Александра Йорк - На перепутье

Зрелище было настолько потрясающее, оно исключало всякое зло, отменяло все страдания, что могут происходить на планете, не говоря уже об этой сияющей цитадели. Покой царствовал в ночи, которая вскоре станет утренней зарей, обещающей новый год всем, и в частности уже встречающему его Нью-Йорку.

Покой и обещание. Даже для Нью-Йорка, который может быть измотан физически, но никогда не будет повержен духовно. Возможно, даже для такого исстрадавшегося человека, как Леон Скиллмен. Как бы ей хотелось, чтобы это так и было!

Скиллмен. Как странно. Никогда раньше она не задумывалась над фамилией Леона, но в данный момент это словосочетание показалось ей ироничным и разрушило ее хорошее настроение[12]. Тара прекрасно понимала: Леон сможет вновь обрести свое мастерство, только обретя себя как мужчина. Как печально. Ей не удалось помочь ему лишь потому, что он заставил себя проиграть. Она понимала также: Леону нетрудно было отказаться от его нынешнего искусства, но этого мало — не оценив мужественно и честно свое прошлое, он не обретет свое былое видение. Это больше, чем преступление, — с его талантом он мог бы встать в ряд с такими гигантами, как Фидий, Пракситель, Донателло и Верроккьо.

Тара упрямо боролась с чувством вины. Возможно, он вернулся бы к себе, останься она с ним. Она задернула иллюминатор шторкой. Нет. Такое выздоровление зиждилось бы на очень ненадежной основе. Он должен возвести свой собственный фундамент. Но он отказался. По странному стечению обстоятельств именно он свел ее и Димитриоса. Теперь же он остался ни с чем, как будто решил исчезнуть для всех, кто его любил, включая его самого.

Тара снова отодвинула шторку и невидящим взглядом уставилась в пространство. Стюардесса тронула ее за плечо. Она приняла бокал шампанского и задумчиво сделала глоток.

— Капитан желает вам счастливого Нового года, — сказала стюардесса.

«Что же, новый год — всегда шанс для того, чтобы начать все с начала», — подумала Тара. И в одном Леон прав. Она закопалась в прошлом и не боролась за свои ценности в настоящем. Америка переживает и моральный и духовный кризис. Ей бы никогда не понять всей глубины идеологической борьбы, не повстречай она Леона и Дорину и не познакомься с их диаметрально противоположными точками зрения. Но теперь, когда она понимает, что стоит на кону, она не может отказаться от участия в этой борьбе. У нее есть некоторый писательский опыт. Когда они вернутся в Нью-Йорк, чтобы закончить выставочные дела, она начнет писать о художниках и скульпторах, чьи работы выставлена в галерее «А есть А» и в других галереях страны. Она станет писать о будущем со своей уникальной позиции — позиции археолога, близко знакомого с прошлым. Она попытается пробудить Америку, заставить ее вспомнить о своем классическом наследстве: теперь, вместо того чтобы копаться в прошлом, она попытается помочь строить будущее.

Она любила Димитриоса более глубокой любовью, чем думала раньше. Но это не заставит ее отказаться от археологии. Он же реалист, ее новые планы не огорчат его, они вместе разработают все детали. Если он предложит ей выйти за него замуж, она согласится. Они любили друг друга, все остальное — ерунда.

Стюардесса поставила поднос на ее столик, Тара вздрогнула и подняла голову.

— Простите. Я вас разбудила?

— Нет, — улыбнулась Тара. — Я просто задумалась.

— Ваш дом — Афины или Нью-Йорк?

Тара засмеялась, развертывая салфетку. Какой своевременный вопрос!

— И то и другое, — уверенно ответила она. — Оба города — мой дом.

За первый день года и за последний день карьеры. Прекрасная концовка для его дневного выступления. Пресса придет в восторг. И то! Какого черта! Он уже много лет обеспечивает их заголовками. Леон скатился с кровати и сбросил синие простыни. Сегодня он проспал дольше, чем обычно.

Глупо было стелить вчера эти простыни только потому, что он спал на них с Тарой в первый день ее приезда в Нью-Йорк. Вдвойне глупо, потому что они пробудили в нем видения, напомнили о тех временах, когда они были счастливы вместе: он все видел, как она бродит по квартире в тот первый вечер, обмотавшись одной из этих простыней на манер тоги. И танцует. Позднее этой ночью он вспомнил про свистульку и выбросил свистульку — он заплатил за нее многократно. Слава Богу, Тара никогда не узнает, как все начиналось. Но разве мог он тогда предположить, что влюбится в нее так безоглядно? Или что потеряет ее? Тара. От ее имени у него болело сердце.

