Да… возможно, именно так все и было бы. Но я не Марк Эндрюз. Не одна из девиц Адама. И не одна из множества моих беспринципных коллег-проституток. Я не могу так. Не умею продаваться и отдавать себя тому, к кому ничего не испытываю, пока душа пылает от любви к другому.

Неужели и в твоем сердечке места хватает больше чем для одного мужчины? — в сознании непроизвольно вспыхивают слова Марка.

Но нет! Не хватает! И я обязательно вытесню из него Адама окончательно. Его не будет ни в сердце, ни в душе, ни в мыслях, ни под кожей. Я выведу его чары из тела, как накопившиеся шлаки и токсины, всячески отравляющие организм, ведь с каждым днем я все больше склоняюсь к суждению, что все мои необъяснимые бурные эмоции к Харту, раз за разом заставляющие меня поверить, будто между нами существует связь, — неправда.

Мистика. Магия. Ложь. Галлюцинация. Что угодно, но только не настоящая любовь, которая годами наполняет меня до краев при виде Остина.

И эту любовь не изменить, не погасить, не уничтожить. Не вымолить, не выпросить, не продать, не купить. Именно поэтому, даже если Адам решит разрушить всю мою жизнь под корень или наоборот — предложить хоть все деньги мира, мой ответ на его контракт всегда безоговорочно будет один: «нет, нет и ещё раз нет!».

Глава 11


Николина


Закрываю входную дверь на все замки, после еще пару раз их тщательно проверяю. Не знаю зачем. Видимо, подсознательно хочу дать почувствовать себе максимальную безопасность, даже несмотря на четкое понимание того, что если шпион Адама по какой-то причине обнаружит моё отсутствие дома, и все-таки решит ворваться сюда, никакая дверь ему не помешает.

Но вроде причин быть не должно. Самый вероятный источник слежения ещё на улице я запустила прямиком в его машину, а сейчас, вывалив на пол все вещи из сумки и тщательно осмотрев каждую из них, понимаю, что ничто из содержимого не вызывает никаких подозрений. Да и думаю, если бы жучок был установлен, к примеру, в блеске для губ или во флаконе с лаком для волос, мой сторожевой пёс прибежал бы ко мне ещё на лестничной клетке и насильно поволок меня домой.

С этими успокаивающими мыслями, невзирая на катастрофическую усталость и поглощающий разум сон, я все-таки заставляю себя принять душ, чтобы смыть с тела не только пот, запах табачного дыма и остатки крови после драки, но также вычистить кожу от иллюзорной грязи, что оставляют на мне прикосновения чужих мужских пальцев.

Натираю себя мочалкой до покраснения, будто вместе с «грязью» хочу стереть и кожу, а затем еще минут пятнадцать стою под потоком воды, наслаждаясь ошпаривающим жаром капель. Я бы непременно стояла и дольше, если бы в один момент температура воды не понизилась на градусов так тридцать, официально заявляя, что резервы кипятка в бойлере подошли к концу, что значит — Остина завтра с утра ждет исключительно ледяной душ. Но в его случае это то, что сам доктор прописал бы, поэтому чувства вины за расточительство горячей воды я особо не испытываю.

Выжимаю волосы, протираю их полотенцем, его же после обматываю вокруг тела, так как надевать банный халат Мэгги у меня руки не поднимаются, да и, наверное, это было бы не совсем корректно.

Перед тем как улечься на диване в гостиной, решаю еще раз проверить Остина, и по всей видимости, не зря: меня мигом с головы до ног будто колючей моросью окатывает, а всю сонливость как рукой снимает, когда я не обнаруживаю его в постели.

Куда он ушел?!

Первым делом осматриваю пол вокруг кровати, искреннее надеясь, что он просто рухнул вниз, ведь в его кондиции это запросто могло случиться. Могло, но, к моему сожалению, не случилось, поэтому следом я быстро проверяю входную дверь, отмечая, что все замки по-прежнему закрыты, а значит, из квартиры он не выходил. В гостиной его нет, на кухне — тоже, и лишь потом я наконец цепляюсь взглядом за тусклую полоску света, исходящую из спальни Мэгги, в которую тут же бесшумно направляюсь. Тихонько приоткрываю дверь и, к моему безмерному облегчению, вижу Остина, пошатывающегося возле небольшого комода, заполненного бабушкиными вещами, одну из которых он прикладывает к носу и глубоко вдыхает её запах.

— Остин, — мягким голосом зову его. Подхожу ближе, понимая, что он нюхает одну из любимых рябых кофт Мэгги.

— Ники? — от неожиданности он дергается и чуть ли не падает на пол, но мне удается его прислонить спиной к комоду так, чтобы он сумел удержать равновесие.

