— Но… Я не понимаю… Почему тогда тем утром ты… — наконец подаёт голос Ники и тут же заминается, явно вспоминая, что мне ни о чём неизвестно.

— И за это прости меня, Ники. Я вёл себя с тобой таким образом не из-за сожаления о случившимся ночью, а потому что думал, что я как-то навредил тебе и совершенно не помнил об этом.

— Так ты всё вспомнил? — спрашивает она тихо, смятенно, напуганно, от чего мне хочется сжать её в своих руках, вдавив в неё силой все свои чувства, но вместо этого я аккуратно скольжу пальцами по её щеке.

— Не уверен, что всё, но многое. И я очень надеюсь, что теперь, когда ты знаешь всю правду, ты сама напомнишь мне о всех недостающих фрагментах, — вкрадчиво произношу я, мягко улыбаясь, и на долгие мгновения между нами вновь замирает тишина — вязкая, звенящая, но чертовски правильная, потому что на сей раз она соткана не из напряжения от недосказанности, а из энергии наших сокровенных чувств, которые каждый из нас определённое время таил друг от друга.

— Когда ты понял? — негромко спрашивает Ники, наглядно подтверждая, что мы думаем об одном и том же.

— В тот вечер, когда неожиданно встретил тебя у Мэгги на кухне. Я не знаю, что произошло, но с того момента я больше не мог видеть в тебе мою маленькую подругу детства. И ты не представляешь, насколько тяжело мне было спать с тобой тогда в одной кровати, а после день за днём отгонять от себя мысли о тебе, чтобы не портить нашу дружбу, ведь я не думал, что ты ответишь мне взаимностью. А когда ты сообщила мне о каком-то парне, с которым якобы начала отношения, лишь убедился, что не стоит ничего говорить. А дальше ваш поцелуй с Марком и… — я на короткое мгновенье зависаю, в уме стопорясь за ещё один непонятный момент. — Так, значит, всё, что ты сказала про Марка, это…

— Правда, — перебивает Ники, разом прерывая ход моей логической цепочки.

— Но тогда я не понимаю, как…

— Каждое моё слово о безответных чувствах было чистой правдой, Остин.

Я ощущаю, как усиливается дрожь в её теле, а голос вновь сходит на сип от возросшего в ней волнения, когда Ники, несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, поднимает на меня душераздирающий, уже прежде виданный мной взгляд.

— Просто поменяй в моём рассказе имя Марка на своё, а Эми — на Лару, и ты сразу всё поймёшь.

И что я хочу вам сказать? Да. Это так. Наверное, и секунды не проходит, как я действительно всё понимаю. Всё. Абсолютно всё! И в первую очередь то, что я недоумок куда покруче, чем думал ещё минуту назад.

Мне казалось, адски больно мне было тогда на кухне, когда видел на её прекрасном лице страдания от любви к моему лучшему другу, но нет — я ошибался. По-настоящему больно мне сейчас, когда осознание, что это я, сам того не ведая, годами причинял ей все эти душевные мучения, словно острый кинжал, царапает все нервные окончания, разрезает мышечные волокна, а в конце застревает в груди, медленно совершая вокруг своей оси ещё несколько оборотов.

Всё, что она тогда сказала мне, было не о Марке, а обо мне. Она любит меня. Меня, чёрт побери! И делает это уже целую вечность. Тайно. Безответно. Безусловно. Молчаливо наблюдая за моими интрижками, с улыбкой знакомясь с каждой моей девушкой, под маской друга слушая рассказы о них.

А что же делаю я в свою очередь? Что?! Так я отвечу: сначала на протяжении многих лет нашей дружбы совершенно не вижу этого и не отвечаю ей взаимностью, а когда наконец понимаю, что жизни без неё своей не представляю, вообще начинаю вести себя с ней, как конченый кретин. Что наутро у себя дома, что сегодня.

Скажите мне, где получают награду за дол*оебизм, и я сейчас же за ней побегу. Надеюсь, она будет такой же смертоносной, как и сокрушительный хук Логана, от которого меня уберёг Эндрюз.

Погодите-ка… Эндрюз…

Не забудьте поблагодарить меня потом.

Так вот оно что… Значит, Марк был обо всём в курсе. И ничего мне не сказал. Почему? Как узнал? Какого хрена молчал? И как давно? Почему тогда они целовались возле универа? Зачем Ники приплела его к своим чувствам?

Вопросы пчелиным роем проносятся в моей голове, нещадно кусая сознание на пару с гнетущим чувством сожаления, но вся эта дичь во мне мгновенно застилается ясной вспышкой любви, когда я чувствую лёгкое прикосновение губ Ники к моим.