Леон бросил простыни в угол, из них выпал журнал. Только тогда он вспомнил, что прочел наконец статью «другого» ее мужчины, когда убедился, что достаточно пьян, чтобы не принимать ее близко к сердцу. Он вошел в душ и позволил воде течь по своему телу, ища утешения в этом простом удовольствии. Вытершись, Леон достал смокинг и все остальное. Когда он швырнул журнал «L'Ancienne» на простыни, собираясь выбросить все вместе, он раскрылся на статье Димитриоса, где один абзац был обведен красным. Пометка Тары: мать использовала синий карандаш. Голова уже окончательно прояснилась. Одеваясь, он прочитал абзац: «Мужчина свободен, ничего не боится и не стыдится. Мужчина и женщина, чьи ноги твердо стоят на земле. Обратите внимание, что «Крылатая победа» принадлежит к более позднему периоду. Храм в первом Акрополе был выстроен в честь «Бескрылой победы». Победы на земле».

Правильно. Димитриос такое напишет, а Тара обязательно подчеркнет. Ну разумеется. В последнее время он встречался с группой этих упрямцев, включая Дорину и Ники и некоторых других художников, чьи работы он видел в галерее «А есть А». Сколько их? Всего-то несколько десятков. Так. Тара даже хотела, чтобы он присоединился к ним! Так-так. Он помнил, как она умоляла его в ту последнюю ночь в квартире ее родителей. Он запомнил все, каждое слово: «Мы всегда можем быть друзьями. И у тебя появятся другие друзья, если ты дашь себе шанс. Они уже есть, нужно только их принять. Это не только я, но и Ники, и вся моя семья. Они тебя любят. И Дорина тоже… Ты не одинок, Леон!»

Все правильно. У него полно друзей: Блэр и Перри, Эйдриа и Фло, Вэн, Тиффани Тейт, ребята из Калифорнии, Бинки Джонс и техасская компания. Даже Костас сказал ему, что они всегда будут ему рады. «С моей дочерью или без нее», — сказал он. Все верно. Никаких сомнений, он парень популярный. И на него смотреть страшно. Черт! Уже много недель ему требуется как следует выспаться. Он снова взглянул на себя, стоя перед зеркалом во весь рост при полном параде. Самое время уходить в отставку, пока ты на высоте и нет никаких следов прошлого, которые могли бы угнетать тебя, и никаких требований будущего, которые могли бы соблазнять тебя.

Леон вошел в гостиную и остановился как вкопанный, тупо уставившись на стену над диваном. Так. Вот эту часть вчерашней ночи он полностью забыл. Даже не помнил, как их вешал, эти рождественские подарки Тары. Похоже, он был пьянее, чем думал. Они висели довольно криво по сторонам картины Ники, изображающей желтые цветы. Не стоило ему ничего этого вешать, хотя все три картины чувствовали себя на его стене весьма уютно. Как она и сказала, пакет поджидал его у швейцара, когда он вернулся домой. Сначала он развернул записку. «Греция открыла понятие свободы. Америка придала этому понятию физическую форму. Разум и тело — они теперь свободны. Что следует освободить следующим? Подумай об освобождении духа во время своей отставки. С любовью, Тара». С любовью.

В пакете оказались две фотографии в рамках. Она сделала коллажи из двух фотографий и затем сфотографировала их. На первой фотографии ее бронзовый атлет стоит перед Парфеноном — высокий, прямой, независимый. На второй фотографии «Весенний цветок» поднимается рядом с Эмпайр-стейт-билдинг — вдохновленный, уверенный, прекрасный. А между этими двумя черно-белыми фотографиями — яркие желтые цветы Ники, разбросанные по залитой солнцем кровати и зовущие юношу лечь и погрузиться в мечты.

Леон выглянул в окно. Настоящий Эмпайр-Стейт-билдинг сверкал на солнце. Новый год. Первый день года, последний день его карьеры. Снова появилась головная боль. Только не это. Он взглянул на «Весенний цветок» и еще раз вспомнил про «Обещание», лежащее где-то на дне реки.

Он снова посмотрел в окно. Сверкающие серебряные арки Крайслер-билдинг отбрасывали на город капли солнца, напоминающие конфетти. Он опять посмотрел на «Весенний цветок». «Вернись туда, где тебе было шестнадцать, вспомни свои ощущения до того, как тебя так сильно обидели», — уговаривала его Тара. Леон зажмурил глаза, пытаясь вытеснить все усиливающуюся боль. Посмотрел на цветы Ники. Вот так он чувствовал себя в шестнадцать лет, мечтал и занимался любовью в этих цветах со своей первой возлюбленной. Он ощущает это даже сейчас. «Не смей!» — одернул он себя. Пережить все это снова — хуже любой головной боли.