— Осторожно! Вот так. Держись. Ты зачем встал? Тебе поспать нужно.

— Я думал, вы ушли, — едва слышно произносит он, всматриваясь в меня своими зелеными глазами, в которых искрятся киловатты боли на пару с безутешной скорбью.

— Ушел только Марк, я решила переночевать здесь. Не хотела оставлять тебя одного. — Провожу рукой по его скуле, желая перенять на себя хотя бы часть его страданий, но не могу. Так это не работает. Так же, как и поделиться собственными чувствами с ним, чтобы разбавить его боль утраты чем-то светлым, я тоже не в состоянии, ведь мой совершенно бездарный «щит», которым до сих пор не знаю, как правильно пользоваться, работает только там, где не надо, и наоборот, даёт трещину с теми сверхъестественными мудаками, от которых следовало бы защищать меня на все сто.

Остин с минуту ничего не отвечает, лишь опускает взгляд на кофту в своих руках и сильно её сжимает. Прикрывает веки, вздыхает и монотонно, едва понятно проговаривает:

— Она должна была еще жить. — Его голос утопает в отчаянье, а я утопаю вслед за ним.

— Остин… — хочу сказать какую-нибудь нисколько не утешающую фразу вроде: «каждому отмерен свой срок, и мы никак этому не подвластны», но он меня перебивает:

— Она должна была жить… а я должен был вытащить её отсюда. — Остин вяло взмахивает руками, указывая на пошарпанные стены комнаты, больше напоминающей каморку, в которой даже отсутствует окно. — Должен был дать всё, чего она заслуживает… а я этого не сделал… я её подвёл.

— Нет, не говори так, ты не подвел её…

— НЕТ!!! — вскрикивает он так яростно, что я подпрыгиваю от неожиданности и страха. — Я подвёл её во всём! Я хотел для нее лучшей жизни. Хотел показать иной мир, нежели эти трущобы… но не успел… я ни черта не успел… — Тяжелый вздох, пропитанный злостью и горем, срывается с его губ, когда он отходит от меня и прислоняется к стене лбом.

— В этом нет твоей вины, ты делал всё, что было в твоих силах, — подбираюсь к нему сзади, желая погладить по спине, но он вдруг резко оборачивается, простреливая меня насквозь ненавистным взглядом. Таким острым, словно готов меня сейчас же разрезать пополам.

— Да что я делал?! Что?! Сутками в компьютерном мире жил… и всё зря!.. Вместо этого я… я должен был чаще быть с ней, — выплёвывает он сбивчивым лепетом, так что мне едва удаётся разобрать слова, однако мне хватает этого, чтобы понять — гнев в мерцающей зелени его глаз направлен вовсе не на меня, а на самого себя. — Должен был… быть с ней рядом. А я не делал этого. Не приходил даже тогда, когда мог найти на это время… Не звонил так часто, как следовало бы… Боже!.. — он отбрасывает кофту на кровать и запускает руки в волосы, сдавливая пальцами затылок. — Я же даже не зашел к ней перед отъездом. Не зашел хотя бы на минуту, чтобы попрощаться. Как всегда, торопился… Сказал, что встретимся потом… когда вернусь. И она ждала… ждала… она всегда меня ждала, а я не приходил… постоянно не приходил… И в этот раз не успел прийти.

Его дыхание учащается, а голос сдавливается еще сильнее от накатывающих его волн сожаления, но самый пик эмоционального срыва наступает, когда Остин обращает внимание на небольшую полочку прямо напротив кровати, полностью заставленную его фотографиями.

— Остин, прошу, тебе нужно успокоиться и поспать, завтра тебе будет легче, — обеспокоенно выдавливаю из себя слова, желая предотвратить его помыслы, но тут же понимаю, что всё бессмысленно: он подлетает к полке и, хватая первый попавшийся портрет, со всех силы запускает его в противоположную стену, вдребезги разбивая рамку.

— Остин, пожалуйста, не надо… — Но он не слышит, продолжая повторять те же разрушающие действия со всеми остальными снимками.

— Тут только я! Только мои долбаные фото! А раз её больше нет! И им тут не место! — он разъярённо бросает фразы в воздух вслед за фоторамками.

— Не надо, Остин! Бабушка любила тебя. Любила! Она никогда не держала на тебя обиды. Она гордилась тобой. Не делай этого! Не разбивай их! — пытаюсь достучаться до него, вздрагивая и прижимаясь к стенке, чтобы не пораниться об отлетающие во все стороны осколки после каждого его броска.