— Только не вини себя ни в чём, Остин. Я же знаю, как ты это любишь.

— Как мне себя не винить, если я так долго делал тебе больно?

— В этом нет твоей вины. Я сама тебе не говорила.

— Но я должен был понять.

— Не должен был, — она водит по моей щеке ладонью так, будто впервые изучает или же пытается убедиться, что я реален. — Всё это уже не имеет никакого значения, Остин. Главное, что ты понял сейчас. Пусть у нас и совсем не осталось времени, — добавляет она ещё тише с непередаваемой грустью во взгляде.

Хочу вновь возразить, утешить, извиниться, задать ей тысячу и один вопрос, но все слова застревают на полпути к гортани, когда её пальцы берут в плен моё лицо, а глаза — всю долбаную душу.

— Прошу, не спрашивай меня сейчас ни о чём. Не хочу говорить. Не сейчас. Не сегодня.

— А чего ты хочешь, Ники? — будто не своим голосом выдавливаю я вопрос, которой она так ждала от меня услышать, тут же расщепляясь на молекулы от вида её расцветающей на губах улыбки.

— Я хочу тебя, Остин, — притянув моё лицо к себе, Ники заколдовывает меня своим горячим шёпотом и льнёт щекой к щеке, как ласковая кошечка.

Вот же дьявол!.. Ну и как тут отказать? Вот именно: никак.

И потому вместо серьёзных разговоров дальше следует не просто поцелуй, а полная синхронизация наших общих чувств и эмоций, что начинают сверкать, шипеть, искрить не только в душном воздухе ночи, но и в каждом возбуждённом атоме тела. Мы оба удивлены и пребываем в тотальной растерянности, но эти ощущения ничтожны по сравнению с любовью, счастьем и почти животной похотью, что горячими потоками разбавляют нашу кровь, пролетают каруселью мурашек по коже, поднимая все волоски на теле дыбом и замолкая на кончиках пальцев.

Наши языки жарко сплетаются, томные стоны щекочут мне горло. Маленькие ладони Ники забираются под майку, ногтями рисуя продольные линии кайфа, пока я скользящими движениями рук торопливо очерчиваю изгибы её тела и едва удерживаю себя, чтобы не зарычать на весь лес от необходимости потрогать её везде и сразу. Одновременно. Жёстко, нежно. Быстро, медленно. Всю целиком. С головы до ног, в особенности в горячем местечке между её стройных ножек, к которому сейчас я непреклонно устремляюсь.

И когда мои пальцы достигают цели, а вместе с призывным стоном Николины вылетает моё имя, все тормозные рычаги во мне отказывают полностью — кромешная тьма, лес, её девственность, отсутствие презервативов и возможная вероятность случайных зрителей из мимо проезжающих машин разом прекращают быть для меня вескими причинами, чтобы остановить себя от воплощений наших жгучих желаний.

Я вмиг забываю обо всём на свете. Есть только она. И её вселенная, которую она таила в себе за своими прочными стенами. И, как оказалось, мне вовсе не нужно было годами наносить по ним мощнейшие удары. Не нужно было никаких атак, толчков, разрушений. Не нужно было биться, крушить, напирать. Чтобы беспрепятственно пройти сквозь её защиту, нужно было всего лишь проявить свою любовь к Ники, которую она так долго от меня ожидала.

Но теперь я знаю это. Вижу. Чувствую. Тону. Умираю. Исчезаю. Пропадаю в ней. И обещаю, что непременно восполню все годы её душевных страданий, закрасив каждую обиду любовью и вниманием.

Ведь ещё не поздно, не так ли? Конечно, не поздно. Ники не права, сказав, что у нас не осталось времени. Мой отъезд ничего не меняет. У нас вся жизнь впереди для того, чтобы я смог подарить малышке счастье.

И я обязательно это сделаю. Я всё исправлю!

О да… ещё как исправлю… и начну это делать прямо сейчас.


75 миль/ч = 120 км/ч

90 миль/ч = 145 км/ч

Глава 19


Николина


Я умерла?

Сплю?

Или вновь галлюцинирую?

Я нисколько не удивлюсь, если правильным ответом в итоге окажется один из вышеперечисленных, ведь не могу я поверить, что причина сегодняшней ярости Остина и брошенных им мне при встрече разбивающих сердце фраз является вовсе не братская забота, а настоящая мужская ревность и любовь. Не могу поверить, что гнев с отвращением на его лице во время моих развязных танцев, с помощью которых я просто-напросто пыталась избавиться от бессильной злости, вызванной глубочайшей обидой на него, был обращён не на меня, а на окружающих меня мужчин. И уж точно не могу поверить, что его стремление уберечь меня от интимного общения с незнакомцем было продиктовано желанием самому забрать меня, чтобы сейчас с такой жадностью поглощать мой язык, сладко покусывая губы; перебирать пальцами по невесомому атласу, грубо сжимая мою попку в ладонях, а после, отодвинув полоску трусиков в сторону, вовсю заиграть с моей влажной плотью, годами жаждущей ощутить его.

