здесь как-то странно, даже ощутил некоторую неловкость. Но это большее, на что он способен. Не воображай, что он очарован нашими работами. Он заворожен миром искусства, не самим искусством. У него нет собственного центра, никакой внутренней базы, которая бы привязала его к самому себе.

— У него есть власть.

— Тут дело в опыте и связях. Он не пристанет к нашему берегу, пока не убедится, что наша гавань безопасна. А нас безопасными никак не назовешь. — Дорина печально рассмеялась. — Кто бы мог представить, что настанет день, когда искусство, проникнутое красотой и проповедующее жизнеутверждающие ценности, будет считаться радикальным, а «искусство», лишенное интеллекта, грубое или политически направленное, превратится в безопасную гавань.

— Ладно. — Ники налил им обоим еще вина, держа бутылку осторожно, чтобы не взболтать осадок. У этой замечательной женщины он научился не только искусству. Внезапно он сообразил, что некоторым образом любит Дорину. Сегодня в студии было все, как в старые времена, только лучше. Ему нравилось видеть Дорину счастливой, и ему нравился тот факт, что сегодня именно он сделал ее счастливой. Ники оглядел студию, догадываясь, как он будет по ней скучать. Он работал здесь с десятилетнего возраста. Теперь, когда ему скоро уезжать, он увидел все заново, в целом, с проницательностью, сходной с той, о которой она говорила. Оазис Дорины и Дорина были нераздельны. Он никогда раньше не думал о ней, как о женщине, за исключением единственного случая во время вечеринки в честь Дня благодарения, когда она распустила волосы, танцуя с Димитриосом. Ники видел удивительный свет в глазах Дорины, когда она смотрела на этого мужчину. Тогда проклятие ее внутреннего видения не сработало ей понравилось то, что она видела, это было очевидно. Но, возможно, она и в самом деле была проклята, потому что, хотя Димитриосу и понравились ее работы, он не разделил ее романтического интереса.

— Почему вы никогда не выходили замуж? — мысленно спросил Ники. Только когда она ответила, он понял, что задал вопрос вслух.

Дорина продолжала рисовать. Казалось, ее не удивил его неожиданный интерес к ее личной жизни.

— Потому что мне не встретился человек, которого бы я хотела и который хотел бы меня, — просто ответила она. Взглянув на своего ученика и заметив его реакцию, она проговорила: — Не волнуйся, романтическое одиночество — не самое страшное одиночество в мире. Это значительно лучше, чем романтический компромисс. Во всяком случае, для меня. Кроме того, — добавила она, кивком показав на картину Ники, — у меня есть дети. Я вполне состоялась в качестве художественной мамы.

— Вы могли бы иметь и то и другое.

— Верно. Но тогда я не могла бы выбирать своих детей. Так, как сейчас, лучше. — Она качнула бокал в сторону Ники и отпила глоток. — Ты не жалей меня, Ники. Я живу той жизнью, которую сама себе выбрала. И сегодня твое решение сняло все возможные сожаления. Большая редкость для живописца всерьез заняться философией, как ты собираешься сделать. Видит Бог, мы никогда не нуждались в королях-философах, но, возможно, пришло время для художников-философов.

Они вздрогнули и подняли головы. Никто без предварительного уведомления не смел стучать в эту дверь. Даже управляющий предварительно звонил Дорине. Ники подошел к двери и открыл ее. В студию осторожно вошел Роберт Вэн Варен.

— Простите, если помешал, — вежливо сказал он. Дорина даже не повернулась, продолжая работать кистью. Вэну пришлось обращаться к ее спине. — Я наконец сообразил, что вы мне не перезвоните. Разумеется, не следовало к вам врываться, но я всего лишь хотел перед вами извиниться. Не знаю, что произошло здесь в тот день, но понимаю, что к этому имело отношение мое здесь пребывание. Поэтому, как бы оно там ни было, прошу меня извинить. Мне очень жаль.

— Чего вам жаль?

— Видите ли, сейчас в Нью-Йорке более девяноста тысяч так называемых художников и все борются за внимание, которого почти никто не заслуживает. Я пришел потому, что ваша маленькая группа по-настоящему уникальна. Я побывал в галерее «А есть А», посмотрел на выставленные там работы. Вы достигли великолепного мастерства, вы объединили форму и содержание, ваши работы несут положительный заряд, что вообще в последнее время не встречается. Ну вот я и хотел сказать, мне очень жаль, что я вам так не понравился. Меня раньше никто не вышвыривал из своих студий, поэтому мне так неуютно. Я понимаю, вы настроены не против меня лично, а против искусства, которое я представляю. Я просто человек своего времени. Я уже достаточно стар, чтобы меняться, поэтому писать о вас я не стану, ведь вы художник, который либо опоздал, либо слишком поторопился. Я точно не могу сказать, что именно, но…

Вэн внезапно смолк. Что-то привлекло его внимание. Набросок, висящий на стене. Он повернулся к Дорине.

— Это не набросок головы той молодой женщины, которая встречается с Леоном Скиллменом? Я недавно познакомился с ней на вечеринке в Палм-Бич.

— Да, это моя сестра, — ответил Ники.

Вэн пригляделся к наброску.

— Чья это работа? Не ваша, точно. Это один из самых замечательных набросков, которые мне когда-либо доводилось видеть. Такой внепосредственный, линии смелые, но одновременно точные.

— Этот набросок сделал Леон Скиллмен, мистер Вэн Варен. — В голосе Дорины звучало торжество.

Сцена была почти комичной. Она это предвидела. Вэн так резко повернулся на каблуках, что вместе со своей профессиональной уверенностью едва не потерял физическое равновесие. Он не знал, что сказать, — просто стоял с отвисшей челюстью — человек, не имеющий собственных ценностей. Справедливость восторжествовала. Он не был идиотом. Он разбирался в настоящем искусстве, когда его видел. Оно лишь не попадалось ему на глаза в последнее время.