Сквозь головную боль пробились слова Дорины: «Ты один из нас». И эхом отозвались слова Эйдриа и ее хохот: «Ты всегда был одним из нас».

Все так. Леон пошел на кухню, открыл бутылку вина и начал пить прямо из горлышка. Он ничего не любил. Он никогда не был ничьей частью — он просто делал то, что делал. И это уже позади.

Зазвонил внутренний телефон.

— К вам пришла Дорина Свинг, — сообщил швейцар. Какого черта ей нужно? Он поставил бутылку на стол и пошел к двери.

— Я понимаю, следовало сначала позвонить, — торопливо сказала Дорина. — Но я боялась, что вы откажетесь меня видеть или я сама не отважусь сюда прийти. — Она стояла в холле. Леон не пригласил ее зайти.

— Что вы хотите? — спросил он.

Она протянула ему какой-то длинный сверток.

— Я пришла, только чтобы отдать вам вот это. Это принадлежит вам. И поблагодарить за то, что вы поговорили с Ники. Я думаю, ваша честность помогла ему отвергнуть предложение галереи Холлдон и продолжать уверенно заниматься живописью. В девятнадцать лет очень трудно отказаться от богатства и славы, особенно если взамен ничего не получаешь — только верность искусству, что наверняка оставит тебя незамеченным.

Леон развернул сверток и увидел перед собой лицо Тары — набросок, который он сделал в студии Дорины. Как же она похожа на себя! Ему было больно смотреть на нее.

— Не желаете войти? — спросил он.

— Нет, спасибо, я… — Дорина смотрела мимо него. — Это не картина Ники, вон та, с цветами?

Леон провел ее в гостиную.

— Да, я купил ее в галерее «А есть А».

Дорина задумчиво стояла перед картиной.

— Я буду ужасно по нему скучать, — тихо сказала она. — О! — Она посмотрела на одну из фотографий, висящих рядом. Затем взглянула на Леона с глубокой грустью, которую даже не попыталась скрыть. — «Весенний цветок»?

— Да.

Дорина опустила глаза на набросок, который Леон все еще держал в руке. Перевела взгляд на фотографию. Повернулась к Леону.

— А ваши руки не забыли, как ваять?

— Не знаю.

— Чего вы боитесь, Леон? — Она покраснела. — Простите, я не имела права это говорить. — Она направилась к двери. — Я ухожу. Вот, ваш швейцар просил меня передать вам это. Кто-то, вероятно, оставил в подъезде. — Дорина протянула ему большой квадратный пакет, завернутый в подарочную бумагу. Уже в коридоре она повернулась к нему и улыбнулась. — Леон, вы так много сделали для Ники, и поэтому дверь моей студии всегда открыта для вас. Счастливого вам Нового года. — И она ушла.

Леон вернулся к фотографии «Весеннего цветка» и остановился перед ним. Затем снова взглянул на рисунок, который держал в руке. Тара.

ТАРА.

Димитриос взглянул на часы — наверное, в десятый раз за последние десять минут. Телевизионные мониторы перед ним мелькали, докладывая, что рейс Тары прибывает вовремя. А он-то не опоздал? После их возвращения из Турции две недели — два века — назад Тара не давала о себе знать. Он тогда сам попросил ее об этом.

— Когда ты сойдешь с самолета холодным ясным утром, — сказал он ей, — я буду все знать.

Последнюю ночь ему так и не удалось заснуть.

Из громкоговорителей доносилась американизированная музыка, но, слава Богу, в это время года в аэропорту не было суетившихся туристов, спешащих на рейсы к островам. Иностранцы любят Грецию за теплую погоду, еще приезжают на Пасху, но уж никак не на Новый год.

Этот новый аэропорт примерно в двадцати километрах от Афин никак не был связан с Древней Грецией, если не считать выставленных кое-где археологических находок. Димитриосу приходилось много раз бывать в этом аэропорту, но сегодня впервые у него было время действительно увидеть его: по сути, гигантский магазин, только время от времени к его входам и выходам подлетают самолеты, а не подъезжают машины. Любопытно было и на людей посмотреть. Социальные изменения в Греции после ее вступления в Европейский союз были шокирующими, причем впечатление еще усилилось после введения евро. Особенно сильно это сказалось на тех греках, кому еще не было сорока. Завистливые люди, которых принимают в особую группу, начинают подражать ее членам в поведении и одежде, теряя всякое чувство меры и становясь смешными. После того как они много веков преданно цеплялись за свое уникальное наследство, считая его колыбелью западной цивилизации, и страдали от ига иноземцев, начиная с римлян, нынешние греки, казалось, стремились поскорее избавиться от всего, что делало их греками, и слиться по мере возможности с однородной массой, характерной для всего современного западного мира.