— Мной не за что гордиться! Я ничего не сделал! Ни хрена! Только подвёл её! И накричал на неё, когда она звонила. Я накричал на неё без причины, и этого себе я никогда не прощу! Никогда! — кричит он, окончательно раздирая меня изнутри на части. Я больше не выдерживаю его мучений и стремительно подбегаю к нему, желая перехватить его руки до того, как он превратит еще один свой детский портрет в горстку мусора, но вместо этого отлетаю назад от его непроизвольного толчка по моему корпусу.

— Черт! Ники! — видя, как я заваливаюсь на кровать, он будто пробуждается от гневного морока, вмиг заполняя свой пьяный взгляд еще большим сожалением. — Я не хотел делать тебе больно. Прости меня! Прости! Я идиот! — коверкая слова, произносит он, и на сей раз не удерживая вес своего тела, падает прямо передо мной на колени, начав стремительно ощупывать меня в поисках повреждений.

— Всё хорошо, Остин, не переживай. — Придерживая полотенце на груди, сползаю с кровати и так же присаживаюсь перед ним. — Ты не причинил мне вред. Успокойся! — Я вкладываю в интонацию голоса всё имеющееся во мне тепло и нежность.

— Нет! Не хорошо. Я не хотел тебя толкать. Посмотри, что я наделал! Ты ударилась? — он аккуратно притрагивается к моей голове, пытаясь разглядеть глубокий порез над бровью.

— Ты ничего не сделал. Головой я ещё на работе стукнулась. Поверь мне, я цела и невредима, всё в порядке, — успокаиваю я и также протягиваю ему руки, показывая, что на мне нет никаких ран, но по его обеспокоенному, грустному лицу понимаю, что он по-прежнему мне не верит.

— Я не хотел… Только не тебе… Прости меня! Прости! — он с истошным раскаянием продолжает извиняться, разрывая мне сердце своим виноватым взглядом.

— Глупый… Мне не за что тебя прощать. Ты ничего не сделал. Иди сюда, — не выдерживая и дальше смотреть в его печальные глаза, я заключаю его в крепкие объятия, на которые он почему-то совсем не отвечает.

— Не надо этого, Ники, — его тихий шёпот обжигает мне кожу плеча, а слова — всю грудную клетку.

— Чего не надо? — не понимаю я, нисколько не ослабляя своих объятий.

— Жалеть меня не надо.

— Я не жалею.

— Жалеешь.

— Нет. Я поддерживаю.

— Этого тоже не надо. Я сам должен справиться.

Чувствую его ладони на своей талии, что, приложив усилия, отстраняют меня. Но я не собираюсь его слушать — ни за что не прекращу поддерживать, особенно сейчас, в столь редкий момент, когда без угрозы для него могу это делать.

— Тебе не надо справляться одному, Остин. — Беру его руку в свою, цепко сплетая наши пальцы, но он быстро вынимает ладонь и слегка покачивает головой из стороны в сторону.

— Нет, мне нужно справиться одному.

— Что за глупости? Ты очень пьян и не понимаешь, о чём говоришь.

— Нет… Это не глупости. Хочу побыть один… Я всех потерял… всех, кого любил… ради кого старался чего-то добиться… поэтому и справиться со всем хочу один.

— Возможно, тебе так кажется сейчас, но это неправда. Ты не потерял всех. У тебя есть я… и Лара, — неохотно выжимаю из себя её имя, надеясь, что хотя бы оно его успокоит, но всё тщетно: Остин опускает голову вниз и, горестно ссутулив плечи, еле слышно бормочет:

— Нет… Лара ушла… ушла по моей вине… потому что тоже забывал о ней постоянно… а бабушка… она… — его голос вконец сипнет, будто в горле застревают слова об ужасающей реальности, которые он никак не может произнести вслух.

— Всё, Остин, хватит, не мучай себя! — едва не задыхаясь от боли и сострадания, я обхватываю его опущенное лицо руками. — И не смей думать, что ты один. Это не так. Я же с тобой. И никуда от тебя не денусь, даже если ты будешь меня прогонять. Я всё равно останусь. Здесь. Сейчас. И всегда буду рядом, — обещаю я, но Остин будто бы упускает все мои слова из внимания. Приподнимает к моему лицу вконец поникший взгляд и убивает меня своим прерывистым, сдавленным шёпотом:

— Она… умерла… умерла… понимаешь? Моя бабушка умерла в одиночестве… так и не дождавшись меня… а ты… тебя я тоже потерял, Николина… Тоже потерял, — на последнем издыхании произносит он, и я мигом застываю, чувствуя, словно из меня всю душу безжалостно вырезают — хирургическим скальпелем, без анестезии, врач-дилетант, когда замечаю, как по бледным щекам Остина начинают медленно катиться слезы.