Это точно тот самый Остин, что всю жизнь обращался со мной как с маленькой сестричкой, сейчас с таким остервенением набрасывается на меня, словно я самая желанная для него женщина на свете?

Нет! Я не верю! Не верю, что это он. Не верю, что это происходит со мной. Этого не может быть. Не в моей грёбаной жизни. Не с моим везением. Не при всех сложившихся обстоятельствах.

Мы, должно быть, разбились в автоаварии, и я оказалась в раю, в котором существует совершенно незнакомый мне Остин, жаждущий и любящий меня так, как я того желаю. В раю, где на двадцать четыре часа за мной не приставлена слежка и я могу смело отдаться своим тайным желаниям, не опасаясь за жизнь и будущее любимого. В раю, в котором до самого утра я не шлюха по контракту для мистического наглеца, а просто девушка, которую искренне любит и хочет тот, о ком я всю жизнь мечтала.

— Скажи, что всё это правда, — непроизвольно слетает с моих губ, когда Остин начинает прокладывать извилистую дорожку из поцелуев с моего лица к шее.

— Это правда, — хрипло шепчет он.

— Скажи, что это не сон, — я чуть ли не мурчу от тёплой, ласкающей все вены эйфории, когда чувствую скользящее движение его языка по ямочке ключицы.

— Это не сон, малышка… Не сон, — срывающимся голосом уверяет Остин, спуская моё платье вниз до талии. Оголяет грудь и тут же её целует жарко, пылко, с голодом, не забывая с тем же напором ласкать меня снизу, запуская потоки порочного удовольствия циркулировать по кровотоку.

А я издаю блаженный стон и всё равно, мать его, не верю в своё неземное счастье. Происходящее — определённо какая-то параллельная реальность или очередная изощрённая игра моего воображения, в которой, сидя на твёрдой поверхности капота, припаркованного на обочине автомобиля, я инстинктивно раздвигаю ноги шире, предоставляя Остину возможность ещё больше усилить напор круговых движений по моему взбухшему клитору.

Никакого страха. Никакого смущения. Всё правильно, естественно, необходимо. Всё именно так, как я мечтала: родной мужской запах с примесью сигаретного дыма, его руки повсюду, губы поедают мои, дыхание рвётся на череду стонов и хрипов, пока весь низ живота наливается похотью, а сердце вопит от восторга: он — мой, а я вот-вот стану его!

Стыд? Благоразумие? Неловкость? Страх? Вы о чём вообще? Что это такое? Во мне ничего этого нет. Сейчас ни вероятность быть увиденными водителями изредка проезжающих мимо машин, ни выбежавший из леса свирепый гризли, ни мысли о возможных последствиях, что устроит мне Харт, узнав, что я лишилась с кем-то девственности, не остановят меня от воплощения столь долгожданной мечты в реальность.

Да и какого чёрта? Адаму на меня абсолютно пофиг, и раз он ничего не увидит, значит и злиться на меня не будет никаких причин. Да и наш договор вступает в силу только завтра, а сегодня я ещё свободна и могу делать всё, что захочу. А я хочу всецело насладиться небывалым счастьем, ощутив хотя бы раз, что значит быть любимой тем, кому бесповоротно отдано моё сердце.

Столько не живут, сколько я ждала этого момента, когда, тая под натиском решительных действий Остина, я смогу нырнуть пальцами в каштановые пряди, оттянуть его за волосы от своей груди и шустро стянуть с него майку, чтобы сделать с его телом всё, всё, всё, что я так долго хотела.

О боги! Его тело… Я могу смотреть на него вечно, и потому я практически скулить от сожаления начинаю, осознавая, что в темноте у меня толком ничего разглядеть не получается. Но разочарование моё длится совсем недолго: стоит прижать ладони к его груди и начать медленно, с упоением, граничащим с мучением, скользить вниз к напряжённым мышцам пресса, я с восторгом понимаю, что в окутывающем нас мраке восприятие каждого микродвижения ощущается в разы острее. И по тому, как Остин в наслаждении запрокидывает голову назад и шумно выдыхает, мне сразу же становится ясно, что он думает, ощущает, чувствует так же.